Но впервые за долгое время вопросы международной политики уже не занимали все время и все внимание Уинстона Черчилля, поскольку 19 мая, не дожидаясь окончания войны с Японией, съезд Лейбористской партии принял решение выйти из коалиции. У премьер-министра не осталось выбора: он обратился к королю с просьбой распустить парламент (заседавший в этом составе с 1935 г.), сформировал временное правительство и объявил проведение выборов на 5 июля. В конце мая Черчилль с головой ушел в предвыборную борьбу, тогда как «никогда еще за свою жизнь он не был так озабочен ситуацией в Европе» и когда ему еще приходилось следить за войной с Японией, разбираться в хитросплетениях первой конференции Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско и урегулировать «достойные сожаления инциденты» в Дамаске, едва не переросшие во франко-британский конфликт.
Помимо тяжкого бремени этих обязанностей, избирательной кампании Черчилля мешали серьезные недостатки его политической программы: принеся победу своим согражданам в войне, он не мог ничего предложить им после войны: «Мне больше нечего им сказать», – печально признался он своему врачу 22 июня, тогда как у лейбористов был амбициозный проект национализации и социальных реформ и они умели хорошо преподнести его электорату. Кроме того, Брендан Брэкен и лорд Бивербрук, управлявшие избирательной кампанией Консервативной партии, были не самыми тонкими политиками, и первая речь премьер-министра, в которой он обвинил лейбористов в стремлении установить тоталитарный режим, красную диктатуру и даже «подобие гестапо», была плохо принята в стране. Наконец (а возможно, в первую очередь), Черчилль невероятно устал. «Я был так слаб физически, – вспоминал он, – что меня приходилось нести на стуле, чтобы поднимать по лестнице после заседаний кабинета». В течение всего июня он должен был помимо правительственных обязанностей заниматься избирательной кампанией с постоянными переездами, толпами народа, бесконечными интервью и выступлениями по радио, тщательно подготовленными в ранние утренние часы: многие ли семидесятилетние со слабым сердцем и больными легкими выдержали бы такой ритм?
Так что день выборов – 5 июля – Черчилль встретил с облегчением; в силу необходимости собрать бюллетени голосования британских солдат, размещенных в четырех концах света, результаты могли быть объявлены только 26 июля. В ожидании конференции в Потсдаме (кодовое обозначение «Терминал»), которая должна была начаться 17 июля, премьер-министр, уступив настоятельным требованиям своего врача, отправился в заслуженный отпуск на юг Франции.
Одна неделя в имении Бордаберри в окрестностях Генде в обществе супруги и младшей дочери Мери, мольберт, соломенная шляпа, несколько бутылок доброго вина и никаких бумаг – и Черчилль снова был в прекрасной форме. 15 июля от отбыл в Германию победителем. Премьер-министр приехал в Берлин одновременно с Иденом и Эттли, посетил руины Рейхстага, присутствовал на множестве военных парадов и поплескался в золотой ванне маршала Геринга. В поверженной столице Третьего рейха он встретился с президентом Трумэном, «живым и решительным», и своим старым другом Сталиным, «очень любезным, но очень широко раскрывавшим рот». Это чтобы больше заглотить, поскольку «отец народов» собирался потребовать передачи СССР части Восточной Пруссии с Кёнигсбергом, репараций с западных оккупационных зон (в добавление к тем, что собирал со своей), значительной части немецкого военного и торгового флота, разрыва отношений с генералом Франсиско Франко и установления демократического режима в Испании, передачи коммунистическим властям Варшавы активов польского правительства в изгнании, контроля над турецкими проливами, колонию в Ливии…[226] и все это только для начала!
В течение восьми дней Черчилль, Иден и Эттли при неожиданной поддержке Трумэна и нового госсекретаря Джеймса Бирнса делали все возможное, чтобы умерить аппетиты Сталина. Американцы быстро отказались от рузвельтовской роли арбитра между британским «империализмом» и советской «демократией», присоединившись к протестам против коммунистических репрессий в Центральной Европе, и напомнили Сталину о приверженности США к по-настоящему свободным и прозрачным выборам, равно как и к человечному обращению с освобожденными и побежденными народами. Черчилль увидел, что его позиции сильно укрепились, тем более что президент передал ему сверхсекретный документ об успехе испытаний первой атомной бомбы в пустыне Новой Мексики – событие, способное изменить соотношение сил в Азии и Европе. В остальном американцы предлагали создать Совет министров иностранных дел США, Великобритании, СССР, Франции и Китая с целью определения положений мирных договоров с бывшими сателлитами Германии и подготовить урегулирование территориальных споров.
Но в содружестве победителей Уинстон Черчилль не чувствовал себя свободно; он предсказал это еще во Франции: «Я буду лишь половиной человека до оглашения результатов голосования». Напряжение росло по мере приближения этого дня. «Выборы витают надо мной, как облако неуверенности», – признался он между двумя заседаниями конференции. 25 июля конференция приостановила работу, чтобы британская делегация могла вернуться в Лондон для объявления результатов; на прощальном банкете Черчилль поднял тост: «За будущего лидера оппозиции, кем бы он ни был!» Куртуазный людоед Сталин предсказал победу его партии с перевесом в восемьдесят мест: разве то не добрый знак? По крайней мере, в результатах выборов в СССР он еще ни разу не ошибся.
Вечером следующего дня в Лондоне все были потрясены: лейбористы получили триста девяносто три места, консерваторы и их союзники-либералы – всего двести десять; человек, победивший в войне, только что проиграл выборы. Поражение было столь сокрушительным, что он не пожелал оставаться у власти ни дня больше и в тот же вечер подал королю прошение об отставке[227].
XIII. Вечное возвращение
Результаты голосования стали для Черчилля ужасным ударом. За пять лет до того он уверял Антони Идена: «Я не повторю ошибки Ллойд Джорджа, оставшись после войны». Но власть – сильный наркотик. Уинстон жил одной лишь политикой или войной, и он воспринял поражение на выборах как красноречивое выражение неодобрения его действий и его самого. Наконец, как всегда после спада гиперактивности, Уинстона терзал «черный пес» с его обычной свитой из бессонницы, черных мыслей и различных психосоматических недугов; отсюда эти мрачные слова: «В моем возрасте уже не приходится говорить о возвращении в дело. […] В голову лезут отчаянные мысли. […] Мне не удается свыкнуться с мыслью, что ничего не надо будет делать до конца жизни; лучше бы я разбился в авиакатастрофе или умер, как Рузвельт».
Разумеется, без Уинстона Черчилля планета не перестала вращаться, и это было обидно: в середине августа на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы, что принудило Японию к капитуляции; в Потсдаме возобновилась конференция союзных держав, на которой британские интересы представляли Эттли и Бевин. Само собой, Черчилль немедленно обвинил их в потакательстве Сталину, хотя прекрасно знал, что у русских на руках были все козыри; в отношении лейбористской программы национализации и планирования бывший премьер-министр предрекал, что она приведет и без того разоренную Англию к инквизиции, конфискациям и лишениям. Некогда уютный мирок Чартвелла не приносил ему утешения: усадьба, заброшенная на все годы войны, требовала серьезных восстановительных работ, а парк пришел в такое запустение, что садовник считал – его уже не возродить. Черчилль должен был теперь жить на очень и очень скромный паек обычного британского гражданина и даже какое-то время обходиться без слуг.
От всего этого накалялась семейная атмосфера, тем более что великий человек виделся с супругой во время войны лишь изредка, от случая к случаю, а теперь они были вынуждены лицезреть друг друга ежедневно. Клементина писала дочери Мери: «В нашем несчастии вместо того, чтобы поддерживать один другого, мы постоянно ссоримся. Он так несчастен, и это делает его трудно выносимым». Все так, и усиливающаяся глухота ничуть не способствовала решению проблем. «Король желал бы наградить меня орденом Подвязки? О таком и речи быть не может: его подданные выставили меня вон, как вульгарного лакея!»; «Написать мемуары? Исключено: налоговая инквизиция лейбористов тотчас конфискует мои гонорары!»; «Меня приглашают посетить Австралию и Новую Зеландию? У меня нет на это ни сил, ни желания». Что же касается его новых задач как лидера оппозиции, то они его тоже ничуть не устраивали; 21 августа он обратился к комитету партии, и депутат Генри Чэннон записал в дневнике: «Уинстон, казавшийся поникшим, безразличным и глухим, не произвел никакого впечатления на присутствовавших». Его политические враги и даже друзья не без скрытой радости наблюдали, как старый лев покидает арену, уступая место молодым.
Им же будет хуже. 1 сентября знаменитый побежденный уехал в Италию вместе с дочерью Сарой, личным врачом, секретарями, лакеем и телохранителем. Его пригласил погостить генерал Александер, предоставивший в распоряжение бывшего патрона роскошную виллу на берегу озера Комо. Три недели ничегонеделания под ласковыми лучами южного солнца, без бумаг и газет, с кистями и красками, в компании с прекрасными людьми и девяносто шестью реквизированными бутылками «Вдовы Клико» вернули человека к жизни! Тем более что в течение этих каникул он перечитал все свои телеграммы, меморандумы и распоряжения военного времени и полагал, что после публикации этих документов История окажется к нему более снисходительной, чем избиратели. Десять дней в Антибах и Монте-Карло завершат курс терапии радостями жизни: Уинстон напишет там новые картины, будет плескаться в море и проиграет в казино семь тысяч фунтов, которые директор поспешит ему вернуть! Черные мысли, бессонница и различные напасти исчезли, как по волшебству, и даже глухота понемногу начала пропадать.