Так почему? Почему он волнуется? Это бесило его. Потому что он должен волноваться, счастлива ли Пейтон. Потому, наконец, что у него появились эти подозрения из-за того, что еврей женится на его собственной дочери, тогда как всю жизнь — пожалуй, потому что вокруг было мало евреев, пожалуй, из снисходительности и доброжелательности — у него не было предубеждений против них и лишь совсем немного — против негров. Возникшие подозрения бесили его, и он переориентировал их, обратив большее внимание на гостей. Что они думают? Миллер. Зовут его Гарри Миллер. Это была одна из фамилий, поступивших прямо из Йоркшира, как, например, Хэррис или Палмер, которые (как говорили Лофтису его нью-йоркские соученики) многие евреи считают своими, так что в таких местах, как Нью-Йорк, они берут фамилии исключительно еврейские. Что гости, увидев фамилию Миллер на приглашениях и скорее всего никак это не восприняв, подумали об этом Миллере? Да, он предполагал, что именно это беспокоило его больше всего. Гости. Ну если они вообще что-то подумали, то это никак не отразилось на них. Это были леди и джентльмены. Они обратили свои блестящие глаза протестантов налицо Гарри, нашли, что оно теплое и приятное, и пожали ему руку. Возможно, они сказали: «Это особый еврей. Он мужчина Пейтон». Возможно, они так и сказали. Так или иначе, Лофтис был доволен.
Эдвард пригладил сноп серо-стальных волос, глядя на Лофтиса сморщившись, с неприязнью расиста, старающегося быть приемлемым.
— Когда я был гражданским, знал в Нью-Йорке евреев, занятых угольным бизнесом, они были такие приятные, как…
Лофтис был раздражен, ему все наскучило, и он хотел сказать что-то уничтожающее, но у него хватило храбрости лишь на то, чтобы приложить палец к губам, пробормотать:
— Только не волнуйтесь, не волнуйтесь вы, — и, загадочно, как он надеялся, подмигнув, удалиться. Стакан его был пуст.
Он обнаружил Пейтон и Гарри, стоявших с Элен. Фотограф был нервным маленьким человечком с глазами несправедливо побитой собаки. Свет никуда не годится, пожаловался он, но раз клиент хочет неофициальную фотографию — так он постарается. Он поставил Лофтиса между Элен и Пейтон так, что они уютно стояли вместе.
— А теперь, — сказал он, — стойте, пожалуйста, спокойно.
И, передвинув их, поправил линзы и пластинки, а гости стояли полукругом и делали замечания.
— Улыбнитесь, пожалуйста.
— Я стараюсь, чтобы было как можно лучше, — тихо хихикнула Пейтон.
Ее талия под рукой Лофтиса была мягкая, теплая, а вот запястье Гарри, до которого он тоже дотронулся, было волосатое и явно мешало.
— Улыбнитесь.
— Эй, Милт, улыбнись, как в тот день, когда ты связал Джин Сэрезен, — крикнул Монк Юрти.
Все рассмеялись.
— Улыбнитесь шире, пожалуйста. Миссис Лофтис, приподнимите, пожалуйста, подбородок. То, что надо.
Вспышка света, еще одна, еще — съемка окончена, и гости побрели назад, к столу, где стоял пунш, жужжа как мухи над розовой скатертью, уже мокрой от шампанского. И шампанского принесли еще, чтобы отмечать свадьбу. Официанты тщательно следили за этим. Каждые пять минут они, улыбаясь, появлялись с нагруженными подносами. После второго бокала Элен отказалась от предложения, а Лофтис, обняв ее за талию, сказал:
— Вы не возражаете, если я еще выпью?
И она улыбнулась и, осторожно проведя по его подбородку ногтем, сказала:
— В такой день, дорогой, что угодно. У меня наверху полно Бром-Зельцера.
За десять минут он выпил три бокала, с благодарностью и неблагоразумием принимая предлагаемое цветными парнями, помня, что надо хорошо их отблагодарить; вскоре он услышал, что разговаривает с Пейтон и с Гарри, — говорит быстро, по-отечески и с любовью. Держа Пейтон за руку он говорил невообразимо галантные вещи. Воздух был насыщен молодостью — по крайней мере частицей ее, — как и музыкой или фривольным серебристым светом, и Лофтис чувствовал себя молодым и вновь полным своеобразного алчного задора.
— Не волнуйся ни о чем, — говорил он Гарри, сжимая пальцы Пейтон, — она в точности как ее мать. Настанет время, когда ты просто не сумеешь понять, как ты мог подцепить такое переменчивое существо, — они, знаешь ли, вечно разглядывают все, что в брюках, — но не волнуйся. Ты заглянешь в эти большие карие глаза, и она посмеется над тобой — ну и что ты станешь делать? Смотри на меня: эти женщины по фамилии Лофтис превращают тебя в беспомощное существо…
— Ох, зайка…
— Милтон… — рассмеялась Элен.
— Нет, я это серьезно, Гарри, — сказал он поверх бокала, — я действительно так думаю. Это идет по фамильной линии Пейтон. А это, видишь ли, семейка вояк. Надо внимательно следить за ними, как ты следил бы за какими-нибудь старшими сержантами. Взять хотя бы старшего сержанта, который был у меня на прошлой войне, когда я проходил подготовку. Тот малый мог вести себя так подло, как ему хотелось, и в то же время было в нем что-то мягкое и… право, милое. Это был ирландец по имени Макнамара…
И Лофтис отклонился — он это понимал — на что-то ненужное, пожалуй, глупое. Он начал проводить параллель, а закончил высокопарной речью, чтобы произвести впечатление на Гарри. В военное время всегда такое происходит. Надо оправдывать свои надежды, романтизировать — пусть немного. Но лицо Гарри под влиянием шипучего шампанского казалось Лофтису напряженно-внимательным, — это было, безусловно, лицо еврея, смуглое и почти красивое. Глаза его, казалось, редко осуждали и не могли выражать фальшивую жалость. Было в них глубокое, странно терпеливое ожидание, которое, вероятно, объяснялось главным образом просто желанием помочь. Благодаря этому выражению лица, а отчасти благодаря шампанскому Лофтис обнаружил, что ему все больше и больше нравится этот молодой человек, но ему казалось также, что Гарри видит всю подноготную его россказней, поэтому он вернулся к главному:
— Словом, Гарри, мальчик мой, запомни, что я говорю, потому что я это знаю. Они не смогут долго не давать тебе ходу. Да они на самом деле и не хотят. Это все игра, как у старшего сержанта. Они до смерти полюбят тебя, дай им только шанс. Полюбят, как милого маленького ребеночка… — И он поцеловал Пейтон в щеку.
Было ясно, что он не попадает в точку, что неуклюже пытается по-хорошему развеселить их — а почему, он и сам не мог бы объяснить, — и полностью проваливается. В ходе своих разглагольствований он сказал что-то не то. На лице Гарри была признательная, любезная ухмылка, а вот улыбки на лицах Пейтон и Элен — он скорее почувствовал это, чем увидел, — казалось, были наклеены и скрывали напряженный, идущий изнутри укор.
— Ох, папа, — произнесла Пейтон довольно раздраженно, как он почувствовал, и, отобрав у него руку, быстро глотнула шампанского.
— Ваш тесть иногда заходит слишком далеко, — прошептала Гарри Элен, с лица которой не сходила укоризненная улыбка.
Лофтис пытался найти слова, чтобы исправить впечатление — хоть что-то, чтобы ликвидировать неловкость, — но тут к ним подошли сестры Эббот, такие схожие, точно у них одно лицо. Одной было восемнадцать, другой — девятнадцать, обе держались очень прямо и шли легко, у обеих были светлые, цвета масла волосы, которые, как у пажей, висели вдоль щек, и они со своей прямой спиной и грацией травинок походили на двух канареек.
— Мы так славно провели время, — хором сказали они.
— Что ж вы так рано уходите? — сказала Пейтон. — Ох, Эвелин, Джин!
— Нам же надо возвращаться в Чэпел-Хилл, — сказала та, что стояла слева, — экзамены. Ты же знаешь, каково это.
Пейтон поцеловала обеих. Все попрощались, и они ушли под ручку. Лофтис был благодарен им за передышку, но когда он снова повернулся к своей семье, то увидел лишь застывшие улыбки и почти скандальное молчание. Что такое, черт возьми, он сказал? В зале стоял шум. Обряд был весной события — она окончилась; это была сплошная невинность, увядшая, как апрель. Затем было лето — сезон, когда царит беспечность, легко завязываются знакомства, первый порыв веселья, который пережили гости (имея в виду алкоголь), словно двигаясь в туманном августовском свете. А теперь в приеме наступило начало осени, и если закрыть глаза, то услышишь ее звуки: разнузданный, пронзительный, пустой смех женщин, мужские голоса, почему-то вдруг невероятно громкие и хриплые, как треск сухих листьев. Так все собравшиеся движутся к холодной зиме и окончательному оцепенению и угасанию.
До сознания Лофтиса доходил шум, но на какой-то миг он почувствовал себя, взглянув на Пейтон и Элен, изолированным в молчании. И в этот момент он снова тщетно попытался припомнить, что он такое сказал или сделал, чтобы возникла столь напряженная и явная, столь всеохватная атмосфера неловкости. «Ах эти улыбки, эти улыбки». Быть может, это из-за того, что он поцеловал Пейтон?
Тут у него вдруг пробудилась интуиция, и в этот момент — столь краткий, что Пейтон успела только раз моргнуть, — он понял, почему были эти улыбки, у него возникло сокрушающее леденящее предчувствие беды. Гарри любезно улыбнулся, но исчез из поля зрения Лофтиса, поскольку тот наблюдал за Пейтон. Она подняла бокал, приложила к губам. Но кроме ее улыбки он увидел еще кое-что: она слишком много выпила. Лицо у нее было красное, словно она прошлась по нему щеткой, лихорадочно пылало, и по тому, как блестели ее глаза, а влажные губы приоткрылись, он каким-то образом понял, чувствуя, как захолонуло сердце, что она уже не оправится. Осознание этого пришло внезапно и было страшным. Он понял, что всю жизнь ждал этого момента, этой вспышки прозрения. Он только что произнес, не подумав, глупые, безобидные слова, но это были такие слова, как «непостоянство», и «любовь», и «смерть», и они — каждое своим путем — тайно подвергли коррозии сердца этих двух женщин. Господи, да разве он все время не знал, что они ненавидели и презирали друг друга? Разве он двадцать лет не обманывал себя, наслаивая одну фальшивую надежду на другую, чтобы только в этот — изо всех дней — день обнаружить сокрушительную, ничем не приукрашенную, горькую правду? Эти улыбки… конечно же… Так Пейтон и Элен улыбались друг другу! И были слова, отношение друг к другу, пустячные женские жесты, которые ему было не угадать или хотя бы отчасти понять.