Анна Терентьевна поспешно удалилась в кухню, но Лиза знала, что обсуждение поджога у Морохиных продолжится – тетка очень любопытна, хотя, как светская дама, скрывает этот порок от посторонних.
Павел Терентьевич осмотрел принесенные сестрой новые яства.
– Одна дрянь тут осталась, – сказал он, ткнув курицу. – Гляди, даже гузку кто-то отъел!
– Мы же, Паня, обедали, – оправдывалась Анна Терентьевна. – Ты сам сказал, чтоб тебя не ждали. Кстати, гости пили чай, осталось немного колбасы…
Павел Терентьевич ехидно воскликнул:
– Чтоб твой любимый Тихуновский да не доел колбасу? Должно быть, совсем скверная. Ты у Зубова, что ли, брала, Анюта?
– Нет, конечно, у Коковина. Просто Тихуновскому доктор жирное запретил. Сегодня он на варенье налег – всю скатерть измазал.
– Так не зови его всякий день! Он ведь и чашки бьет.
– Зато он любезен, – возразила Анна Терентьевна. – Дам непрестанно смешит, вносит оживление. Только когда засидится, голова начинает от него болеть. Кстати, он говорит, что сегодняшний морохинский пожар – явление абсолютно естественное, потому что стоит сушь.
– А Тихуновский несет чушь, – жуя, сострил Павел Терентьевич. – Поджог тут, натуральный поджог! К девяти вечера все выгорело, и наше страховое общество начало следствие. Соседи показали, что дом вспыхнул сразу в трех местах – с крыльца, с черного хода, да еще в гостиной за занавесками полыхнуло. Мальчишки с голубятни, вдова Короткова, торговец щетками Панов, который как раз мимо проходил, – все поют в один голос, хотя совершенно порознь и разным агентам.
– Может, пожар подстроил какой-то недоброжелатель Морохина? Не мог же он сам…
– Еще как мог! Позавчера он с племянником купил в лавке три большие бутыли керосину. Зачем, спрашивается?
– Про запас.
– А у себя на службе, в банке, он семьдесят тысяч казенных на себя переписал тоже про запас? И тут же, гусь, получил наличными! Растрата только сегодня раскрылась, когда он на службу не вышел, а дом его загорелся.
– Паня, я не верю! – воскликнула Анна Терентьевна. – Морохин такой смирный был, богобоязненный, вдовец. Зачем ему все это?
– Любовь, Анюта, любовь! Седина в бороду – бес в ребро. Как стал твой смирный вдовец заезжать к соседке нашей бывшей, так и попал, как кур в ощип.
Анна Терентьевна всплеснула руками:
– Ах! Мне говорили, а я не верила!
– Ты, Анюта, слишком хорошего тона, чтоб подозревать в приличных людях темные страсти. Между тем Морохин влюбился, как цуцик, и свез этой бестии Пшежецкой конторские семьдесят тысяч. Да еще и завещание на дом на нее оформил! Хотел страховку получить, вот и устроил поджог. Верно, его Пшежецкая надоумила: она любовников в один присест потрошит. Только Морохин, похоже, перестарался.
– Что такое?
– Да не найдут его нигде. На службу не вышел, из дому вроде бы не выезжал. Зато на пожарище – там, где сени, – обнаружен обгорелый человеческий костяк. Черный, просто головешка! Скорее всего, это Морохин и есть.
– Боже! – Анна Терентьевна медленно перекрестилась.
– Только изжога от этой колбасы, – кротко пожаловался Павел Терентьевич. – Жажда у меня, как у верблюда, а чай стылый…
– И без чаю жарко, – отмахнулась Анна Терентьевна.
– А Тихуновскому не жарко было? Однако этот дорогой гость кипяток у тебя хлебал. Жажда, Анюта, жаром и потом лучше исходит – подобное лечи подобным. Или хоть квасу бы… Но что для жары совсем нехорошо, так это шампанское, даже со льда. Пришлось отхлебнуть глоток – у язвы этой Пшежецкой был вечером. Представь, сидит она в своем будуаре в каком-то розовеньком неглиже и шампанское тянет. У ног ведерко со льдом, а оттуда еще две бутылки торчат.
Анна Терентьевна гневно нахмурилась:
– Что ты делал в этом вертепе, Павел?
– Так страховка-то морохинская, оказывается, тоже на нее переписана. Ей и платить будем, если поджог не подтвердится. Но он подтвердится у меня, как миленький! В лепешку расшибусь, а докажу.
– Пусть так, пусть зашел по службе, – неохотно согласилась Анна Терентьевна. – Но как ты, порядочный человек, отец молодой девушки, мог оставаться наедине с этой гарпией?
– Почему наедине? У нее уже и Адам Генсерский сидел (его Пианович прислал, он же семейный адвокат). И следователь Заварзин там был, и Колесников из банка.
– А эти-то к чему?
– Они требовали по-хорошему вернуть казенные деньги – те, что Морохин взял. Но куда там! Никаких семидесяти тысяч, говорит Пшежецкая, ни от кого она не получала, живет честно, на вспомоществование двоюродной бабушки из Отвоцка. Черт его знает, где этот Отвоцк! Эх, до чего девка скверная! Не видать банку этих семидесяти тысяч!
Павел Терентьевич хмыкнул, а его сестра глубоко вздохнула:
– Бедная Антония Казимировна! Она все глаза выплакала из-за этой полоумной!
– Не понимаю тебя, Анюта, – сказал Павел Терентьевич, напившись холодного чаю и впав в задумчивость. – Иногда ты такая моралистка, что любой чих считаешь преступлением против устоев. Теперь же ты ни с того ни с сего сочувствуешь этой сушеной вобле. А ведь она умудрилась воспитать шлюху!
– Павел! Не говори при мне подобных слов – ты знаешь, я не люблю, – одернула его Анна Терентьевна. – Пойми, нельзя по-христиански не пожалеть мать, которая изо всех сил старалась внушить…
Павел Терентьевич не дослушал:
– Да переханжила она, вот что! Пересушила дочку, вот та и взбесилась. И знаешь, Анюта, когда я иногда гляжу, как ты муштруешь Лизочку…
– Павел! Павел!
Анна Терентьевна стукнула сложенной салфеткой по столу – это был у нее знак высшего раздражения. В ее голосе послышались слезы.
– Как ты можешь, Павел, сравнивать клерикальные замашки Антонии Пшежецкой и светское – высочайшей пробы! высочайшего тона! – воспитание, которое я… Павел, ты неблагодарен. Как ты можешь поминать рядом Лизу, ангела чистоты, и распутную девку, которая… сам знаешь что!
– О, как ты права, Анюта! Это такая бестия! – с жаром согласился Павел Терентьевич, пожалев сестру. – Вообрази, следователь Заварзин сказал, что в прежние времена, лет сто назад, ее бы просто высекли на площади, и дело с концом!
– Как это высекли? Она ведь дворянка. Даже, говорят, графского рода, – заметила Анна Терентьевна.
– Анюта, побойся бога! Ты у нас в Нетске встречала хоть одного поляка, который не звал бы себя графом? А то и князем? Покойный Пшежецкий был такой же – как выпьет, так мигом и граф. Кричит, на рожон лезет. Гуляка из гуляк! От подробностей воздержусь, щадя твою скромность, но скажу одно: есть в кого удаться такой дочке.
Анна Терентьевна покачала головой:
– Ты не вполне прав. Все-таки покойный Мечислав Францевич был благородный человек – набедокурил и сам же утопился. А вот его дочка только других морит. Ведь из-за нее совсем недавно застрелился поручик Шапкин…
– Шляпин!
– Тем более! Несчастный молодой человек, единственный сын у родителей. Едва его похоронили – пожалуйста, падение и гибель Морохина. Из этого старого безумца она вытянула кучу денег. Ничего не скажешь, умна, но это грязный ум!
Лиза не могла со своего дивана подать голос, но с теткой она решительно была не согласна. Она нисколько не считала Зоею умной – гимназии та не кончила, поклонников имела без числа, но каких-то неромантических. В основном буйные офицеры, чиновники, ярмарочные кутилы. А теперь еще и нудный, плешивый, весь какой-то пыльный Морохин! Да разве умная девушка забылась бы с колченогим Дюгазоном, у которого нос был больше его кулака? Никогда! Лиза с законной гордостью признала, что она подобной глупости никогда бы не совершила.
– А вспомни, Паня, как прогорел зерноторговец Шишкин, – снова заговорила в столовой возмущенная Анна Терентьевна. – Такой скандал – он, негодяй, спустил миллион на эту негодницу и разорил собственную семью. А свадьба Шубникова, которая из-за нее расстроилась, и невеста травилась сулемой! До сих пор, бедняжка, калека калекой. Даже Пианович чуть было не пропал, так влюбился. Он человек, конечно, пустоватый, но ловкий, себе на уме. И тот попался!
– Не преувеличивай, Анюта, – возразил Павел Терентьевич, – Игнатий голову никогда не терял. Не такой это человек! Конечно, он малость увлекся, но ему простительно: холостой, без всяких обязанностей, нравится дамам. По-моему, у них было обоюдное чувство.
Анна Терентьевна вспыхнула:
– Ты извиняешь порок?
– Ни боже мой! – спохватился Павел Терентьевич. – Я просто хочу сказать, что Пианович не застрелился и состояния не потерял. Это говорит в его пользу. Меня больше удивляет, куда наша падшая деньги девает?
– Как куда? Живет как королева – платья из Парижа, квартиру каждый год отделывает, выезд великолепный держит. Говорят, даже автомобиль из Риги себе выписала! А на днях наша Артемьевна нашла на улице ее шпильку. Я, конечно, вернула находку Антонии Казимировне, но какова эта шпилька! Работы изумительной: в центре громадный сапфир, а вокруг бриллианты. Эту мелочь наша нетская Маргарита Готье[6] обронила в пыль и даже не ищет!
«Ай да тетя! – подумала Лиза. – Ловко меня выгородила! Впрочем, раз у Пшежецких была рассказана сказочка про няню, теперь нигде сбиваться с нее нельзя».
Павел Терентьевич стоял на своем:
– Как хочешь, Анюта, все равно что-то тут не то. Безделушки дорогие, не спорю, но она их без конца продает – тому же Натансону. У Шишкина она миллион взяла – и где этот миллион? В банке? Откуда тогда у нее долги?
– Она живет на широкую ногу…
– Всему городу известно, что за нее – извини, я знаю, как ты скромна! – всюду платят мужчины. Даже прачкам по счетам! А сложи-ка в уме ее добычу только за последние полтора года – от Шишкина миллион, примерно тысяч сорок с Шубникова, сколько-то, но изрядно от того дурачка, что в лотерею выиграл, а потом под поезд попал… Да теперь еще и морохинские семьдесят тысяч! В огороде она все это зарыла, что ли?
– Как только земля носит подобную нечисть! – подвела итог Анна Терентьевна. – Как только Бог терпит! Уж нынешней зимой вроде бы захворала, при смерти лежала. Говорили, помрет – так нет же! Живехонька!