Фотографии этой блистательной пары то и дело мелькали в нетских газетах.
Быть пайщиком «Виктории» в последние два года стало очень модно. Все приятели Павла Терентьевича приобрели акции, а сам он так увлекся пароходным делом и перспективой пароходных прибылей, что вложил в «Викторию» все свои сбережения. Туда же пошли скудные полторы тысячи, которые достались Анне Терентьевне после кончины обожаемого отца, прожившего тамбовское имение и почти все остальное.
И вот все пошло прахом! «Виктория» оказалась дымом, мечтой, фантомом. Не фантомом даже, грандиозным надувательством, которое разорило пропасть народу и оставило Павла Терентьевича только с тем достатком, какой был у него сегодня в кармане в виде пятидесяти двух рублей. Опустела солидная контора «Виктории», обставленная дубовой мебелью и увешанная фотографиями и акварелями на морские темы (эти изображения и давались в газеты). Трухой оказались красивые акции, на которых в розово-дымчатом колорите отпечатаны были и океанские виды, и хитросплетения каллиграфических завитков, и нагие девы, нескромно обнимавшие якоря. Все исчезло в одну ночь! Исчез директор конторы, длинноусый англичанин Харрисон, умевший говорить и с шотландским, и с малороссийским акцентом. Исчезла его машинистка мадемуазель Самсонова в роговых очках и пароходно-белоснежной блузке. Бухгалтерскую часть вела в «Виктории» пара неприметных и учтивых молодых людей. Они тоже пропали, причем вместе с деньгами пайщиков. Вся четверка умудрилась раствориться в воздухе – ни на пристани, ни на вокзале, ни на извозчичьей бирже они не появлялись. Никто не приметил их отъезда и не знал, куда они делись. По городу пошли слухи, что Самсонова, удирая, переоделась мужчиной, а Харрисон с бухгалтерами надели дамские платья. Только так они и могли незаметно покинуть город.
С крахом «Виктории» семья Одинцовых была разорена и начисто лишена обеспеченного будущего. То, что брат и сестра отложили на старость, а также Лизино приданое перестали существовать. Но главная беда была, оказывается, не в этом.
– Анюта, я чудовище! Я подлец, мне нет прощенья! – стонал Павел Терентьевич, комкая одеяло бледной, почти неживой на вид рукой. – Вас с Лизой ждет позор!
– Бредит! Дай-ка компресс, – вздохнула Анна Терентьевна.
Она приняла из Матрешиных рук кусок полотна, вымоченного в холодной воде, и приложила его ко лбу брата вместо прежнего, нагретого.
– Нет, это не бред, – твердил Павел Терентьевич. – Пусть только Матрена выйдет.
Матреша, вспыхнув, выбежала вон. Павел Терентьевич пригнул сестрино лицо и шею к себе и едва слышно прошептал:
– Я вчера, Анюта, взял у себя в обществе, в кассе, десять тысяч.
– Зачем? Надо все немедленно вернуть! – всполошилась Анна Терентьевна.
– В том-то и дело, что нельзя. Я их вчера же снес в «Викторию». Если б я знал!
– Но зачем, зачем ты это сделал? – запричитала Анна Терентьевна. Ее лицо от ужаса и неудобного наклоненного положения налилось тяжелой синевой.
– Игнаша Пианович сказал, что если сегодня… то есть вчера… внести недостающую до пятнадцати тысяч сумму, будущие дивиденды увеличатся вдвое. Надо было успеть до вчерашнего числа включительно! К тому же пайщики, внесшие деньги именно вчера, должны были получить премию в десять тысяч. Это было тайное распоряжение петербургского руководства. Никто, кроме Игнатия, не знал.
– А Игнатий как проведал?
– Ты же помнишь, Анюта, эта Самсонова, в очках, была влюблена в него, как курица. Она и сказала по секрету… Я десять тысяч отнес, а Игнатий восемь…
– Боже мой, какая глупость! – застонала Анна Терентьевна.
– Теперь понимаю! И Игнатий тоже. Но вчера все казалось таким очевидным! Представь, я вношу эти десять тысяч, а через два дня получаю их назад в виде премии. Да еще и дивиденд удваивается!
Анна Терентьевна наконец выпрямилась и зарыдала в платок.
– Где мы возьмем теперь эти десять тысяч? – говорила она, давясь слезами. – Вдруг в твоей конторе уже хватились?
– Мне только послезавтра отчитываться…
– Но за два дня ничего не продашь! Даже наш дом десяти тысяч не стоит…
Павел Терентьевич прошептал:
– Мне остается только умереть, Анюта. Я сам страстно этого желаю. Не знаю только, успею ли справиться за полтора дня.
– Замолчи, Павел!
Анна Терентьевна отошла к окну. Безнадежно будний день серел на Почтовой улице. «Лиза теперь нищая, – думалось несчастной тетке. – Когда я была в ее возрасте, наши дела были расстроены. Но я смогла закончить образование, меня вывозили в свет, я имела успех, и если б не тот случай… А Лиза? Жить в нищете с ее наружностью, с ее нравом, с ее ранней чувственностью! Да она просто погибнет!»
Траурная туча медленно стлалась вдоль горизонта. Темнело. Гостей сегодня не звали. Павел Терентьевич тихо заснул в своих высоких подушках (особым образом, для больных, взбивать подушки Анна Терентьевна выучилась в лазарете Павловского института).
К вечеру зашел Игнатий Феликсович Пианович. По случаю краха «Виктории» он облачился в тот же темный костюм, в котором хоронил Зоею. Или он до сих пор был в трауре? Он немного осунулся и стал серьезнее. Малиновый рот в обрамлении аккуратной растительности не улыбался, глаза-изюмины сочувственно щурились.
Пианович поцеловал руку Анны Терентьевны и спросил:
– Павел у себя?
– Павел болен, – ответила Анна Терентьевна и разрыдалась.
Она сама удивилась, откуда взялось у нее столько слез после целого дня беспрерывного плача. Она даже не успела вовремя выхватить из рукава платочек, два кривых потока моментально проложили себе путь по свежепудреным щекам.
– Полно, дорогая Анна Терентьевна, – сказал Пианович своим задушевным адвокатским голосом. – Бог милостив! Что с Павлом?
– У него нервное. Он очень плох. Он спит.
– Я все-таки пройду к нему? – настойчиво попросил Игнатий Феликсович.
– Ох, не знаю… Я боюсь за него. Был Фрязин и сказал, что все пройдет, но я не верю. Борис Владимирович такой легкомысленный человек!
– Зато доктор превосходный. Я зайду к Павлу, он нуждается в дружеской поддержке.
Не мешкая и не дожидаясь новых слез и сомнений, Пианович юркнул в комнату Павла Терентьевича. Больной не спал. Он уныло смотрел в потолок. Свет лампы, поверх абажура смягченный зеленой бумажкой, скудно освещал несчастное лицо и облака подушек. На столике рядом с кроватью стоял стакан остывшего чая, фрязинский бром и большая чашка знаменитого угольно-черного отвара Анны Терентьевны. Все это осталось нетронутым.
– Как ты? – спросил Пианович, подсаживаясь к кровати.
– А ты как думаешь, Игнатий? – еле слышно ответил Павел Терентьевич. – Мне впору застрелиться. Но из чего? И вообще, что меня теперь ждет? Суд, тюрьма, разорение.
Пианович горько вздохнул.
– Тебе хорошо, – продолжал Павел Терентьевич. – Ты только деньги потерял, пусть немалые. А я потерял все! Что теперь будет с Лизой, с сестрой? Я их погубил. Представь, днем я плакал, как баба. Я уничтожен. Меня нет!
Повернув лицо к Пиановичу, Павел Терентьевич вдруг с удивлением увидел, что тот тоже плачет! Игнатий Феликсович залился самыми натуральными частыми слезами. Он неловко отирал их дрожащей рукой в крупных мужских кольцах.
– Не трави душу, Игнаша, – сказал Павел Терентьевич. – Слезами горю не поможешь.
– Павел, я знаю свою вину, – сипло проговорил Пианович. – Ведь отчасти я причина твоего горя – ты последовал моим советам. Черт бы побрал эту очкастую мегеру Самсонову! Я хотел сделать как лучше, помочь твоей семье, а вышло… Эх! Мне теперь плевать, что сам я почти разорен. Но видеть тебя таким, знать, что тебя ждет унижение, позор, тюрьма… Павел! – Он закрыл глаза рукой и затрясся от рыданий.
Павел Терентьевич совсем сконфузился:
– Брось, Игнатий, я тебя не виню. Свою голову надо было иметь на плечах! Ты ведь тоже пострадал. Перестань же, ради бога! Я и так сегодня был в припадке, пил какую-то фрязинскую дрянь. После нее спал, как лошадь, и видел кошмары. Лучше б мне Борис яду прописал! Может, до завтра я и сам сумею достать…
– Нет! – воскликнул Игнатий Феликсович, не отнимая руки от глаз. – Я этого не допущу! Когда тебе надо будет дать отчет о десяти тысячах?
– Послезавтра.
– У меня еще остались кое-какие капиталы – не все вляпал в «Викторию». Послушай, достану я тебе эти деньги. Последние свои в банке заберу, займу у кого-нибудь, но достану! Ведь ты из-за моих советов…
Павел Терентьевич распрямился в подушках:
– Игнатий! Неужели?!
– Ты согласен? Возьмешь?
– Конечно, Игнатий. Я тебе расписку дам!
Игнатий Феликсович на миг задумался.
– Расписка не задача, расписку-то я возьму, – сказал он с сомнением. – Только, Паша, ты ведь этого долга мне никогда не вернешь. У тебя нет ничего: все в «Виктории» кануло.
Павел Терентьевич снова зарылся в подушки, закрыл глаза.
– Павел! – вдруг сурово, торжественно и громко сказал Пианович. – Я вполне отдаю отчет, что спасти тебя и дать эти деньги я могу только безвозмездно. Без всяких надежд на возвращение долга! Ты понимаешь, что я не миллионер. Никто и никогда не поймет моего безрассудного поступка. Ты сам не допустишь этого, я знаю. Ты человек чести! Однако если бы я сделал это как твой родственник или свойственник… Тогда другое дело!
Павел Терентьевич протянул худую руку к стакану со стылым чаем, отхлебнул, поморщился.
– Никак не пойму, Игнатий, к чему ты клонишь, – сказал он. – Не мучай меня! Я сам понимаю, что положение мое безвыходное. Твое сочувствие меня только добивает. Топчи меня, хоть колоти, только оставь в покое со своими утешительными прожектами!
– Павел, постой! Ты нездоров, потому не вслушался в мои слова, – медленно, будто диктуя, проговорил Пианович. – Повторяю еще раз: я бы смог погасить твой долг перед товариществом – вернее, имел бы на это моральное право – если бы был не посторонним лицом, а твоим родственником. Род-ствен-ни-ком! Понимаешь ты это?
– Какого черта! Ты же не родственник, – оборвал его Павел Терентьевич. – Разве что… Ты говоришь… Ты, случаем, не жениться ли хочешь? – Он с изумлением уставился на Пиановича.