Можно, конечно, с Фоксом не соглашаться, однако когда автор заглядывает в список почтовых смотрителей на Индийской территории, видит следующую картину:
Walker’s Station – Танди Уокер, на четверть чокто, губернатор.
Trahern’s Station – Джеймс Н. Трахерн, чокто, окружной судья.
Holloway’s Station – Уильям Холловей, и это все, что о нем известно.
Riddle’s Station – капитан Джон Ридли, наполовину чокто, родственник Уокера.
Pusley’s Station – Сайлас Пасли, чокто, торговец.
Blackburn’s Station – Каспер Б. Блэкберн, женат на чокто, торговец.
Waddell’s Station – кто такой Уоделл – данных не сохранилось. Скорее всего, какой-то белый чужак. После войны на станции стала хозяйничать семья Роджерс, чокто.
Geary’s Station – А. Гири, белый, женат на Люси Джазон, чокто из влиятельной семьи. De Juzan – фамилия ее далекого французского предка.
Boggy Depot – данных не сохранилось.
Nail’s Station – Джонатан Нэйл, чокто, торговец, мельник.
Fisher’s Station – Фишеры были хорошо известная семья чокто.
Colbert’s Station & Ferry – Бенджамен Френк Кольбер, чикасо с примесью белой крови, плантатор, хозяин парома. Кольберы – довольно известная и влиятельная семья, в англовики им посвящены как минимум три статьи.
Прелесть ситуации в том, что у чокто, как и у многих восточных индейцев, была матрилинейная система наследования. Это означало, что дети принадлежат народу матери и, что немаловажно, наследуют ее положение в обществе. То есть, женившись на знатной индейской женщине, какой-нибудь белый проходимец обеспечивал своим детям столь же знатное положение и поддержку ее братьев-вождей. Дети-метисы, повзрослев, тоже становились вождями.
Автор с умилением читает «Американские заметки» Диккенса, которые он написал в начале 1840-х годов. Путешествуя по реке Огайо, писатель встретил человека, который впоследствии, в 1865 году станет главным вождем чокто:
«Случилось так, что на борту этого судна, помимо обычной унылой толпы пассажиров, находился некто Питчлинн, вождь индейского племени чокто; он послал мне свою визитную карточку, и я имел удовольствие долго беседовать с ним.
Он превосходно говорил по-английски, хотя, по его словам, начал изучать язык уже взрослым юношей. Он прочел много книг, и поэзия Вальтера Скота, видимо, произвела на него глубокое впечатление, — особенно вступление к «Деве с озера» и большая сцена боя в «Мармионе»: несомненно, его интерес и восторг объяснялись тем, что эти поэмы были глубоко созвучны его стремлениям и вкусам. Он, видимо, правильно понимал все прочитанное, и если какая-либо книга затрагивала его своим содержанием, она вызывала в нем горячий, непосредственный, я бы сказал даже страстный, отклик. Одет он был в наш обычный костюм, который свободно и с необыкновенным изяществом сидел на его стройной фигуре. Когда я высказал сожаление по поводу того, что вижу его не в национальной одежде, он на мгновение вскинул вверх правую руку, словно потрясая неким тяжелым оружием, и опустив ее, ответил, что его племя уже утратило многое поважнее одежды, а скоро и вовсе исчезнет с лица земли; но он прибавил с гордостью, что дома носит национальный костюм.
Портрет Питчлинна работы Кетлина
Он рассказал мне, что семнадцать месяцев не был к родных краях – к западу от Миссисипи – и теперь возвращается домой. Все это время он провел по большей части в Вашингтоне в связи с переговорами, которые ведутся между его племенем, и правительством, — они еще не пришли к благополучному завершению (сказал он грустно), и он опасается, не придут никогда: что могут поделать несколько бедных индейцев против людей, столь опытных в делах, как белые? Ему не нравилось в Вашингтоне: он быстро устает от городов – и больших и маленьких, его тянет в лес и прерии.
Я спросил его, что он думает о конгрессе. Он ответил с улыбкой, что в глазах индейца конгрессу не хватает достоинства.
Литографированная фотография Питчлинна
Он сказал, что ему очень хотелось бы на своем веку побывать в Англии, и с большим интересом говорил о тех достопримечательностях, которые он бы там с удовольствием посмотрел. Он очень внимательно выслушал мой рассказ о той комнате в Британском музее, где хранятся предметы быта различных племен, переставших существовать тысячи лет тому назад, и нетрудно было заметить, что при этом он думал о постепенном вымирании своего народа.
Это навело нас на разговор о галерее мистера Кэтлина, о которой он отозвался с большой похвалой, заметив, что в этой коллекции есть и его портрет и что сходство схвачено «превосходно».
Мистер Купер, сказал он, хорошо обрисовал краснокожих; мой новый знакомый уверен, что это удалось бы и мне, если б я поехал с ним на его родину, и стал охотиться на бизонов, — ему очень хотелось, чтобы я так и поступил. Когда я сказал ему, что даже если б я и поехал, то вряд ли бы нанес бизонам много вреда, — он воспринял мой ответ как остроумнейшую шутку и от души рассмеялся.
Он был замечательно красив; лет сорока с небольшим, как мне показалось. У него были длинные черные волосы, орлиный нос, широкие скулы, смуглая кожа и очень блестящие, острые, черные, пронзительные глаза. В живых осталось всего двадцать тысяч чокто, сказал он, и число их уменьшается с каждым днем. Некоторые его собратья-вожди принуждены были стать цивилизованными людьми и приобщиться к тем знаниям, которыми обладают белые, так как это было для них единственной возможностью существовать. Но таких немного, остальные живут, как жили. Он задержался на этой теме и несколько раз повторил, что если они не постараются ассимилироваться со своими покорителями, то будут сметены с лица земли прогрессом цивилизованного общества.
Когда мы, прощаясь, пожимали друг другу руки, я сказал ему, что он непременно должен приехать в Англию, раз ему так хочется увидеть эту страну; что я надеюсь когда-нибудь встретиться с ним там и могу обещать, что его там примут тепло и доброжелательно. Мое заверение было ему явно приятно, хоть он и заметил, добродушно улыбаясь и лукаво покачивая головой, что англичане очень любили краснокожих в те времена, когда нуждались в их помощи, но не слишком беспокоились о них потом.
Он с достоинством откланялся, — самый безупречный прирожденный джентльмен, какого мне доводилось встречать, — и пошел прочь, выделяясь среди толпы пассажиров как существо иной породы. Вскоре после этого он прислал мне свою литографированную фотографию, на ней он очень похож, хотя, пожалуй, не так красив; и я бережно храню этот портрет в память о нашем кратком знакомстве».
Еще один портрет Питчлинна
А не лукавил ли мистер Питчлинн, не вешал ли он лапшу на уши доверчивому англичанину?
Края, куда он возвращался, не были для него родными. Он переехал на Индийскую территорию в 1830-х с территории нынешнего штата Миссисипи. Сам Питчлинн был индейцем только на четверть: его мать была София Фолсом, дочь знатной индианки и белого торговца, отцом был майор Джон Питчлинн, белый, воспитанный после смерти родителей среди чокто. Вспоминаем закон наследования: Hat-choo-tuck-nee («The Snapping Turtle»), он же Питер Перкинс Питчлинн по праву получил высокое положение. Можно даже предположить, что он получил традиционное индейское воспитание, но с этим плохо сочетается тот факт, что он учился в университете Нэшвилла, штат Теннесси. Благодаря своему образованию он и проводил много времени в Вашингтоне, представляя там народ чокто. Сыновей его звали Ликург, Леонидас и Питер-младший. Были ли у них индейские имена, автору дознаться не удалось; по сохранившимся письмам главного вождя создается впечатление, что их образ жизни скорее соответствовал образу жизни белых плантаторов. Ну, с добавлением некоторого национального колорита.
15
Когда мы с Норманом обсуждали, как нам лучше пересечь Блю-ривер (такая же канава, как и Пото, только что вода не такая бурая), с нами случилась история.
Обоз наш плелся с черепашьей скоростью, а мы залезли в какое-то болото довольно далеко от дороги, и пытались понять, то ли нам это болото обходить – и тогда придется менять уже проработанную трассу, то ли лепить трассу, не обращая внимания на разлив речки. Воды там было курице по колено, больше сырости, чем луж, но кто его знает, как эта Блю-ривер ведет себя в течение года?
Надо было возвращаться на почтовую станцию и задавать вопросы, потому что вряд ли мы получим внятные ответы на ближайшей ферме. Мы уже разок пробовали, но обнаружили, что народ на фермах мало понимает по-английски, и даже если что понимает, то мы все равно не можем понять ответов.
И вот стоим мы такие озабоченные, водим пальцами по карте, а на нас из-за лесочка выезжает небольшой отряд. Ну как небольшой? Нам двоим хватило бы с запасом, вздумай они тотчас открыть огонь. Но стрелять не стали, вот добрые люди, а подъехали вплотную к нам, и один из индейцев спросил:
— Кто такие? Что вы тут высматриваете вдали от дороги?
— Halito, — поздоровался я. — Мы телеграфисты.
Норман медленно поднял руку и показал на свой нагрудный карман:
— Показать документ, сэр?
Все в отряде несомненно были индейцами, даже тот, что с нами разговаривал, хоть у него и были каштановые волосы и более светлая кожа. Но широкие скулы выдавали родословную.
— Покажите, — разрешил светлокожий и добавил: – пожалуйста.
Норман извлек из кармана блокнот с вложенным удостоверением и протянул бумагу индейцу.
Индейцы были одеты кто как, но воевали они на стороне Конфедерации: если у кого и была униформа, то определенно серая. Остальные обходились кто чем. Более молодые щеголяли раскрашенной кожей или обнаженными торсами, а чаще и тем и другим, у светлокожего тоже было по паре синих полос на скулах.
Самый старший по возрасту и, похоже, по рангу, был одет как офицер и джентльмен. Светлокожий, ознакомившись с удостоверением, протянул бумагу ему.