и личность, и общество получают свои права и примиряют свои интересы, а долг и разум не противоречат, но соответствуют чувству и берут его в союзники.
Данная схема поразительно жёстко и неотвратимо осуществляется в жизни общества цикл за циклом: историки литературы, искусства и политической мысли отлично это знают. У нас в России все долгие семьдесят лет Советской власти официально господствовала идеология классицизма в коммунистической оболочке (о подводных течениях я не говорю). Пружина общественного долга была взведена до отказа и служила до полного износа. Неудивительно, что "перестройка", воплотившая в себе идеологию политического романтизма, по-революционному резко, взрывоподобно сместила, перевернула традиционные приоритеты. Вдруг, в один миг, все симпатии и предпочтения оказались на стороне личности, индивидуума, "вознесшегося" над обществом и государством. Торжество либерального "антитезиса" оказалось настолько молниеносным и триумфальным, что даже закрепилось в новой Конституции России, провозгласившей абсолютный приоритет личности (ст. 2).
Однако, как мы знаем, романтизм — не венец развития человеческой мысли, а лишь один из ее этапов. Сегодня, когда романтическая революция на просторах СНГ утихает, в умах повсеместно и отчетливо стало заметно отрезвление, стремление к разумному и взвешенному, без крайностей, взгляду на вещи. Это означает, что настало время для создания концепции нового реализма. Подобным путем прошли многие страны, провозгласившие в один прекрасный момент безусловный приоритет отдельного человека и его прав, а затем в течение долгих лет вырабатывавшие систему сдержек и противовесов, ограничивающих безрассудный эгоизм членов общества…».
Попробуйте взглянуть на либерализм под данным углом зрения и продвинуться к заветной философской цели — к синтезу.
<…>
«Повторение советского "социализма" невозможно (да и не было это социализмом).»
Извините, все как раз наоборот. Социализм мы знали только двух видов: 1) утопический и 2) «развитой» советский. Никакого другого социализма, кроме советского, как раз-то и не было. Во всяком случае, в реальности. Есть, правда, ещё национал-социализм западных стран, содержащих свои народы за счет других. Но до него нам расти и расти, и расти через капитализм, конечно же.
Вы пишете:
«На мой взгляд, социализм — это система общественного устройства, которая характеризуется следующими проявлениями:
— есть сформулированная обществом цель, где отражены интересы всего общества в целом и каждого индивида;
— перераспределение результатов производственной деятельности в виде товаров и услуг осуществляется по принципу: от каждого по способности — каждому по труду, и товарообмен осуществляется на эквивалентной основе;
— нет эксплуатации человека человеком;
— медицина, образование — равнодоступны и равнокачественны».
Если Вы где-нибудь видели такой социализм, скажите, где. И мы пойдем туда.
Если не видели, то честно признайте, что это утопия и спокойно пойдем дальше. Другим путем.
С уважением,
Севастьянов
СОЦИАЛИЗМ — ЭТО БРЕЖНЕВ
(Опубликовано в «Литературной газете» № 46 за 2006 под заголовком «Пять просчетов, которые погубили страну»)
Мое поколение знает, что такое социализм. Не книжно-теоретический и, тем более, не фантазийный, существующий ныне в изголодавшемся по утопиям воображении масс. А реальный, земной, простой и повседневный, как хлеб. Единственный и неповторимый. Мы, «люди брежневского закала», выросли при нем, он был воздухом нашей юности. Мы смеялись над ним, критиковали его, он был глуповат, неповоротлив, мифологичен (то есть склонен обманывать и самообманываться), эстетически весьма туп и неплодотворен, но добродушен и гуманен. В нем была сила — и это была сила привычного, устойчивого быта, приемлемого в целом для подавляющего большинства населения, оправданного в его глазах. Сила огромного, незлого и симпатичного жвачного животного, которое растет себе и крепнет, жуя свою жвачку, а если и топчет кого, то ненароком, а так — походя, если под ноги попадется.
Мы росли, твердо зная, что наши талантыне гарантируют успеха: для успеха нужна была партийность[55]. А ее не каждый мог себе позволить с нравственных и умственных позиций. Я, например, не мог. Но на успех можно было и наплевать, ведь точно так же твердо мы знали, что как бы то ни было, а без куска хлеба, без работы какой-никакой, без крыши над головой мы не останемся, и дети наши, если что, по миру не пойдут. Поэтому мы, люди умные, просвещенные, эстетически утонченные, плевали на «социализм» и «партийность» с высокой колокольни. Мы все читали, все знали, обо всем могли говорить (хотя бы между собой) и весь свой основной досуг посвящали познанию и творчеству. А деньги делали кто как мог, найдя разнообразные дыры в системе, которая только простакам казалась цельной и железобетонной, — и многие жили очень неплохо.
Это была хорошая жизнь, советская, в ней было много свободного времени, много доброты и юмора, много творческой алхимии. Людей такого качества и в таком количестве, как в 1970-е — 1980-е мы теперь увидим не скоро. Эпоха, названная злыми языками «застоем», на деле была эпохой расцвета.
А между тем, в ней зрели семена гибели. И связано это было с грубыми теоретическими просчетами, с косностью ума партийной верхушки, в первую очередь — самого Брежнева. Просчеты обернулись самоубийственной политикой. Таких просчетов я вижу пять.
Первый просчет. На школьной скамье мы заучивали «основное противоречие капитализма: между общественным характером производства и частно-собственнической формой присвоения». Спрашивали с нас эту формулу и в вузе.
Но никто и никогда ни в школе, ни в вузе, ни в публичных дискуссиях не ставил вопроса об «основном противоречии социализма». А оно ведь тоже было: между общественным характером труда и отсутствием личной заинтересованности. Партийная верхушка что-то почувствовала, когда в результате отказа от драконовских дисциплинарных мер сталинского времени, закрепостивших все основные сословия в СССР (крестьян, рабочих и интеллигенцию), посыпалась производственная дисциплина на заводах и фабриках, в совхозах и колхозах. Ведь вся блистательная сталинская экономика носила мобилизационный характер и обеспечивалась строжайшей дисциплиной, страхом жестокой и неминуемой кары.
Косыгинские реформы попытались заменить кнут пряником, используя материальную заинтересованность. Но это — категорически несовместимо с социализмом. И социалистическая идея начала загнивать в душах миллионов.
Второй просчет. За семьдесят лет советской власти радикально изменился социальный состав общества. Вырос целый класс, новый, со своей классовой психологией, своими классовыми интересами и пристрастиями: интеллигенция. В 1914 году люди умственного труда составляли в России 2,7 % занятого населения; в 1989 году — 30 %. Психология, интересы и пристрастия интеллигенции зачастую не только не совпадают с таковыми людей физического труда, но часто находятся с ними в противоречии, иногда непримиримом.
Незаметно интеллигенция стала ведущей общественной силой, классом-гегемоном. Научно-техническая революция, «зеленая революция», подспудное вызревание альтернативной идеологии — все это происходило в головах интеллигентов. Но партийная немудрая верхушка, комплексуя, интеллигенцию видеть в упор не желала, обращалась с нею как с прислугой, вполне официально третируя ее как некую невразумительную «прослойку между классами».
Мы жили в государстве рабочих и крестьян, в котором принадлежность к интеллигенции означала своего рода поражение в правах, обрекала на третьесортность. Когда автор этих строк в середине 1980-х пришел в Институт истории АН СССР к замдиректора по науке А.Н. Сахарову с развернутым планом изучения феномена интеллигенции, тот на голубом глазу ответил, что интеллигенция, в отличие от рабочего класса, тема не актуальная.
Партия забирала у интеллигенции весь продукт ее умственного труда (а это, подчеркну, главная производительная сила современности!), а платила ей жалкие гроши, порой намного меньше, чем классным рабочим. Как интеллигенция отплатила КПСС за всю ее ласку — знают сегодня все, хотя не все понимают, за что.
Третий просчет. Послесталинский сдвиг, переход от принуждения к труду — к материальному стимулированию, как уже говорилось выше, был смертельной раной для социализма. В результате уже в 1980-е годы вся страна превратилась в «капиталистическое подполье», в сплошной черный рынок, где за деньги можно было приобрести любые товары и услуги, а за большие деньги — почти все вообще. Стремительно шло социальное расслоение общества. Именно в это время Брежнев, спровоцированный ловким и недобросовестным теоретиком-социологом М.Н. Руткевичем, выступил с доктриной «советское общество — общество социальной однородности». Все с точностью до наоборот. Как нельзя кстати.
Четвертый просчет. Именно к 1980-м годам выросли национальные элиты, заботливо выпестованные Политбюро КПСС во всех республиках, кроме РСФСР. (Инструментом такого ращения были республиканские ЦК, республиканские АН и т. д.) Этим фактом был подписан смертный приговор Советскому Союзу.
Однако так же, как в предыдущем случае, официальная доктрина шла ровно вразрез с жизнью, провозглашая устами все того же легковерного Леонида Ильича доктрину «советский народ — новая историческая общность людей». Это новая общность сегодня изумительно легко и просто преобразовалась в четырнадцать национальных государств с уклоном в этнократию (то же станет и с Россией, но чуть позже).
Таким образом, идиотизм партийной теории, желавшей видеть вокруг лишь тишь, гладь и божью благодать вместо выросших клубков социальных и национальных противоречий, привел к феноменальной политической слепоте власти, бегом устремившейся к собственной гибели.