«…Мейо (он же Энгельбер, он же Ливма). Брат вожака, тринадцати лет. Мари (она же Сансорин). Сестра вожака, десяти лет. Сделано клеймение на плече и груди, ибо свидетели уличили ее в воровстве у третьих лиц. Также произведена пытка раскаленными иглами в пятки, дабы установить истину, но за бесполезностию была прекращена. Жозе (он же Жан Энгльбер, он же Король). Брат вожака. Одиннадцатью годами ранее был заклеймен в Голландии…»
— Мейо стал воином, телохранителем Яна Марцинкевича, в тысяча семьсот семьдесят восьмом, слугой первого цыганского короля. А Мари-Сансорин покорила своей красотой французского барона Виллефа Османа, потомок которого построил Большие Бульвары в Париже. Она стала баронессой Осман, но оба погибли в тысяча семьсот восьмидесятом: Мейо убили заговорщики, а Мари разбилась на охоте. Королем стал только Жозе. Он был одним из генералов Наполеона и получил в награду за подвиги карликовое королевство Нассау в Европе… — вроде бы про себя отпускала замечания Мирикла, отрываясь от трубки.
— Откуда ты все знаешь, Мири?!
— Когда ты выучишь все это, ты тоже будешь знать гораздо больше! Читай!
«У вожака была жена Минсбургетт, двенадцатилетняя дочь Альбертина и еще четверо детей, младшему из которых исполнилось шесть месяцев. Непосредственное отношение к первой семье имели: Сейкел (она же Аннек де Ваел, она же Йеннек Виллемс), двадцативосьмилетняя цыганка, вышедшая замуж за брата вожака — Жозефа, и ее отец Пьер Густе (он же Форбе, он же Жак), шестидесяти лет…» — читала Патрина, и читала еще, весь список, и записывала то, что говорила ей Мирикла, и заучивала вслух. С середины августа, когда особняк с башнями перешел на осадное положение, эти занятия стали проводиться каждую ночь.
А потом в доме вновь появился Бено. Мирикла приняла его там же, где и Исидора, — наверху. Только теперь она была не в белом, а в традиционном цыганском, с массой шуршащих юбок, в кофте с пышными рукавами, и бесшумно передвигалась по толстым коврам пола. Вероятно, она ожидала, что Бено придет: из соседней комнаты выкатила столик на колесиках, с двумя чайничками заваренного чая и несколькими блюдами со сладостями — засахаренным апельсином и медовыми коральками. По традиции Бено вряд ли мог бы позволить себе сесть за один стол с женщиной, но Мирикла была уже давно для него чем-то иным, нежели даже просто уважаемая и знающая жизнь со всех сторон женщина, — она была партнером. Поэтому Бено присел на кожаный диван, а Мирикла — на ковер, легко сложив в позе лотоса голые ступни.
Бено явно не знал, с чего начать. Спросил, как дочь, вспомнив, что в первый приезд в табор Мирикла странно назвала девочку Бэлой. Мирикла ответила: «Все хорошо, здорова, слава Богу. Где сейчас Бэла-Патрина? Внизу, зашивает мешки для яблок. В этом году надо будет ими запастись на осень».
— Драго, сола акхарен бела и пхуренди кодыва ла в чалёл… — буркнул Бено и не смог удержаться, чтобы не вспомнить внешний вид Патрины с прошлого посещения. — Мануша пхэнен, со вой пхирен нангии адо муршанэ кальца?[19]
Мирикла рассердилась. Но виду не показала, только чуть более резко, чем нужно, ответила:
— О Девэл! Бено нагуль када натиро рындо! Вой на амери, латэ пэско живимо. Но вой трэбуй аменди, вой джанэн бут — вой пирен нанги, сарамаре дэя.[20]
Цыган вздохнул. Огляделся. Запас светских тем оказался исчерпан. Он прожевал ломтик апельсина и, наконец, решился. Выдавил:
— Котэ наши тежюве, сото авела, тусо на дикхес?[21]
Мирикла посмотрела за спину Бено. Там — столик, карты Таро, медный таз, в котором ледяная вода не раз обнимала ее голые ноги, — гадание, известное еще Нострадамусу. Вода — проводник энергетики, вода дает возможность читать будущее.
— Мэрно нак бида шунэн, врыто авела, хварте врыто. Туме ужан лэндор… — пробормотала она.[22]
Что она могла у него попросить? Он говорил то же, что ощущала она. Поэтому Мирикла опустила глаза и на сервитском поблагодарила Бено и общину за помощь и радушие. Она еще раз повторила, что тоже чувствует признаки надвигающейся беды, но в общину не перейдет, потому… потому что тут есть необходимые книги и возможность заниматься с Патриной. А Патрина должна знать ВСЮ историю цыган и своего рода, начиная ни больше, ни меньше со времен короля Синдела, в тысяча четыреста семнадцатом вышедшего с воеводами Михаилом, Андреем и Пануелом из Константинополя. Бено изумленно открыл рот, но возразить не решился: столько решимости было в глазах Мириклы. Он отпил пару больших глотков чая, потом не выдержал и рассмеялся. Хлопнул себя по коленям.
— На, каде на авеэна, мэ да ва тутти? Панч муршен, йоне палатумэн тедикхэ![23]
В этот момент в дверях снова появилась Патрина. Но сейчас девочка была уже в домашнем: на ней шелестели долгие юбки, и только поверху данью современности пестрела майка. Мирикла обернулась к ней и грозно сверкнула глазами, выкрикнув гортанно:
— Уджа котар — а мэндэ дума бари. Аври на вэджа![24]
Девочка покорно исчезла.
Бено ушел через час. А еще через три в особняк приехали пятеро молодых цыган: белозубых, веселых, в спортивных костюмах и с большими спортивными же сумками за тугими плечами. Можно было подумать, что они приехали сюда попить пива, поесть шашлыка и поиграть в футбол. Жареного мяса, которое подали им Мирикла и Патрина, обе в классических одеяниях цыганок, они и вправду поели, попили красного вина, немного погоняли мяч на пустой и большой асфальтовой площадке особняка.
А потом заняли свои посты. И, хоть никто не видел, что было в их адидасовских сумках, дом, его первый этаж, наполнился кислым запахом оружейного масла.
«…Чуть больше дюжины человек, связанных одной веревкой и держащих в руках свою обувь, стоят на тротуаре улицы. Инструктор, молодой человек с внешностью бывалого корсара из „Пиратов Карибского моря“, информирует группу: мох на домах растет с северной стороны, асфальт теплее на южной стороне улицы, руль в автомобилях находится слева, а русский Ленин, чаще всего встречающийся в виде ужасных по стилю памятников, неизменно указывает рукой в сторону загадочного „светлого будущего“. „Таким образом, — говорит этот тренер-инструктор «Веревочного курса», — двигаясь в одном направлении, ваша группа всегда выйдет к спасительному лесу или водоему…“ Трудно поверить, но это будни одного из русских центров тим-билдинга, обосновавшегося в далекой Сибири. Это занятия по Волшебному Ориентированию. Абсурд происходящего совершенно не замечаем ни его инструкторами, ни теми, кто соглашается пройти „Веревочный курс“ за 600 долларов. „Готовы? — спрашивает инструктор, глядя на свой суперсовременный спутниковый ориентир JPRS. — Тогда пошли…“»
Собрание «Лаборатории» Медный назначил на полпятого, твердо уверенный, что все придут к шести. Так оно и случилось. Но первой пришла Лис, единственная, кто работала в фирме, причем обычно строго до шести. Она тряхнула с порога светлой гривой волос и блеснула оранжевыми шароварами, заправленными в тяжеленные, с клепками на мысках, американские пехотные ботинки. Сверху Лис скрывал желтый топ с изображением взасос целующихся Брежнева и Хоннекера: если первого Лис застала лишь по воспоминаниям своей мамы, то о втором отродясь не слышала.
— Тебе в них не жарко? — подивился Медный, кивая на ее обувку.
Девушка с удовольствием притопнула ногой, родив в недрах бывшего телецентра смутный гул.
— Зато ни один маньяк не подъедет.
— Ну, да…
Потом пришел долговязый Иван, тоже военизированный: в камуфляже и кроссовках, прямо сейчас с военной кафедры — он учился в техническом университете. На боку его болталась упрятанная в камуфляжный же чехол фляга. Как на глаз определил Медный, ноль-восемь литра, пузырь портвейна войдет свободно.
— А что у тебя там?
— Там? — Иван удивленно глянул на фляжку. — Там… ничего. Нам всем такие дают. Положено.
— Понял. Готовят к боям за братьев-иудеев в Синайской пустыне, — прокомментировал Медный.
Потом приехал Диман, а затем ввалился Данила, громко и нецензурно понося налоговую инспекцию, опять присудившую ему очередной штраф. Потом тихонько проскользнула в дверь комнатки Соня, в каком-то белом кружевном платье гимназистки и белых кроссовочках. Пришла закованная в джинсовый наряд Камилла, по выпуклостям ее рубашки можно было предположить, что бельем она пренебрегла и на этот раз. Еще пришли Алексей, рыжеватый задумчивый парень, и тихий очкарик Никита. Тятя-Тятя тоже явилась, но, убоявшись стечения народа, сразу забилась в самый дальний угол.
Последним влетел Шкипер, как всегда, в черно-желтой шапочке. И сразу привязался к Лис:
— Лис, ты очаровательна! Дай пальчик поцеловать!
— А почему не всю?! — купилась девушка.
— А ты большая, меня на всю не хватит! — расхохотался Шкипер и перешел к следующей жертве. — Сонечка, тебя разбудить ото сна? А, царевна?!
— Только ущипни, — парировала всегда готовая к отпору Соня. — Укушу. Больно!
Шкипер понял и отстал. К Тяте-Тяте он привязываться не стал, плюхнулся на свободный стул и закричал дурашливо:
— Я тута! Можно начинать!!!
— Не сомневаюсь… — суховато оборонил Медный.
Он достал из кармана трубку, которую закуривал в исключительных случаях. Повертел ее в руках, но так и не закурил. В их помещениях запрет на табачный дым действовал строго, и при любой попытке прикурить с первого этажа прибегал охранник — как правило, рассерженный и крикливый дед. Поэтому Медный вынужден был использовать курительную трубку, как Иосиф Сталин, в качестве инструмента психологического давления.