— Ирка! — Людочка перепугалась. — Ты чего несешь?! Неприличные же… частушки!
— А я приличных не знаю!
И она снова раскатилась громогласно, залихватски:
Раз, раз — на матрац,
На перину белую.
Не вертись, ядрена мать,
А то урода сделаю!
Людочка почувствовала, что краснеет, и краснота эта заливает ее всю, от щек до и без того красных пяток. Инициативу нужно было срочно перехватывать! Людочка пихнула подругу ногой и, пока та не успела выдать очередную рифмованную скабрезность, а только играла, пропела неожиданно для самой себя:
Симорон мой, Симорон,
Распугаю всех ворон,
Ты курица лохматая,
Я не виноватая!
— Ах ты вот какая? — оскорбилась Ирка. — И это вместо благодарности, да? Курица лохматая…
Она заголосила надрывно:
У милашечки моей
Под подолом — соловей,
Он и свищет, и поет,
Ей пописать не дает.
Людочка замерла от ужаса. А народ начал подтягиваться: особенно усердствовал пудель пепельного цвета и тянул, как портовый буксир, к поющим девчонкам своего хозяина.
Симорон — родная мать,
Да не в этом дело:
С неба звездочку достать,
Чтоб в ушах звенело!
Это она тоже выдала на автомате, а Ирка хихикнула предательски, потому что у этой частушки была иная, народная редакция. Счет пока шел четко: один-один, два-два…
Сидит Ванька у ворот,
Широко разинув рот,
А народ не разберет,
Где ворота, а где рот!
Между тем вокруг них уже собралась небольшая толпа. Худосочная девица в немыслимых по такой жаре сиреневых леггенсах и белой кофте, в сопровождении угрюмого бритого парня; какие-то две студентки с азиатскими лицами; тот самый мужик с пуделем, в костюме и фетровой шляпе; плотный, накачанный дядя с дыней… Затем подтянулись две женщины, полных и поэтому похожих; еще одна — рыжая, одетая в элегантную черную джинсу, с выглядывающими из-под брючин острыми иголками туфель; да та самая бабулька с авоськой. Слушали с интересом. Людочка еще не успела открыть рот, как Ирка уже нанесла опережающий удар:
Я не знаю, как у вас,
А у нас, в Неаполе,
Бабы во поле дают,
И рожают на поле.
И расхохоталась, как тогда, на скамейке, — совершенно демонически. Людочка в ужасе закрыла глаза, а когда открыла, то увидела улыбающиеся лица. Только бритый парень оставался непроницаем, да та самая, в черной джинсе и черных узких очках. Сиреневая девица с какой-то жадной завистью смотрела на ее испачканные городским асфальтом ноги, а мужик с дыней крякнул и, улучшив момент, спросил:
— Девки, вы че, из самого Неаполя?
— Да нет. Из Академгородка, — махом опозорила их Ирка, откладывая аккордеон. — Фольклорный ансамбль. Спевка у нас тут.
— А еще можно? — вдруг густым, хриплым голосом спросил бритый.
— Щас. Пивка глотну! — улыбнулась Ирка.
Людочка зажмурилась снова. Либо сейчас, либо никогда! Второй удар по ядрышку! И — раз! И — два!
За три дня я ведьмой стала,
Бизнес расширяю!
С помелом уже летаю,
В носе ковыряю! —
…вырвалось у нее.
Теперь засмеялись все, и внезапно прозрела та самая, в черных очках. Она изломала твердое лицо в улыбке и проговорила:
— Бизнес — это здорово! Вы деньги, девчонки, брать должны. А можно с вами? Спеть… и сыграть?
— Плиз, миледи! — Ирка утирая губы, показала на траву рядом. — А вы умеете?
Дама сняла очки. Глаза у нее оказались васильково-синие, в сеточке мельчайших морщинок, и очень добрые. Она легко бросила на траву свою серую с золотой цепочкой сумку, одним движением выскочила из своих остроносых туфель, обнаружив аккуратненькие, точеные босые лапки с ногтями деликатного перламутрового оттенка, и уселась на траву. Аккордеон она взяла профессионально.
И тут же, вместе с Иркой, затянула:
Ой, поеду я в Донецк
Да куплю себе очки,
И тогда вообще вконец
Обалдеют девочки!
Пока мелодия аккордеона разносилась с их полянки, Людочка, развалившись на траве, объясняла присевшему на корточки мужику с дыней особенности симороновского Волшебства — ощущая себя уже посвященным адептом! — и одной рукой гладила радостно взвизгивающего пуделя. В разгар этой идиллии появился милиционер из взвода ППС. Он был молоденький, безусый и низенького роста. Дубинка на его поясе казалась клюкой старухи. Увидев его, Ирка и преподавательница из музучилища — ее звали, как выяснилось, Элеонора Гавриловна — грохнули:
Любят девки Феодора
С бородавкой на носу,
И все тело в бородавках,
И за что его любить?!
Вышло не очень складно, но с тонким намеком. Милиционер оглянулся на публику, неуверенно почесал нос, чем вызвал взрыв смеха, а потом, дождавшись маленькой передышки, спросил нарочито грозно:
— И что это у вас тут, граждане… э-э… за концертная деятельность? А лицензия?
— У нас спевка хора! — на этот раз нахально ответила Элеонора Гавриловна. — Я — художественный руководитель. Вам документы показать?
Милиционер снова почесал нос, и Людочка забеспокоилась, как бы бородавка, транслируемая в общем потоке ВКМ, действительно не вскочила на носу этого, по-видимому, хорошего человека. Он еще раз посмотрел на людей, и те, истолковав его взгляд, как только могут истолковать таковой русские люди, возмущенно загомонили:
— Ну чего к людЯм привязались? Поют девки, и хорошо поют…
— Ни одного матерного слова! Я — свидетель, запишите меня!
— Я вас прошу, не мешайте течению художественного слова…
— Понимать надо! Это ж куль-ту-ра!
— Шли бы жуликов ловить! Вон там, на остановке, сейчас у одной бабы сумочку опять подрезали!
Волна народного гнева накрыла щуплого милиционера с головой. Он громко кашлянул, пытаясь сохранить достоинство, и резюмировал:
— Ну, пойте, только потише… значит, вот!
Он зачем-то козырнул да исчез — как не бывало. А бабка с авоськой, просунувшись в первый ряд, скрипуче сказала:
— Девки, может, вам пивка холодненького? С киоску? А бутылки мине потом спроворите…
— Если не трудно, пожалуйста, — покраснела Людочка. — И бутылку лимонаду, пожалуйста, вот деньги.
Веселье шло полным холодом. Дядька в шляпе отпустил пуделя свободно бегать вокруг, снял свой головной убор с потного лба и присел на корточки рядом. Азиатские студентки, белея кроссовками, давно уже расположились на траве. Мужик с дыней пристроился справа от Элеоноры Гавриловны, любовно глядя на ее красивые, ухоженные ноги. Какие-то парни в хайратничках поделились с Иркой баночным пивом.
Все вспоминали свои варианты частушек и просили: «А вот давайте эту споем…» Меха аккордеона работали, как кузнечные. Людочка, отбрасывая падающую на лоб челку, выдавала все новые и новые Симорон-версии частушек:
Идет бычок, качается,
Вздыхает на ходу;
Халява не кончается,
Коль в Симорон иду!
Я на милого гадала,
Тапки покупала!
Тапок кинула в окно —
Рупь с земли подняла!
В Симороне все танцуют
И друг в друга не плюют;
Хуже смеха не колдуют,
Дальше фига не пошлют!
Под разудалую музыку ложилась не только частушечная классика, но и вполне академические симороновские строки:
Молоко лакает кошка
И мурчит совсем чуть-чуть!
Лес синеется в окошке,
Ели, сосны, будь-не-будь!
Никакого нету смысла
Бегать голым по двору!
Красота! Вот коромысло
Из руки бежит в нору!
А преподавательница музыки вконец разомлела, отхлебнув Иркиного пива, и тоже расстегнула свою черную джинсовую курточку, обнаружив под ней суперкороткий белый топик на аппетитных, выпуклых грудках и… пирсинг в пупке! Видимо, Ирка посвятила ее в тонкости проекта, потому что Элеонора Гавриловна лукаво посмотрела на Людочку и выкрикнула:
Я, бывало, всем давала
По четыре раза в день.
А теперь моя давалка
Получила бюллетень!
Людочка уже ощущала эйфорию, уносившую ее далеко-далеко вверх, в сияющее чистотой небо. Она летала птицей — над стальной ниткой метромоста, над теплоходиками и баржами, над черными чугунными заборами и щербатыми лестницами набережной, над ее разноцветными шатрами… Это было незнакомое до сих пор ощущение полета, да такое, что раскалывало морозным осколком грудь, но не больно, а сладко. Чувство собственной храбрости было точно такое же, как в тот день, когда она среди лютой зимы увидела в соседнем дворе горку — только залитую, сверкающую кристальной голубизной льда, еще не исчирканного саночными полозьями или горшочками-каталками. Тогда, не обращая ни на кого внимания, она скинула свои боты с теплыми носками и с гиканьем пару раз пролетела по горке босой, на ногах! Дух захватывало!
Вот и сейчас она позабыла про треклятый разрез, про то, что вокруг есть и мужчины. А давняя уверенность в неизбежности изнасилования в ужасе забилась в угол, не подавая признаков жизни. Людочка пустилась в пляс на газоне, в своем «коктейльном платье», а потом, ощутив, что ноги путаются в траве, вылетела на асфальт и давай жарить по нему, не чувствуя пяток.
Она не видела, как сиреневая девица стояла, с тоской глядя то на нее, то на своего спутника с массивной цепочкой. А он, пару раз поймав ее взгляд, пробурчал: «Не вздумай!» И вдруг девица сломалась, сдернула с себя кофту, оставшись в короткой светлой майке с рисунком, и сердито отшвырнула на траву туфли. По ее сведенным судорогой белым пальцам голых ступней стало ясно, какие мучения она до этого испытывала. Бритый нахмурился.