тел крикнуть: «А вы чего тут?», но помешал голос директора:
— Ну, рассказывай, как все произошло!
Наступило молчание. Гоша повернулся, чтобы посмотреть, кто на этот раз провинился, от кого требуют отчета, но вдруг понял, что все смотрят на него.
— А почему он один? — это был голос Иры. — Мы все одинаково. И, вообще, я не понимаю…
— Помолчи! — крикнул директор. — Ну, Гоша Панков, мы тебя внимательно слушаем. Как тебе пришло в голову сеять панику…
— Мы ничего не сеяли, — сказала Ира.
— Помолчи! — опять крикнул директор. — …сеять панику и вводить людей в заблуждение? Отвлекать от насущных, так сказать, задач… Нацеливать на несбыточное… Чудес на свете не бывает… И точка.
Гоша еще не совсем пришел в себя: столько народа, из-за чего?.. Да и тарелка ведь сорвалась? Откуда же они знают? И что он должен говорить?
За него ответила Ира.
— Вы не правы, — сказала она. — Почему «несбыточные»? Ничего еще не известно…
— С точки зрения сугубо научной, — сказал бородатый учитель физики, — такая вероятность есть.
— Мы не на симпозиуме, — прервал директор. — А Панков уже не маленький и нарушать общественный порядок… вот представитель милиции подтвердит. Слушаем тебя, Панков…
Гоша начал объяснять, но ему не дали. Сразу заговорили женщина с мальчонкой, милиционер Батурин, еще одна женщина, секретарь поселкового Совета. И директор, который с легкостью укрощал целый зал, набитый учениками разных классов, в этот раз ничего не мог поделать.
Женщина с внуком говорила, что уже и завчера, и надысь от соседок слыхала: запускают, значит, эти… как их… А кто, что, зачем — никому не известно…
Ее перебила другая рассказом о том, как прибегает к ней сегодня спозаранку соседка Верка и говорит: «Тетя Клава, началось! Над лесом висит! Большая и сверкает…» Она как поглядела — батюшки! — и к Варваре Петровне скорей: что делать? Может, окна закрыть?.. А потом к Трофимовне, к Кузнечихе… Вышли на проспект, тут как раз секретарь поселковый идет. Сначала не верил, потом поглядел — аж побледнел с лица…
— Не бледнел я, Степановна, — сказал секретарь. — Но вообще такие явления не каждый день приходится наблюдать.
— А похожа была на настоящую тарелку? — спросил Женя.
— Не знаю, я ж их никогда не видел. — И секретарь прибавил, что взял потом бинокль и как следует рассмотрел…
— И к нам позвонил, — вмешался в разговор милиционер дядя Федя. — Совета спрашивал, как быстрей снять. Хотели пожарную вызвать, с лестницей, а мой начальник говорит: я, говорит, уже лет сорок по деревьям не лазил — соскучился, спасу нет. Сейчас, говорит, китель сниму и полезу. Ну, подсадили мы его, конечно, спервоначалу, а потом ничего… Долез.
— Утренний тренинг, — сказал учитель физики, и директор опять посмотрел на него с неудовольствием.
— А куда ж вы дели, — спросил Гоша, — тарелку нашу?
— В милиции лежит, — ответил дядя Федя. — Где ж ей еще быть? Вещественное доказательство. Чтоб не улетела, мы на нее две пары сапог поставили. И три стула.
— В общем, все ясно, — сказал директор. — Умышленное нарушение общественного порядка.
— Не умышленное и не нарушение! — крикнул Женя. — Мы хотели… Пусть люди не забывают, что есть и другие миры, где тоже, может быть, живут, понимаете? В чем тут нарушение?
— Потому что не все люди одинаково подготовлены, — сказал директор. — Могут быть нежелательные последствия и мнения.
— Значит, надо готовить, — сказал Гоша. — А не скрывать все подряд.
— Это у нас как наглядное пособие было, — сказала Ира.
— Безобразие, а не пособие, — сказал директор. — И понесете наказание.
Но секретарь поссовета попросил не наказывать, потому как живем сейчас в век научно-технической революции, все ученики скоро на вычислительных машинах работать будут как один, и, кто знает, может, сами эти тарелки вычислят…
Дядя Федя тоже сказал, что в положении о штрафах про запуск летающих тарелок ничего не говорится и расценок на них пока нет, так что можно считать: ребята змея такого воздушного запустили. А за змея что с них взять?..
На том и разошлись.
Путь на урок занял куда больше времени, чем требовалось. Потому что Гоша остановился в коридоре и спросил:
— А как узнали, что это мы?
— Спроси вон у него! — сказала Ира.
— Я рассказал, — признался Колода. — Когда увидел, как нашу тарелку в милицию тащат…
— Испугался сразу?
— Нет. Просто не считал нужным скрывать. Надоело каждый раз: не я, не мы, не слышал, не видел!.. Дрожим, как зайцы, из-за всего.
— Ты бы за себя и говорил! — сказала Ира. — А зачем других называть? Может, они не хотели?
— Колода прав, — сказал Гоша.
А Женя промолчал.
СОАВТОРЫ
— Кто за исключение, прошу поднять руку, — сказала Аня. — Так. Большинство…
— Большинство «за», — повторила Аня. — Собрание считаю закрытым.
Все встали, только Глеб с Максимом остались сидеть, как бы давая понять себе и другим, что теперь они во всем не такие, как прочие.
— Неправильно, — сказал Яша.
— Чего ж ты раньше молчал?! — крикнула Маша.
— А ты много говорила? — спросил Саша.
И в это время поднялся со своего места Глеб и проговорил, обращаясь к Максиму, но почти все услышали:
— Жалко, что мы имена другие подписали… Псевдонимы эти дурацкие. Как у некоторых писателей. Теперь до конца жизни везде буду только свою фамилию ставить. Пусть хоть не знаю что…
— Потому что антиобщественный поступок, — сказала Аня. — И правильно вас…
— А чужое читать мерзко! Только подлецы так делают! Извините… — крикнула Люба. Самая вежливая в классе.
…Началась же вся эта заваруха часа два назад.
На четвертой перемене Аркаша Пронкин увидел вдруг в проходе между столами тетрадь. Обыкновенную, зеленоватого цвета, только написано было на обложке не «для алгебры» и не «для геометрии», а странное слово «эссе».
— Чья тетрадка?! — заорал Аркаша, еще только нагибаясь, чтобы поднять. — Признавайтесь!
На его крик лениво повернулось несколько голов. Все знали, что Аркаша умеет устраивать шум по любому поводу: кошка сидит на заборе, а он кричит так, словно там не кошка, а собака Баскервилей.
Аркаша уже выпрямился, в руке была тетрадка.
— Считаю до трех! — не понижая голоса, сообщил он. — Раз…
Вместе со словом «два» раздался еще один вопль, потише, чем Аркашин, — потому что кто же в классе сравнится с Пронкиным по объему легких?! — но и этот крик был достаточно могуч, только, кроме децибелов, звучали в нем обида и негодование.
— Отдай! Не твое! — кричал Максим. — Дай сюда! Слышишь?
Но Аркаша махал зеленой обложкой перед его носом и дурным голосом орал:
— Спляши камерунский народный танец, тогда отдам! Оторви чечетку, тогда верну!
Аркаша считался одним из самых сильных в классе; ходили слухи, виновником которых был он сам, что двоюродный брат у него в милиции и учит его запрещенным сейчас приемам каратэ, что по-японски означает «голыми руками».
— Отдавай, тебе говорят! — твердил Максим. — Слышишь? Не ты писал! Это мы с Глебом! Отдай!
Но Максим понимал, конечно, что голыми руками Аркашу не возьмешь.
— А чего там? — крикнул кто-то. — Читай, Пронкин!
— Сейчас поглазеем! — Аркаша вскочил на стул, оттуда на парту, перепрыгнул на вторую, на третью.
— Не смей! — надрывался Максим. — Не имеешь права!
— Имею, — сообщил Аркаша. — В хорошем обществе не должно быть секретов… А что это за слово такое — «эссе»?
— Не твое дело, — сказал Максим, но Глеб пояснил:
— Эссе — значит очерк. Ясно? А теперь гони!
— Никогда! — и Аркаша перескочил на другую парту, потому что Максим уже настигал его.
— Пронкин, — сказала Люба, — ты нарушаешь закон о правах человека. Тебя, извини, судить надо.
— Какие могут быть тайны между друзьями? — закричал кто-то. — Читай, Аркаша!
А Максим прекратил все попытки вырвать у Аркаши тетрадку. Он отошел к окну, встал там, и лицо его можно было назвать каменным, если бы не подрагивал подбородок, не шевелились беспомощно губы.
— Ого, — с почтением сказал Аркаша, — на машинке напечатано.
— Читай! — крикнули ему. — Кончай волынку!
Аркаша откашлялся и начал:
— «Дорогой друг!..»
— Как не стыдно — чужое… — снова сказала Люба, но на ее слова опять никто не обратил внимания.
— «Дорогой друг! — еще раз прочел Аркаша. И продолжал: — Ты спрашиваешь, как дела в нашей школе… Что ж, мы тебе расскажем все откровенно… Да, в школе сейчас многое должно быть по-новому, по-другому то есть. Вот был такой знаменитый режиссер, народный артист Станиславский. Он говорил, что театр начинается с вешалки. А школа знаешь с кого начинается? С нянечки. Только у нас, в 23-й школе, нянечки так кричат, что на улице слышно. И тряпкой замахиваются, и щеткой. Ты скажешь: подумаешь, чепуха какая! О чем пишете?.. Нет, не чепуха. Потому что на первом этаже нянечки ругаются, а на втором и на третьем — учителя эстафету перенимают. Не все, конечно, но многие. Химик, например, так кричит, что у нас одна ученица со стула упала. А физкультурник разные прозвища дает, особенно тем, кто плохо через козла прыгает или по канату залезть не может. И вообще мы не понимаем: зачем с нами так грубо: «Убирайся!», «Замолчи!», «Куда лезешь?!», «У тебя что, уши законопатило?!» И еще в подобном роде. А к завучу попадешь или к директору — сразу такой крик начинается… И грозят, грозят… Мы думаем, что в закон о школьной реформе надо ввести пункт: чтобы никто не кричал и нас не ругал. То есть отчитывали бы, если очень нужно, только по-другому — не обидно и не так громко. А то ведь мы привыкаем и сами всю жизнь потом будем на других кричать… У нас есть учком. Ему бы и заняться этим, а он только и знает, что «экран успеваемости» делает и отметки по дневникам разносит. Как будто без него некому… Дорогой друг! Как хорошо, если бы можно было дружить с учителями. А ты как считаешь?.. А у нас как-то не так… Уверены, почти все в нашем классе так же думают, только помалкивают в тряпочку…»