Клавдия опустила голову. Неторопливо помешивая кашу, она нехотя отозвалась:
– Не подумав, брякнула, извиняй уж. Накопилось, видно. Мой-то уж с год как без вести пропавшим числится. Истомилась душа-то. Деток поднимать кто будет? У меня их четверо – мал мала меньше.
Смахнув слезу, женщина отошла к лежащей на соломенном тюфяке ребятне.
– Нате, ешьте. Больше сегодня не предвидится. Паек опять урезали, нехристи… Эх, – обратилась наша соседка ко мне, – на вот… для сес–тренки и тебя немного хлеба и каши.
Взяв горячую миску из рук женщины, я поблагодарила и уже направилась к сестре, но грозный окрик охранника остановил меня.
– Почему ты на не работе? – спросил он меня, подойдя вплотную.
Резким движением фашист выбил посуду у меня из рук и, схватив за грудки, приподнял.
– Чего молчишь, бесовка? – прокричал охранник, тряся меня.
– Новенькая она, господин хороший, только вчера вечером прибыла с родней. Порядков не знает, – подбежав к нему, запричитала Клавдия. – Я обучу ее, обещаю… Все расскажу, покажу.
Охранник швырнул меня на пол и со всего маху ударил ногой в живот. От резкой боли я потеряла сознание, а когда очнулась, то увидела, что около меня хлопочет Клавдия и тихо скулит Варюшка.
– Чтоб тебя черти взяли, супостат, – подкладывая мне под голову какую-то тряпицу и укрывая вонючей шинелью, бормотала женщина.
– Каша… она пропала. Как же теперь? – еле слышно прошептала я.
– Ты не волнуйся, внучка, – проговорил старик. – Накормим мы твою сестренку. И тебе достанется… На, Клав, я не буду. Не голоден что-то сегодня. Лучше посплю чуток.
Несчастный старик, поделившийся с нами кашей, к вечеру так и не проснулся. А утром его тело куда-то унесли. И таких с каждым днем становилось все больше и больше. Люди изнывали от непосильной работы, голода, холода и ужасных условий. Особенно страдали дети. Многих, в основном малышей, рано утром куда-то уводили, а ближе к обеду, полуживых, приводили обратно. Мне потом сказала тетя Клава (так она просила ее называть), что у них брали кровь для раненых немецких солдат. Некоторые не выдерживали процедур и, обессилев, вскоре умирали. Их тельца, как и тела других умерших, уносили из барака. Куда, мне так и не сказали. Наверно, не хотели пугать. «На небе, милая. Они уже на небе», – повторяла наша соседка по бараку, оплакивая двоих младших деток, не вернувшихся после очередной «процедуры». Моя сес–тренка простудилась по дороге в лагерь и сильно кашляла. Поэтому немецкий врач, поморщившись, приказал вывести Варюшу из строя и вернуть в барак.
– Nicht geeignet!36
Как часто потом, оказавшись среди чужих людей и на враждебной территории, я слышала эту фразу, не понимая ее значения. Даже сейчас, хотя прошло уже более полувека, иногда во сне я слышу эти слова, произносимые незнакомыми людьми, рассматривающими нас, словно обезьян в клетке. Но это случится еще нескоро. До того мига нам предстояло прожить еще много страшных дней.
А пока мы приспосабливались к жизни в концлагере под Гатчиной. Взрослые работали, совсем маленькие отдавали кровь, а дети постарше ухаживали за больными: подавали воду, поправляли повязки, укутывали поплотнее. Работа, безусловно, не трудная, и все же зрелище гниющей плоти постоянно вызывало у меня тошноту. А сложнее всего было научиться делать самокрутки для курящих раненых. Их делали из сухих листьев, найденных под снегом на аэродроме. В бараке их высушивали и закручивали в то, что попадется под руку. Это еще было полбеды; самым неприятным было разжечь и раскурить. Меня то и дело выворачивало наизнанку, но отказаться, видя искаженные страданием лица умирающих, я не могла.
Много времени у меня уходило и на сестренку, которая постоянно плакала и просила есть. За работу маме выдавали по котелку жидкой похлебки два раза в день. Нам же ничего не полагалось. Разумеется, все матери, включая и нашу, почти всю пищу отдавали нам, не оставляя себе практически ничего. У кого было много детей, те не выживали, умирая целыми семьями. На моих глазах от голода умерло семь таких семей, в том числе тетя Клава и ее четверо ребят.
Так продолжалось до начала марта 1942 года…
2
Студеная пора закончилась и началась весна. А вместе с ней пришли и новые беды. Успешное наступления наших войск привело к тому, что немецкое командование приняло решение перевести гражданское население, то есть нас, подальше в тыл.
– Эй, встать! – услышали мы однажды ранним утром. – Встать! Встать!
– Чего так рано? – проворчала пожилая женщина, которая расположилась на том месте, где раньше спала тетя Клава с детьми. – Не кормят толком, ироды. Мы работаем точно проклятые с утра до ночи. А теперь еще и спать не дают. Гниды!
– Тише ты, – прошептала другая наша соседка. – Еще услышат, проблем не оберешься.
Но та в ответ только хмыкнула и продолжила ворчать себе под нос.
– Да замолчи! – многозначительно поглядев на женщину, сквозь зубы произнесла наша мама. – Из-за тебя не слышно, что надзиратель говорит.
А между тем немецкий офицер через переводчика продолжал вещать:
– …по приказу нашего фюрера было решено отправить вас в тыл. Выходить по очереди и строиться поодаль от барака. Быстро!
– Это еще чего выдумали? – ахнула соседка справа. – Да неужто словно скот погонят нас в Германию?
– Еще как погонят. Им нужна бесплатная рабочая сила. Рабы! – буркнула в ответ пожилая женщина, повязывая платок и собирая жалкие пожитки. – Но можешь успокоиться, не все «удостоятся» этой участи.
– То есть как? Кого-то отпустят?
– Ты дурна иль блаженна, понять не могу? Кто тебя отпустит? Из плена можно уйти лишь на тот свет!
– Что же нам делать? – растерянно глядя на нас, проговорила мама. – Без санок…
– Ничего, мы пойдем сами. Да, Варюша? – как можно бодрее отозвалась я.
– Дя, – кивнула головой сестричка, не понимая, о чем идет речь. – Я есть хосю!
Мама потрепала Варину щечку и прошептала:
– Потерпи, милая. Что-нибудь придумаем.
Но что можно было придумать, находясь в плену, под пристальным взглядом охраны? Сказать по правде, лишь сейчас я начинаю понимать, что чувствовала мама в те страшные дни. Господи, мамочка, дорогая, каким образом ты перенесла весь тот кошмар? Я не представляю, какой надобно было обладать силой, чтобы выжить в тех условиях, подбадривая двух малолетних детей и отдавая им все без остатка, и не сойти с ума от страха за их жизни.
Цепочка пленных была настолько длинной, что растянулась до самого горизонта. Немецкая охрана и надзиратели из предателей шли по бокам и подгоняли пинками и ударами прикладов в спины еле бредущих женщин и детей. Охранники вели себя очень нагло, особенно во время временных стоянок. На ночлег нас размещали в деревенских избах на полу или в хлеву, на соломе. Молодых женщин куда-то уводили на несколько часов, а когда те возвращались, то вид у них был жалкий и потерянный. Нашу маму тоже увели на второй стоянке. А когда она вернулась, то долго тихо плакала, обняв нас.
– Мама! Где ты была? – спросила я ее на следующее утро.
– Вот, за гостинцем вам ходила, – нехотя ответила она, протянув нам шоколадку. – Ешьте! Ничего другого сегодня не предвидится, видимо.
Мы сильно голодали. Если в лагере нас хоть как-то кормили, то сейчас не давали и той толики, поддерживавшей в нас жизнь. В деревенских домах, где мы останавливались, хозяева сами бедствовали. Но все же старались что-то дать в дорогу: кто луковицу, кто репу, кто сухарь. Добрые люди, увидев муки матери, несущей на себе Варю, которой было не под силу идти самой по двадцать километров в день, дали нам санки, чем значительно облегчили нашу жизнь.
Наконец, мы прибыли в Кингисепп. Распределив нас в созданном в окрестностях города концлагере, немцы дали нам трехдневный отдых. Уверена, что если бы не это, то до следующего пункта назначения не дошел бы никто. Все пленные буквально валились с ног от усталости и хронического недоедания. После десяти дней голода горячая мутная похлебка, выдаваемая каждому раз в день, показалась нам самым вкусным блюдом из всех, что мы ели раньше.
Современным детям такое заявление покажется странным, тем не менее, чтобы почувствовать вкус пищи и узнать ее цену, необходимо испытать настоящий голод: жуткий, неутолимый, мучительный голод!
На четвертые сутки нас опять подняли ни свет ни заря.
– Быстро, быстро! – торопили нас кровопийцы. – Строимся! А ну, не зевать!
– Мамочка, – заплакала Варюша, – не хосю идти. Не хосю! Хосю есть!
– Милая, – ласково, но настойчиво произнесла мама. – Если мы сейчас не пойдем, то нас убьют.
– Варька, не хнычь! – через силу подбадривала я сестру. – Смотри на меня!.. я же не плачу! Давай руку и пойдем!
– Понеси меня! Возьми на ручки! – дергая маму на юбку, канючила уставшая Варя.
Мама тяжело вздохнула и протянула руки к дочери.
– Сашенька, возьми наши вещи, пожалуйста… Идем, скорее, а то охранник уже смотрит в нашу сторону. Как бы беды не случилось… Пойдем, пойдем!
И мы торопливо направились вслед за остальными пленными, которые уже покинули барак.
Нас на самом деле гнали, словно бессловесный скот. Германия нуждалась в бесплатной рабочей силе. Немецкое руководство полагало, что пройти через всю Европу смогут только самые сильные и выносливые. Следовательно, оставшиеся в живых стали бы самым подходящим материалом для работы на заводах, фабриках и фермах. Такой вот своеобразный естественный отбор.
Через две недели нелегкой дороги мы очутились в окрестностях города Гдова, где изнуренные и истощенные люди надеялись передохнуть и набраться сил, как это было в Кингисеппе. Но судьба посмеялась над нами, словно испытывая на прочность.
– Почему мы остановились? – слышала я ропот со всех сторон.
– Ты спрашиваешь, почему? Раскройте глаза! Дальше дороги нет.
– А что случилось?
– Мост через реку взорван. Никак, наши постарались. Так им, гадам, и нужно.