– Мамочка, не надо… не надо, мамочка. Не плачь… мамочка, не умирай… пожалуйста… не умирай!
Застав такую картину, хозяйка растерялась.
– Свалились на мою голову, – пробормотала она смущенно. – Нечего на жалость давить… Все равно ничего не дам!
Мама гордо выпрямилась.
– Я не прошу подаяния. Вот, возьмите. Больше мне нечего вам предложить. Остальное немцы отобрали.
Она достала из укромного местечка сверточек и бережно развернула его. В нем оказалось обручальное кольцо; все, что осталось нам от отца, погибшего в первый месяц войны. Я часто видела, как мама смотрит на него со слезами на глазах, как что-то шепчет, целуя. Я знала, как оно дорого ей, но тем не менее мама, чтобы накормить нас, решилась расстаться с ним.
Взяв кольцо и повертев его в руке, женщина хмыкнула и удалилась. Вскоре она появилась, неся в руках две буханки хлеба, шмат сала и четыре яйца. От такого изобилия у меня закружилась голова, и я села на лавку. Накормив и напоив нас кипятком, хозяйка сказала:
– Во дворе стоят сани, можешь взять их.
– Я не могу.
– Можешь… не для тебя стараюсь, для детей. Малышка не дойдет сама, а на руках ее нести… еще уронишь по пути. Да и старшенькая на ногах еле стоит. А до города идти и идти… Ладно, давайте, собирайтесь.
Благословив нас, женщина с тоской поглядела нам вслед.
– Бедные вы, бедные. В чем душа-то теплится? Эх, не дойти вам. Мои-то хоть в родной земле похоронены. А вы? Сгинете на чужбинушке. Никто и не узнает, где могилка… Вот судьба, так судьба.
Опустив голову и горестно вздохнув, она вернулась в дом. После войны я пыталась найти ее, чтобы отблагодарить за наше спасение, но местные жители сказали, что ее расстреляли немцы через полгода после нашего ухода из-за связи с партизанами, которых женщина поддерживала после гибели сыновей…
3
Мы медленно двигались в сторону города Гдова. Мама чувствовала себя очень плохо, поэтому еле тащила санки, на которых сидела Варюшка, вцепившаяся в котомку с остатками еды. К полудню мы все же добрели до города. На площади была тьма народа. Окруженные вооруженной охраной, надломленные и измученные длительным переходом, люди в толпе выглядели одинаково серыми и истощенными.
– Мамочка, как много народа, – прошептала я, прижавшись к ее ногам. – Мне страшно.
– Ничего не бойся. Мы вместе, – бесцветным голосом произнесла она и вдруг осела.
– Мамочка, мамочка, – кинулась я к ней. – Ты что? Вставай! Пожалуйста, вставай!.. открой глаза! Мама!.. Ты слышишь меня? Открой глаза! прошу тебя!
Так страшно мне еще никогда не было. Передо мной на ледяной брусчатке лежал самый дорогой и близкий человек. Нас обступили люди. Кто-то из женщин наклонился к маме и пощупал ее пульс.
– Жива, не убивайся так… Ого, а горит-то как! Да у нее жар!
– Что тут происходит? – послышался недовольный голос одного из надзирателей. – Чего столпились-то? Что, никогда трупа не видели?
– Она еще жива, – возразила осматривающая маму женщина. – Больна только, бедняжка. Ох, как больна.
– Ясно…
– Что у тебя, Серго? Эй, расступись! А ну, пшли в сторону!
Люди поспешно разошлись, и перед нами предстал плотный, небольшого росточка, небритый и весьма неприятный тип, держащий в руках автомат.
– Чего разгалделись? Разойтись! Быстро, быстро! А то…
Он поглядел на лежащую маму, потом перевел взгляд на нас, потом опять на маму.
– Чего возиться-то с ней? Она так и так покойник. Смотри, какая дохлая. Пулю в лоб, и всех делов.
– А дети? – поинтересовался первый надзиратель.
– Дети?.. Да и их можно туда же.
– Не думаю, что начальству понравится, что мы хороший материал уничтожаем.
– Хороший? Это они-то? – усмехнулся второй. – Не смеши меня!
– Может, лучше в больницу? – предложил первый. – А этих временно в приют?
– Ох, не туда ты пошел служить, – раздраженно произнес его товарищ. – Вот расскажу я о твоих методах…
– А я о беспределе, который ты тут устраиваешь. И о воровстве. Ну, так что?
– Ладно, делай, что знаешь, – махнул рукой второй надзиратель и затерялся в толпе.
Так, благодаря заступничеству одного из мучителей, я очутилась с Варей в приюте города Гдова, а маму, не приходящую в сознание, отвезли в больницу.
Жизнь в приюте была не сахар. Кормили нас очень плохо, хотя, по правде сказать, лучше так, чем совсем ничего. Утром сладкий чай с малюсеньким кусочком хлеба, в обед жидкий суп из чечевицы, на ужин тоже лишь чай и хлеб. Нас было много. Целыми днями мы играли на улице, благо, погода стояла теплая и солнечная. Так прошел один месяц, за ним другой, потом третий. О маме мы не знали ничего. Я часто спрашивала о ней наших воспитательниц, но те разводили руками.
В конце июня наш приют начал подготовку к переезду. Было решено детей перевезти в другой город. В день отъезда мне вдруг сказали, что меня и Варю спрашивает какая-то женщина.
– Идите, ребята, идите. Только недолго. Через полчаса мы уезжаем.
– А кто нас спрашивает? – вопросительно поглядев на воспитательницу, поинтересовалась я.
– Откуда мне знать? – дернула та плечами.
Затем женщина строго добавила:
– У вас всего двадцать минут.
– Варюша, давай ручку, – сказала я сестренке, и мы двинулись ко входу.
В вестибюле спиной к нам стояла какая-то очень странная женщина, одетая в лохмотья. С наголо обритой головой и руками, больше похожими на плети, она скорее походила на огородное пугало, стоявшее у нас дома в огороде, чем на человека. Услышав наши приближающиеся шаги, посетительница обернулась. Не сразу признали мы в ней нашу маму, так сильно родной человек изменился из-за болезни.
– Мамочка! Мамочка, – закричала я, бросившись ей на шею. – Неужели это ты? Я не верю своим глазам!
– Мамоська, – верещала от счастья Варюха, наконец-то узнав маму. – Уля, уля, уля!
– Ты же пришла за нами? Ведь так? – ни на минуту не замолкала я, крепко обняв ее. – Мы так ждали тебя и боялись, что с тобой что-то случилось… А где твои красивые волосы и почему ты такая худая?
– В больнице условия не намного лучше, чем в лагере, детки, – уклонилась от ответа мама. – А волосы… к сожалению, из-за вшей мне пришлось с ними расстаться.
– Давай уже уйдем отсюда, – потащив ее к выходу, проговорила я. – Я не хочу оставаться в этом ужасном месте. Мамочка, пожалуйста!
Но мама как-то странно посмотрела на меня, а затем отрицательно покачала головой.
– Я не понимаю тебя… Мы никуда не идем? Но… П-почему мы молчишь?
Страх сковал мое сердце. Что-то подсказывало мне, что сейчас произойдет нечто такое, что кардинально изменит мою и Варину жизнь.
– Мои дорогие, мои любимые, мои самые драгоценные девочки, – присев на корточки и обняв нас, ласково начала мама. – Я не могу забрать вас отсюда.
– Почему? – удивилась я.
– Сашенька, дорогая, война еще не закончилась.
– Мы же были вместе до твоей болезни! – воскликнула я. – Так что же изменилось?
– А то, что меня отправляют работать в Германию.
– Работать? Но ты же еще не выздоровела! Тебе необходимо отдохнуть, набраться сил.
– Если бы это было возможно, – тихо отозвалась мама. – Немецкий врач при обходе посчитал иначе. «Nutzbar… годный к использованию», – сказал он.
– Так ты пришла, чтобы… – прошептала я, боясь произнести последнее слово вслух.
– Да, чтобы попрощаться, – договорила за меня мама. – К счастью, мне позволили это сделать… Я уже должна идти. Простите меня! Я не выполнила своего обещания всегда быть возле вас. Я не сдержала слова, простите… так жаль…
Затем она встала и обратилась к нашей воспитательнице, стоявшей неподалеку в течение всего нашего разговора:
– Пожалуйста, если это возможно… не разлучайте их! Они уже потеряли отца почти год назад, сегодня у них не станет матери. У них никого не осталось на этом свете.
Слезы покатились по исхудавшему лицу измученной невзгодами женщины. Я уткнулась в плоский живот мамы и заревела. Варюшка, обхватив ее ноги, вторила мне. Я никак не могла поверить в то, что сейчас сказала мне моя горячо любимая мамочка. «Как? Она уезжает без нас? Но почему мы не можем поехать все вместе? Почему мы вынуждены оставаться в приюте? Неужели… неужели мы больше ничего о ней не узнаем? Неужели никогда не увидим?» – я не знала ответа на эти вопросы, и мне было очень, очень страшно.
Мы простояли, обнявшись, очень долго. Однако строгий голос нашей директрисы прервал прощание:
– Все. Мы не можем больше ждать. Надо ехать. Прощайтесь!
– Нет, нет, – закричала я, вцепившись в мамину юбку. – Я не хочу, не хочу. Отпустите меня! Мамочка, мама! Помоги мне, не отдавай нас!.. пустите!
Жесткие руки моей воспитательницы схватили меня так сильно, что мне стало больно. Я разомкнула объятия и застонала.
– Не причиняйте ей боль! – закричала мама, рванувшись ко мне.
Но немец, стоявший возле дверей и поджидавший ее, не дал сделать и шагу, обрушив на нее град ударов прикладом. Несмотря на это, мама отчаянно билась, будто расставалась не с нами, а с жизнью.
Я пыталась вырваться и защитить любимого человека, но из-за постоянного недоедания силы мои были невелики, и я беспомощно повисла на руках у уносившей меня женщины.
– Только не разлучайте, – прокричала мама нам вслед.
Это были ее последние слова. Трясясь вместе с сестрой в холодном, набитом до отказа вагоне, я чувствовала какую-то странную опустошённость, завладевшую душой. Я знала, что сирот, подобных нам, много. Когда мы прибыли на вокзал и оказались в распределительном приемнике, то стали свидетелями страшных трагедий, повторявших нашу: детей силой вырывали из рук бьющихся в истерике матерей. Стоял невыносимый плач, раздавались стоны несчастных, разлучаемых на долгие годы, если не навсегда. Доведенные до отчаяния женщины порой вступали в ожесточенную схватку с немцами, другие же доходили до сумасшествия на наших глазах, седея за считанные часы. А захватчики… захватчики вели себя, словно звери. Нет, хуже зверей. Ни один даже самый свирепый хищник не предается бессмысленной жестокости. Он просто убивает жертву. А эти… вырвав из рук матери ребенка, они жестоко избивали не только женщину, но и невинное дитя.