Позднее это место назовут банком крови, ибо заморенные голодом дети цинично рассматривались немецким руководством как живые контейнеры с кровью, либо как объекты медицинских экспериментов. Я до сих пор не понимаю, каким образом мне и Варюше удалось выжить в его стенах…
5
Формально лагерь назывался исправительно-трудовым и находился под контролем полиции Риги, но на самом деле он мало чем отличался от Дахау или Собибора. Да, это не был лагерь смерти, но созданные там немецкими извергами условия предполагали гибель заключенных от голода, холода, болезней и истощения. Более того: за любую, даже самую незначительную провинность заключенного могли не только жестоко избить, но и расстрелять или повесить.
Изначально он создавался для уничтожения депортированных евреев, однако затем туда стали отправлять и политических заключенных, и жителей оккупированных территорий.
По приезде нас разделили и отвели в разные бараки. Малышей до пяти лет сразу же увели, не дав мне даже попрощаться с Варей. Сколько же бессонных ночей я провела, волнуясь и беспокоясь за нее! Соня и Петя через месяц умерли, заразившись корью, и я опять осталась одна, без родных и друзей.
Вскоре мне посчастливилось: в барак, где жили малыши, понадобились девочки пяти-восьми лет для ухода. Я тут же вызвалась помогать, хотя к тому времени чувствовала себя очень плохо. Но это была единственная возможность вновь увидеть сестренку. То, что я увидела, потрясло меня. На страницах моего дневника я не стану описывать те ужасы и издевательства, которым ежедневно подвергались маленькие заключенные.
Самым страшным моментом в нашей лагерной жизни было появление в бараке немецкого врача в белом халате. При виде медленного раскладывания на столе медицинских инструментов у нас замирало сердце. Некоторые дети не выдерживали нервного напряжения и начинали кричать и биться в припадках. Врач и его помощники приказывали детям лечь, вытянув руки. Тех, кто отказывался, вначале сильно избивали, а потом крепко привязывали к столу и выкачивали кровь насильно.
Моя Варюшка была очень плоха. Сестра совсем исхудала и выглядела хрупкой и потерянной. На ее бескровном личике не было даже страха, лишь отчаяние и боль.
– Я хосю к маме, – как-то вечером сказала мне Варя. – Я очень хосю к маме.
Прижав сестренку покрепче к себе, я ответила:
– Я тоже, моя милая. Я тоже очень хочу к маме.
– Ты думаес, она есё помнит о нас?
– Ну, безусловно. Мы же ее любимые девочки.
– Посему мамочка не забелёт нас к себе?
– Потому что мама очень далеко отсюда. И ей, несомненно, тоже нелегко.
– А мы увидим ее кода-нибудь?
– Конечно! – отозвалась я.
Я не стала рассказывать Варе о моих опасениях. С одной стороны, у меня еще теплилась в душе надежда, что мы встретимся с мамой, но чем больше проходило времени с нашего расставания, тем моя уверенность становилась слабее. «А мы увидим ее когда-нибудь? – мысленно повторив вопрос сестры, подумала я. – Ох, моя бедная Варечка. Сдается мне, что уже никогда. Во-первых, я не уверена, что мама еще жива. Когда мы видели ее в последний раз, она выглядела не лучше нас с тобой сейчас и была больна. А во-вторых, вряд ли мы отсюда выйдем живыми…»
Почему я была так уверена в том, что мы умрем в лагере? Наверное, потому, что на моих глазах ежедневно погибали дети. Мертвые тельца, а также обессиленных ребятишек, которые из-за постоянных экспериментов, забора крови и невыносимых условий выглядели уже умирающими, уносили из барака. Больше мы их не видели.
«Вероятно, с нами произойдет то же самое в ближайшем будущем, – провожая взглядом немецких солдат, уносивших мертвые тела, думала я. – С каждым днем сил становится все меньше». Я уже с трудом ухаживала за малышами, и охранники все чаще поглядывали в мою сторону, о чем-то перешёптываясь. Но зная, что сестренка без меня не выживет, я раз за разом брала себя в руки и, передохнув минуту-другую, продолжала работать.
Так прошла зима и наступила весна 1943 года.
– Эти крохи чересчур плохи. Являясь представителем международной лиги Красного креста, я крайне возмущена подобным кощунственным отношением к детям, – окинув нас внимательным взором, проговорила строгим голосом женщина, одетая в черное длинное платье с белым воротничком.
До этого момента я никогда не видела монахинь и не знала, как они выглядят.
– Преподобная мать Едзия, – начал немецкий офицер, сопровождавший ее, – я не понимаю ваших претензий. Здесь не санаторий. Эти дети – враги Третьего рейха. Поэтому те, кто перестал приносить пользу немецкой нации, подлежат уничтожению.
– Как можно так цинично рассуждать о тех, кому Господь даровал жизнь? – возмутилась женщина. – Только Он вправе решать, кто достоин жизни, а кто нет. Мы все едины пред Ним, и каждый ответит на Страшном суде за деяния свои.
– Я не буду спорить с вами, преподобная мать, – сдержанно заметил военный. – Признаюсь, подобные дискуссии наводят на меня тоску. Я – солдат и выполняю приказы.
– Ставить эксперименты над младенцами? Таков был приказ? – изумилась монахиня. – Это возмутительно! Посмотрите, это ходячие трупы. Кожа да кости. Я не довезу до монастыря и половину из них!
– Преподобная мать, вы забываетесь! – еле сдерживая себя, процедил сквозь зубы офицер. – Я разрешил приехать сюда не для того, чтобы обсуждать с вами распоряжения моего руководства. Поэтому оставим эту тему… Вам нужен товар – мне деньги.
– Как можно ТАК говорить о Божьих созданиях? – воскликнула настоятельница. – Они…
– Преподобная мать Едзия, – прервал ее немец. – Либо вы молча выбираете детей, необходимых вам для своих целей, либо я попрошу вас удалиться. Более того, я обещаю, что добьюсь того, чтобы монастырь закрыли, а вы и ваши монашки очутились тут, в МОЕМ лагере. Ваше вольнодумство настораживает и наводит на определенные мысли… Подумайте над моими словами, прежде чем решите вновь начать критиковать действия моего руководства. Поверьте, мое терпение на исходе.
– Хорошо, – немного помолчав, ответила она. – Я принимаю все условия, но лишь потому, что хочу спасти этих несчастных, а не потому, что вам удалось напугать меня.
Так, благодаря вмешательству настоятельницы польского женского монастыря Лидзбарк-Варминьский, предложившей за детей большой выкуп, нескольким сотням маленьких заключенных, включая меня и сестру, удалось избежать плачевной участи. Остальные либо умерли сами, либо были заживо похоронены неподалеку в овраге, куда их невесомые тельца немцы свозили грузовиками.
В монастырь мы ехали на подводах, периодически останавливаясь для трапез. По сравнению с лагерем и приютом нас кормили очень сытно. Но в этом-то и заключалась причина большинства смертей во время пути: желудки изголодавшихся детей не справлялись с пищей, и ребенок погибал, так и не дождавшись дарованной ему свободы.
Трудно ли далась нам эта дорога на волю? По правде говоря, да: мы совсем завшивели, свирепствовали тиф, чесотка и дизентерия. Смерть словно продолжала следовать за нами по пятам. До монастыря, где нас ожидала новая жизнь, увы, доехало не более половины освобожденных.
В начале июня мы наконец-то добрались до города Шедува, расположенного на территории Литвы. Самых слабых детей, в числе которых были и мы с сестрой, решено было оставить тут. Другие же отправились дальше. Оставшиеся подводы остановились на центральной улице.
– Ну, вот мы и приехали, – молвила одна из сопровождавших нас монахинь, указывая на кирпичное здание, которому суждено было стать нашим новым домом. – Можете слезать.
Несмотря на крайнюю усталость, мы с любопытством разглядывали здания непривычной архитектуры, окружавшие нас.
– Как класиво! – ахнула сестренка, когда ее спустили с подводы. – Саса, ты посмотли! Он совсем не похож на нас домик.
– Это замок, – объяснила я сестричке. – Мне папа показывал книжку с картинками, на которых были нарисованы такие дома.
– Как в скаське? – спросила Варя.
– Да… вон, смотри, – указала я на высокое сооружение, – это башня. А вон еще одна… третья, четвертая. Раньше их соединяли высокие стены, служившие для обороны замка.
– Значит, мы будем зыть в зямке, и немсы не плидут сюда? – обрадовалась сестренка. – Уля!
Я не стала разубеждать ее и говорить, что мы находимся в глубоком тылу у немцев. Бедная девочка столько натерпелась, что нуждалась в покое и радости.
– Назови свое имя, девочка, – подходя к нам и обращаясь к сестре, попросила монахиня.
– Валя.
– Валя? – переспросила женщина.
– Варя, – поправила сестренку я. – Варвара – моя сестра. Ей три года.
– А, сестра, очень хорошо… Хотя бы с вами проблем не будет.
Я изумленно поглядела на монахиню и, не удержавшись, спросила:
– Проблем?
– Ну да. Многие из детей не знают своих имен. А на бирках, что болтаются у вас на шеях, не всегда правильная информация.
К несчастью, она была права. Я не раз наблюдала за обменом деревянными табличками. Что поделать, дети всегда остаются детьми, даже живя в аду. Бывало, потеряв свою, детки подбирали первую попавшуюся и вешали себе на шею. Без таких табличек находиться в лагере было запрещено. Нарушавший правило жестоко карался.
– Ну, а тебя как зовут? – держа на весу толстую тетрадь, продолжила разговор женщина.
– Александра Сысоева, – быстро ответила я.
– Так… хорошо. Варя и Саша Сысоевы… записала. А я – сестра Иосифа. Если вам что-то понадобится, то вы смело можете обращаться ко мне. Поняли?
Мы послушно закивали головами, обрадованные таким ласковым обращением, которого мы не знавали с тех пор, как остались без родителей.
– Ох, бедные вы, бедные, – причитали сестры, помогавшие ребятне, и нам в том числе, снимать с себя грязную, вонючую одежду, кишащую насекомыми. – Что же они сделали с вами? До чего довели?
Они сокрушенно качали головами и переходили на литовский, которого мы, разумеется, не понимали.
Скоро, благодаря сестре Иосифе, я могла изъясняться очень бегло на этом языке, что помогло мне впоследствии совершить дерзкий побег. Но об этом чуть позже, а пока мы привыкали к новой жизни, новым правилам и распорядку.