6
Вначале многие дети, и я в том числе, никак не могли приспособиться к нашим кроватям. Привыкшие спать на голых досках, мы никак не могли заснуть на мягких матрасах, укрытые ватными одеялами. Мы постоянно вздрагивали от малейшего звука, ибо нам постоянно казалось, что сейчас в комнату войдет фашист в белом халате и начнет свои ежедневные издевательства. Многие ребята, сломленные ужасами концлагеря, страдали расстройствами психики. Их то одолевал безудержный смех, то, через минуту, они начинали биться в истерике. Монахини с присущим им терпением начинали хлопотать около них, читая молитвы и успокаивая.
Постепенно, окруженные заботой и вниманием, мы начали забывать о лагерных кошмарах. Новые впечатления способствовали вытеснению из памяти пережитых ужасов. Свободные часы мы проводили во дворе и на улице, и нас очень интересовала новая обстановка, сам город, люди, живущие в нем. С неподдельным любопытством наблюдали мы за жизнью другой страны, удивляясь ее обычаям. Все знаменательные даты праздновались ярко и шумно. Помню первое, что меня поразило больше всего, – то, как отмечался какой-то национальный праздник. Где-то шла война, в концлагерях умирали пленные, на поле боя погибали сотни тысяч солдат, а тут, в глубоком тылу, люди веселились, танцевали и пели песни, устраивая большие ярмарки и продавая на них сувениры из соломы, пряники с библейскими изречениями и изделия из янтаря.
Мы постепенно привыкли и к новым порядкам, и к языку, и к традициям другого народа. Кормили нас три раза в день, даже выпекали на ужин булочки. О, я помню, какой аромат свежевыпеченного пирога ударил нам в нос, едва мы переступили порог трапезной.
– Как дома, – тихо вздохнула стоявшая рядом со мной девочка. – Когда мама готовила пироги, то пахло именно так.
– А твоя мама далеко? – поинтересовалась я.
– Да, на небесах.
– Она умерла?
– Ее убили немцы, расстреляв ее, бабушку и братика.
– А за что?
– Немцы искали партизан в нашем селе. Кто-то донес, что мы укрываем раненых солдат.
– А вы и правда их прятали?
– Нет, просто один раз дали переночевать двоим, вырвавшимся из окружения. Наверно, когда они уходили рано утром, кто-то их заметил.
– А каким образом ты спаслась?
– Схоронилась на сеновале. Меня едва не проткнули штыком, когда его обыскивали.
– А как очутилась в лагере?
– Так сарай немцы, уходя, подожгли, пришлось вылезти. Увидев меня, они хотели тут же и пристрелить, но один из них что-то сказал офицеру, тот, усмехнувшись, кивнул головой. Меня забрали в город, там и сдали в приют. Ну, а когда приют закрыли, то отправили в лагерь. Дальше ты знаешь.
– То есть тебе уже некуда возвращаться? – ужаснулась я.
– Можно подумать, тебе есть куда.
– Ну да, ты права. Наш дом тоже спалили, а меня с сестрой и мамой угнали в плен.
– А где сейчас твоя мама? – спросила девочка.
– Не знаю, в последний раз мы видели ее, когда приют переводили в другое место. Она выглядела тогда очень больной, поэтому я не уверена, что ей удалось выжить.
– Мне жаль… плохо быть сиротами.
– Тише, девочки, – наклонившись к нам, проговорила сестра Иосифа. – Пора читать молитву.
Мы смиренно опустили головы и, сев на свои места, начали вполголоса читать «Отче Наш»:
Отче наш, Иже еси на небесех!
Да святится имя Твое,
да приидет Царствие Твое,
да будет воля Твоя,
яко на небеси и на земли…
С тех пор как мы поселились в приюте при монастыре, сестры и особенно настоятельница требовали, чтобы прием пищи и отход ко сну начинались с чтения молитвы. Мы тяжело привыкали к этому правилу из-за отношения к религии в нашей стране и к урокам богословия относились настороженно. Но со временем привыкли к новому распорядку.
Так мы прожили остаток лета 1943 года, продолжая учить язык и знакомясь со здешней культурой. И все же в начале осени в нашу мирную жизнь опять ворвалась жестокая реальность, вскрывшая низменные пороки уже недетской души.
В наш приют стали приходить какие-то люди, которые внимательно рассматривали выстроенные перед ними ряды детей. Вначале мы не понимали, что происходит, но затем сестра Иосифа объяснила:
– Эти дяди и тети хотят усыновить или удочерить ребенка.
– А сто такое удоцелить? – спросила Варенька, изумленно заморгав.
– Это значит, что кого-то заберут из приюта в новую семью, – тихо проговорила я.
– Как этё?
– Ну, будет новая мама и новый папа. Что непонятного?
– А сталые? А наша мама и наш папа? Они забелут нас потом?
Я встала на колени перед сестрой и негромко произнесла:
– Варюша, моя милая сестричка. Я не могу больше скрывать от тебя правду. Ведь ты уже почти взрослая и все поймешь. Поэтому выслушай меня, не перебивая и ничего не спрашивая. Хорошо?
Девочка согласилась, заявив, что постарается слушать внимательно и не прерывать.
– У нас больше нет папы. Перед приходом немцев в наше село мама получила похоронку. А мама… Помнишь наше прощание в приюте? – задала я вопрос Варе.
Сестра кивнула головой.
– Так вот, – продолжила я, – мама приходила попрощаться с нами. Немцы отправили ее работать в Германию. Где она, что с ней, жива она или мертва, я не знаю. Она очень долго болела и сильно ослабла, поэтому я не думаю, что ей посчастливилось выжить.
– Мы тозе силоты? – немного подумав, спросила Варюша.
– Увы.
– Тода нам нузна новая семья, – подытожила сестренка. – У нас будют новые папа и мама.
– Я боюсь, что вряд ли нас удочерят вдвоем. И тогда получится, что мы окажемся в разных семьях.
– Как этё? – захлюпала Варя носом. – Я не хосю, не хосю!
– Я тоже; впрочем, ты сама понимаешь, что от нас ничего не зависит.
Сестричка обняла меня за шею, и вот в такой позе мы просидели до глубокой ночи, пока сон не сморил нас.
На следующее утро разыгралась целая трагедия, показавшая, насколько могут быть жестоки дети. В тот дождливый день к нам пришло две пары. Они хотели взять мальчиков, но никак не могли выбрать. Мы сидели в сторонке и с завистью смотрели на тех, кто сегодня, возможно, окажется «дома». Наконец, мужчина средних лет, одетый в серый костюм, указал тростью на белобрысого мальчика лет пяти.
– Думаю, вот этот подойдет. Он здоров?
– Да, пан Ожешко, – подтвердила сестра Иосифа. – Сейчас я принесу вам документы… Хотя, может быть, вы хотите пройти со мной к преподобной матери?
– Да, вы правы, сестра, – согласился мужчина, предварительно посмотрев на жену. – Мы так и сделаем.
Когда наша наставница и супружеская пара скрылись за дверью, мальчик подлетел к нам и начал хвастаться.
– А за мной папа и мама пришли! А за мной папа и мама пришли!
– Ну и что? – с плохо скрываемой неприязнью ответила сидящая рядом со мной Тоня, тихая девчушка лет шести с гривой огненных вьющихся волос.
– Меня выбрали, а тебя нет. И никогда не выберут. Ты страшная! Ты страшная! И нос огромный, а еще ты – рыжая. Конопатая, конопатая! – дразнился мальчик, тыча в нее пальцем.
Тоня сильно покраснела и залилась горькими слезами.
– Как же тебе не стыдно? – возмутилась я, сердито взглянув на мальчика. – И никакая Антонина не страшная, а очень даже симпатичная. А не выбрали ее сегодня, вероятно, потому, что пришли за мальчиком. Вот и все.
– А в другие дни на нее тоже не смотрели, – показав язык, парировал мальчуган.
– Ну и что? За тобой тоже только сегодня пришли. Завтра и Тоня кому-нибудь понравится. Она веселая, добрая, ласковая!
– Нет, злюка! Злюка-злюка-злюка! Гадкая девчонка, гадкая девчонка! – кричал он на всю комнату.
Как мне в ту минуту хотелось отвесить ему звонкий подзатыльник! Меня сдерживало только то, что в комнате находилась еще одна супружеская пара, которая недоуменно наблюдала за нами, не понимая, о чем идет речь. Не выдержав, Тоня вскочила с места и, подлетев к женщине, схватила ее за руку.
– Мама, мама, не оставляй меня здесь, – по-литовски запричитала девочка.
За три месяца, проведенные в стенах монас–тырского приюта, мы немного выучили этот язык и могли при необходимости изъясниться на нем.
– Мама, пойдем домой! – не выпуская руки ошеломленной женщины, продолжала просить Тоня, преданно заглядывая пани в глаза.
– Лукаш, что скажешь?
– Божена, мы пришли за мальчиком, – напомнил мужчина жене.
– Да, но… посмотри на нее! У меня сердце кровью обливается! – погладив Тоню по голове, отозвалась женщина.
– Мы пришли за мальчиком, и точка! – настойчиво повторил Лукаш Вуйчик, отвернувшись.
– Папа! – бросилась к нему девчушку. – Не уходи! Пожалуйста! Я люблю тебя!
Она с таким отчаянием в голосе произнесла последние слова, что мужчина, вздрогнув, обернулся.
– Ну… хорошо, – помедлив, ответил пан Вуйчик. – В конце концов, девочки тоже… ничего. Тебе будет с кем по магазинам ходить. Меня таскать перестанешь, наконец.
– Назови свое имя, девочка… Ты понимаешь меня? – наклонившись к ней, спросила пани Божена.
– Антонина, – не веря своему счастью, пролепетала Тоня.
– Антонина… Антонина… нет, нет. Отныне ты – Аниела, что означает «вестник Бога». Ведь тебя нам послал сам Господь.
– Что тут происходит? – строго спросила настоятельница, войдя в комнату в сопровождении сестры Иосифы. – Почему стоит такой шум? Кто вам позволил?
– Преподобная мать, – обратился к ней мужчина, – мы выбрали вот эту девочку.
– Девочку, пан Вуйчик? Мне казалось, что вы говорили о мальчике.
– Да, – подтвердил он, – на самом деле мы планировали взять мальчика, но потом кое-что произошло…
– Что произошло? – прервав его речь, спросила настоятельница, окинув всех суровым взором.
– Мы просто передумали, – поспешно отозвалась пани Божена. – Посмотрите, какая она очаровательная.
– И очень способная, – вставила словечко сестра Иосифа. – У нее ангельский голосок.
– Это же замечательно! – обрадовалась женщина, потрепав непослушные кудри девочки. – Я люблю играть на фортепиано и петь, так что обучу ее со временем.