Шаляпин обернулся.
– Владимир Алексеевич! Простите, я думал, это… Да не важно! Заходите, я сейчас закончу.
Я вошел, снял пальто и шляпу, повесив их на вешалку в углу. Потом тихонько прошел к креслу и сел в него, пока Шаляпин разминал голос гаммами. Потом он спел очень грустную и красивую элегию и закрыл крышку инструмента. Синяк с его лица так и не сошел, а сделался только черно-зеленым – видимо, крепко ему досталось от грабителей.
– Рассматриваете мой «фонарь»? – спросил певец, осторожно дотрагиваясь до лица.
– Болит?
– Почти нет. Однако из дома мне сегодня лучше не выходить – репутация моя и так в публике сами знаете, какова, а с таким синяком я только подолью масла в костер. Впрочем, что бы ни говорили – лишь бы не забывали! – рассмеялся Федор Иванович. – Есть у вас новости, Владимир Алексеевич?
– Есть-есть, – ответил я.
– И какие? – живо заинтересовался Шаляпин.
– А вот, посмотрите на нашего Полковника. – Я вынул из портмоне газетную фотографию и протянул ее певцу.
Шаляпин взял вырезку и уставился на нее.
– Не может такого быть! Это точно он? Каравайко?
– Коробейко. Только никакой он не майор и не Коробейко – тоже. Это Аркадий Степанович Воробьев, бывший капитан медицинской службы. Во время последней войны, будучи на Балканах, ставил эксперименты над ранеными солдатами – без их ведома. И знаете, что это были за эксперименты?
– Ну-ну?
– По местной анестезии кокаином. Он почему-то был уверен, что полевая медицина при анестезии использует слишком большие дозы кокаина. И на самом деле их следует сильно уменьшить. Он полагал, что общая анестезия хлороформом ослабляет защитные функции организма и потому заживление ран идет не так быстро, как следует. В результате он даже несколько раз делал ампутации при местной кокаиновой анестезии очень малыми дозами. И как результат – солдаты пожаловались госпитальному начальству, начальство устроило проверку и очень быстро выяснилось, что Воробьев экономил на кокаине не для армии, а для себя лично. Был скандал, Воробьева с позором изгнали со службы, ему было запрещено заниматься врачебной практикой, а медицинские газеты даже поместили его фотографию, чтобы он не мог под чужим именем наняться в клинику или устроиться земским врачом.
– Вот так-так! – сказал Шаляпин, вглядываясь в фотографию. – А с виду и не скажешь, что вивисектор! Владимир Алексеевич! Это же победа! Ведь теперь можно передать все эти сведения полиции! Вашего Блоху выпустят, этого, – он ткнул пальцем в лицо на фотографии, – Воробья поймают. И я с ним поговорю. Ай да Гиляровский! Вот уж точно – «король репортеров»!
– Безусловно, – сказал я, забирая у Шаляпина вырезку. – Так можно сделать, и тогда все окончится. А может, и не окончится.
– Почему? – спросил певец.
– Я полагаю, что Воробьев – именно тот человек, которого нарисовал убитый мальчик. Тот человек, который опаивал на Хитровке «певчиков». Который зарезал в конце концов Пашку Щегла. Но не он вырезал у парня голосовые связки. Для этого нужна, как вы помните, опытная твердая рука. А руки у Воробьева для подобной операции уже не годятся. И кроме того – помните, мы нашли ворох детской одежды в подвале у Воробьева? Куда делись остальные дети? Я полагаю, что нам все-таки следует искать еще одного врача, которому Воробьев поставлял «певчиков». Который и проводил операции. И который также занимается преступными экспериментами, пытаясь восстановить удаленные связки.
– Шелковая нить и слабые электрические токи… – пробормотал Шаляпин и болезненно поморщился. – Ну да… Вот ироды!
– И скорее всего, теперь речь идет о человеке вполне благополучном, – продолжил я. – Человеке, который вращается в обществе, имеет практику и внешне совершенно не выглядит преступником.
– Почему?
– Вспомните – мальчика перед операцией вымыли, одели в чистое больничное платье. Одно это говорит, что сам хирург привык работать в комфортабельных условиях.
– Ну а где искать теперь этого? – спросил Шаляпин.
Я усмехнулся:
– Вот это как раз не так и сложно. Завтра утром я поеду смотреть, где его квартира.
– Как так?
– А вот так! И квартиру узнаю, и имя.
Шаляпин пересел в кресло, достал папиросу из коробки и закурил, откинувшись на спинку.
– Владимир Алексеевич!
– Что?
– У меня вечером спектакль. А утром я еще свободен. Возьмите меня с собой!
– А вы точно сможете?
– А! – Шаляпин махнул рукой. – Еще одна «Псковитянка» – пройденный этап! Только выходи и пой! Вот «Годунов» – это да! Это еще репетировать и репетировать. Владимир Алексеевич – премьера уже скоро, а я все еще не готов. Из-за вас!
– Опять вы!
– Завтра утром встречаемся. Где?
– А вот у того самого дома в Подколокольном переулке. Где мы Полковника, извините, капитана Воробьева ловили.
Я встал, подошел к пальто и вынул из кармана сверток.
– Честно говоря, Федор Иванович, я заранее подумал, что вы со мной захотите пойти. Вот только наше подземное приключение… Знаете, не хочу больше вами рисковать. Так что – вот.
Я положил сверток на стол и развернул его. Шаляпин взял револьвер, лежавший сверху. Второй я забрал себе.
– Купил пару в магазине. Хотели всучить и третий бесплатно – у них сейчас «акция». Вы покупаете два «нагана», а третий дают вам бесплатно. Только куда мне столько оружия? Вы с ним обращаться умеете?
– Конечно, – ответил Шаляпин, откинув барабан. – У Коровина такой есть. Мы на даче по бутылкам стреляем.
Я выложил на стол пачку патронов, и певец быстро зарядил свой револьвер.
– Остальное возьмите на всякий случай, – сказал я. – Может, и не пригодятся, но тут уж никогда не угадаешь!
– Да, – произнес задумчиво Шаляпин. – Был бы такой у меня в подземелье, глядишь, и портсигар бы не уплыл.
– А может, вас бы самого из него и застрелили, – возразил я.
– Ничего! – Шаляпин прицелился в стену и взвел боек.
– Стрелять будете?
– Нет, – смутился Шаляпин и опустил свой – «наган».
– Значит, до завтра?
– До завтра.
Я вышел на улицу. Дождь только усилился. Пахло сырым дровяным дымом и землей. Ни одного извозчика поблизости не было видно, но зато за дождем вдруг звякнул колокол конки. Я никуда особо не спешил уже и потому мог позволить себе прокатиться на этом неторопливом средстве передвижения. В такую погоду в вагоне вряд ли было много пассажиров. Так что я дождался, пока вагон не остановился напротив меня, быстро перебежал по мостовой и вскочил в него. Уплатив кондуктору пять копеек за билет, я сел на деревянное сиденье. Одры тронули, вагон дернулся, и мы поехали. Шум дождя, стучавшего по крыше вагона, стук колес на стыках рельсов, скрип обшивки – все это действовало так умиротворяюще, что я чуть было не заснул и не проспал своей остановки…
На следующее утро небо было снова хмурым. Похолодало, все шло к первым заморозкам, а то и к снегу. Когда я подъехал на извозчике к дому в Подколокольном переулке, Шаляпин уже стоял там и ждал. В одной руке у него дымила папироса, а вторую певец держал в кармане – наверняка ею он сжимал рукоятку револьвера.
– Вот и вы, Владимир Алексеевич! – крикнул Шаляпин. – Ну что?
– Садитесь скорей, Федор Иванович, – ответил я. – Поедем прокатимся.
Он залез в пролетку, и мы тронулись. Движение уже было плотным – особенно из-за грузовых телег и продуктовых фургонов, которые еле тащились, не давая себя при этом обогнать.
– Куда мы едем?
– Сейчас расскажу. Помните инвалидную коляску в квартире Воробьева?
– Да. Там еще дворник рассказывал что-то про больную мамашу. И еще платья, которые я нашел в шкафу, – перечислил Шаляпин.
– Точно! Если Воробьев воровал мальчиков с Хитровки – а я уверен в том, что так оно и было, – то как он их мог переправлять второму врачу?
– Под видом парализованной матери?
– Точно! Мальчиков он опаивал, переодевал в женское платье, сажал в кресло-каталку и перевозил к своему соучастнику.
– Или своему руководителю, – поправил меня певец. – Тому, кто платил за каждого подопытного. Помните – все эти новые безделушки у Воробьева?
– Конечно, помню!
– Ага! И если бы мы нашли извозчика, который возил Воробьева и всех этих мальчиков к тому, другому врачу…
Я рассмеялся и кивнул, наблюдая, как в глазах Шаляпина растет понимание.
– Черт! Владимир Алексеевич! Черт!!! Уж не хотите ли вы сказать… – Он протянул руку, указывая на синий халат нашего извозчика с латунным номером, прикрепленным цепочкой.
– Именно!
Мы пересекли Лубянскую площадь с ее фонтаном, вокруг которого по спирали заворачивалась очередь из извозчичьих пролеток, стоявших на водопой. Потом поехали по Сретенке, еле двигаясь среди других экипажей. И наконец свернули вниз – на Пушкарев переулок.
– Вот сюда, – указал кнутом кучер на новый – пятиэтажный дом, облицованный бело-зеленой плиткой.
– Спасибо, голубчик. – Я расплатился с ним, и мы с Шаляпиным сошли на тротуар.
– Как удивительно просто! – сказал Шаляпин.
Я промолчал – на самом деле найти второго врача было не так уж просто, хотя и нельзя было отрицать – вчера мне весь день сопутствовала удача. Я мог бы и не найти так скоро кучера, окажись он не в Столешниковом, а в «Лондоне» или любом другом трактире для извозчиков, которых в Москве были десятки. Определенно Господь помогал мне, хотя и не знаю почему – в наше время религиозность считалась моветоном среди передовой интеллигенции.
Я подошел к подъезду и стал изучать список жильцов. Нужную фамилию обнаружить было нетрудно. «Профессор Илья Петрович Войнаровский. Приемные часы с 11 до 5 пп» – значилось на медной табличке.
– Зайдем? – спросил Шаляпин.
– И что?
– И попросим его объясниться!
– В чем?
– Куда он девал детей? И почему связался с этим самым капитаном-убийцей?
– Федор Иванович! У нас же нет ни одного доказательства!
Шаляпин опешил: