– Так где у него дом?
– У Никиты?
– Нет, у того, с палкой!
– В Ястребках, – ответил худой. – Только наврал он вам, барин. Дом там для дачи не очень-то…
– Свезешь?
– Коли заплатишь, так и свезу. Что мне тут торчать? Поезд ушел, пассажиры на своих разошлись. Садитесь. Вон моя карета.
«Карета» оказалась той самой единственной пролеткой. Когда мы в нее сели, она заскрипела, грозя развалиться на первом же ухабе.
– Вон вы какие здоровые, – отозвался кучер, устраиваясь на козлах и разбирая вожжи. – Но ниче – домчим.
– А долго ли ехать? – впервые за долгое время подал голос Шаляпин.
– До Ястребков-то? Не, по нашим меркам близко. Верст пятнадцать. Сначала по Смоленскому тракту, потом свернем у Часцов, проедем Брехово, потом Покровское, а там и до Ястребков доберемся.
Пока мы ехали по Смоленской дороге, той самой, которой Наполеон шел на Москву, а потом отступал к Березине, наш экипаж шел относительно ровно. Мимо проплывали леса, редкие уже деревни. Облака разошлись, и солнце начало пригревать – пусть не в летнюю полную силу, но ощутимо. Деревья, уже потерявшие почти всю листву, готовились к зиме, птиц в них осталось немного.
– О чем думаете, Федор Иванович? – спросил я певца.
Он повернулся ко мне:
– Воздухом дышу. Чувствуете, какой тут воздух? В городе мы от такого отвыкли. Там воздух совсем другой – дым, пыль, вонь человеческая. А тут – все живое. И воздух живой.
Я кивнул. Воздух за городом действительно сильно отличался от московского, где фабрики и мастерские коптили небо чуть не в центре Первопрестольной.
– Дышу я этим воздухом и думаю, – продолжил Шаляпин, – может, прав Войнаровский? На природе человек должен быстрее излечиваться от всех болезней. Пусть у нас тут не Швейцария, не Баден-Баден, но вот ведь – живой этот воздух. Для русского человека он, пожалуй, и целебней будет, чем за границей. Вот мы гоняемся за этим Воробьевым, считаем его человеком злым, убийцей… Он и есть убийца, злой человек! Но вдруг он убил по необходимости, чтобы не раскрыться? Но мы сейчас приедем в эти самые Ястребки, а там – Утопия – бродят по зеленой лужайке выздоравливающие мальчики, пьют парное молоко, едят простую пищу и чистыми голосами славят профессора Войнаровского. Верите вы в это?
– Нет.
– Отчего?
– Оттого что такие люди, как Воробьев, никакой Утопии сделать не могут, – ответил я зло. – У них задача одна – сделать хорошо только себе. Жить только для себя. Забота о других для них в тягость. А если такой человек еще и слаб, а я уверен, что Воробьев слаб, пусть не физически, но духовно, то всякую тягость они воспринимают как угрозу себе, как оскорбление. И потому никакой Утопии я не жду.
Шаляпин помолчал и плотнее закутался в свое пальто.
– И все же, Владимир Алексеевич, пусть Войнаровский с Воробьевым – вивисекторы. И все, что они делают, – это ужасно для обывателя. Но разве так не бывало всегда, что человечество платит жизнями за каждый прорыв? Ни одну войну нельзя выиграть без жертв.
Я резко повернулся к Шаляпину:
– Вы ведь, Федор Иванович, на войне не бывали?
– Нет.
– И слава богу. А я бывал. И знаете, что скажу… Вот война. Победа. Жертвы. По мне, так лучше вообще без войны и без победы. Вы только никому про это не рассказывайте! Ну, что я вам это говорил – не поймут. Освободили мы братьев-болгар – братушек. Наших братьев по православной вере от турецкого владычества. Да вот только какой ценой! Сколько народу полегло там – вы себе даже не представляете! Сколько солдат замучили – часто ни за что. Не от пули они умерли, не от сабельного удара – от глупости и лености начальства. От жестокости. От воровства. Взять того же капитана Воробьева – мол, он над ранеными опыты ставил. Да тут над целой армией иногда опыты ставили – и ничего. А потом ушли мы из Болгарии – да, провожали нас цветами и поцелуями. Вот только…
Я махнул рукой.
– Что?
– Вчера мы были братушками, освободителями. А как начнем свои условия ставить – так и покажемся болгарам хуже турок. Народ это дикий. Природный. Природный человек от добра ко злу переходит легко, без заминки. Сегодня они нам братушки. А завтра придут англичане или немцы с австрияками, купят их за фунт изюму, и пойдет такой братушка воевать против нас. Это же Балканы!
– Да что вы такое говорите, Владимир Алексеевич! – возмутился Шаляпин. – Откуда вам знать?
– Интуиция. Впрочем, простите. Это у меня больное. Как вспомню поля, а на них ряды наших солдат лежат… Длинные ряды, во все поле… И батюшки бродят между рядами – отпевают. А на покойниках уже вороны пируют, и поп их паникадилом отгоняет… Попы поют, уже осипли, вороны каркают…
– А! – резко сказал Шаляпин. – Это вы мне картину Верещагина пересказываете! Я видел…
– Вы картину видели. А я это собственными глазами наблюдал. Ну, да не будем больше об этом. Тяжелые воспоминания. Вернемся лучше к вашей Утопии. Думаю, никакой Утопии мы не найдем.
– А где же они?
– Думаю, либо живут в страшной нужде, запертые в каком-нибудь грязном сарае, либо батрачат на крестьян ради пропитания, что скорее всего. Либо просто разбежались.
– Но ни один из них, кроме погибшего, на Хитровку так и не вернулся, – заметил Шаляпин.
– Вернулся и поплатился за это. Другие если и бежали, то на Хитровку уже не вернулись – они же помнят, где их схватил Воробьев!
– Точно, – кивнул Шаляпин.
Тут кучер полуобернулся к нам:
– Прощения просим, господа, может, вам в другую деревню надо, а не в Ястребки?
– Почему ты так решил? – спросил я.
– Так вы все про утопию какую-то толкуете. А Ястребки – они же далеко от реки. Их, конечно, весной подтопляет, да не так уж чтобы.
– Не-е-ет, друг дорогой! – рассмеялся Шаляпин. – Утопия – это совсем другое.
– А что?
– Это место, где все люди живут в гармонии друг с другом. Где каждый работает для блага общества, без принуждения и платы. И все стремятся к добру и покою.
Кучер помолчал немного.
– Нет такой деревни в наших краях, – сказал он наконец. – Да и во всей России, я чаю. Дураки они, что ли, бесплатно работать-то?
– Нету, друг мой, нету, – легко согласился певец. – Это сказочная страна.
– А! – только и сказал возница. – Тады ладно…
Мы проехали богатую деревню и свернули со Смоленского тракта на проселочную дорогу.
– Теперь немного осталось, – крикнул кучер, не оборачиваясь. – Сейчас проедем Брехово, потом Покровское, а там и Ястребки!
– А что оно так называется? – спросил я. – Ястребов много?
– Ага! Ястребиное место.
Полчаса спустя мы сами в этом убедились – ястреб парил в небе над дорогой, когда мы въезжали в небольшую деревеньку. Наш возница уверенно проехал ее насквозь и повернул на лесную дорожку, густо поросшую травой, – по ней, видимо, давно никто не ездил.
– Щас, тут недалече ваша утопия. Хутор этот ваш. А то, плюньте вы – я вам такую дачу покажу тут неподалеку – сами уезжать не захочете. А эта… дрянь, а не дом, если честно.
Я промолчал.
Кучер оказался прав. В том месте, куда он нас привез, никакой Утопией и не пахло.
16Утопия
Лесная дорога вывела нас на большую поляну, которую пересекал неглубокий овраг, поросший по краям густым кустарником. Сразу за оврагом стояла наша Утопия. Когда-то ее окружал невысокий забор, но теперь он местами упал, зиял дырами там, где доски сгнили и отвалились. Из всех строений тут была старая, заросшая травой изба с просевшей крышей, завалившаяся на один бок. Рядом – приземистый дощатый вход в погреб. Сзади – низкий сарай из серых от дождей и старости досок – тоже с выщербинами. Двор зарос высокой сухой травой, в которой можно было разглядеть едва заметную тропинку.
И никаких звуков жизни, если не считать пения птиц.
Мы расплатились с возчиком и попросили его ждать в деревне, чтобы вернуться в Голицыно. С тем он и уехал.
– Ну что, Федор Иванович, вот и ваша Утопия. Все, как я и говорил. Пойдем смотреть?
Через овраг были переброшены мостки из двух досок. Шаляпин нерешительно остановился перед ними и попробовал доски ногой.
– Ну, если меня выдержит, то уже чудо, – сказал он. – А вот как вы пройдете?
И все же мы перебрались на ту сторону, хотя подо мной мостки трещали и прогибались так, что я каждую секунду рисковал свалиться вниз. И хотя овраг был неглубок, но на дне его скопилась грязь – не хотелось лететь в нее кубарем, а потом ходить измазавшись, как золотарь.
Наконец мы подошли к избе. Дверь снаружи была веревкой примотана к гвоздю, торчавшему из косяка – вот и весь замок. Шаляпин достал револьвер, но я укоризненно взглянул на него:
– Федор Иванович! Вы в кого собрались стрелять-то? Там же нет никого.
– Точно?
– Дверь-то снаружи замотана.
– А, ну да… – Шаляпин спрятал револьвер в – карман.
Я оборвал веревку и отворил дверь. Изнутри пахнуло холодом и запахом гнили.
– Темно… – пробормотал певец.
Я отстранил его и первым шагнул в избу. Несколько раз наткнувшись на кучи хлама и чуть не растянувшись во весь рост, я наконец добрался до окошка и кулаком вышиб хлипкие ставни. Свет, проникший внутрь, позволил нам увидеть совершено заброшенное жилище без каких-либо признаков жизни. Причем мерзость запустения была старой – человеческих рук эта изба не знала, наверное, много лет.
И пяти минут не потребовалось нам для того, чтобы понять – в доме нет ничего интересного. Мы перешли к сараю и проникли в него. Тоже – пусто.
– Вот так-так! – сказал Шаляпин, сдвигая свою шляпу на затылок. – Ну и попали же мы в тупик, Владимир Алексеевич! Ни единого следа! Как же так-то? Куда же он привозил мальчиков?
– Давайте осмотрим двор.
Мы разделились и обследовали все вокруг, бродя в густой сухой траве, но и это оказалось бесполезным.
– Ничего! – крикнул мне Шаляпин, остановившись у низкого холмика с дверью – лаза в погреб. – Я еще тут посмотрю.