Уже на воле, через месяц после «звонка»[16], услышал Серёга Гладышев, что российские парфюмеры начали выпускать одеколон «Михайловский централ»[17].
Услышал — оторопел, даже не матернулся, только хмыкнул. Хмыкнул — значит издал короткий неопределённый звук.
Этот звук не имел ничего общего ни с одним словом, но смысла скрывал в себе столько, сколько в самом глубоком афоризме не присутствует.
Правда, смысл тот был исключительно личный, понятный только Сергею Гладышеву и только благодаря специфическому опыту всей его специфической жизни, из которой десять последних лет потратилось на тюрьму и лагеря.
Удивление по поводу появления «Михайловского централа» потащило за собой недлинную цепочку мыслей и целый шквал воспоминаний из недавнего, ещё саднящего, арестантского прошлого.
Значит, какие-то умники собрались на тюремном запахе бизнес замутить? Флаг им в руки[18]!
Только не стыкуются два этих понятия: «запах тюрьмы» и «парфюмерный аромат». Что-то здесь напутано и перевёрнуто: то ли тюрьма ненастоящая, насквозь выдуманная и тюрьмой даже не пахнущая или те, кто за деньги это нюхать будут — люди неизлечимо нездоровые, напрочь извращенные.
Конечно, и такие найдутся, ведь многое за то время, пока Серёга зону топтал[19], на воле поменялось, с ног на голову кувыркнулось.
Взять тех же пидоров, петухов по-лагерному[20].
Это в зоне они — неприкасаемые, у кого отдельная посуда, отдельный стол в столовой, отдельное «очко» в туалете. Это в зоне они — презираемые, хотя порою на выбор и на особый вкус используемые по своему гадкому предназначению, даже не люди, а какие-то, отдалённо напоминающие людей, существа. Не дай Бог, у кого-то из них чай или сигарету позаимствовать.
Даже если чифирнуть невмоготу, как хочется или курить приспичило так, что уши в трубочку заворачиваются.
Скорым в этом случае суд будет.
Вслух даже «петушиную» масть не вспомнят, только скажут: «Ты с «этими» полоскаешься[21], ну и давай к ним, сворачивай «машку»[22], переселяйся в «петушатник»[23]». С таким тавром арестанту уже до конца срока оставаться и не отмыть это тавро, не соскоблить.
Но так в зоне.
А на воле нынче те же потенциальные обитатели «петушатника» — уважаемые граждане, представленные во всех областях, во всех структурах. Сидят в высоких кабинетах, способны не просто влиять, а напрямую решать судьбы других. Те же пидоры из телеящика в реальную жизнь перепрыгнули, со своим флагом по улицам в центре Москвы ходят, в грудь себя стучат, особых прав требуют.
И не находится пока в стране человека с полномочиями, чтобы гаркнул: «Эй, дырявые[24], вы что, нюх потеряли? А ну марш в петушатник, и чтобы не высовываться!»…
На таком фоне, возможно, кому-то и тюрьмы нюхнуть в самом прямом смысле этого слова за счастье. Вполне в кайф, в духе толерантности и всего такого прочего. Логика в стиле времени. Только такая логика в голове у Серёги Гладышева не укладывалась, не лезла, уже на самом входе дробилась и рассыпалась в крошку. Как же так: тюремный запах в аромат записать и за деньги людям втюхивать?
Помнил он, помнил не памятью, а ноздрями, трахеями, всей кожей тот запах, что встретил его на пороге первой тюремной хаты[25] в московской «пятёрке»[26].
Сложно было понять тогда, из чего сложился тот запах, что в нём переплелось и что наложилось.
Наверное, это и не важно.
Важно было совсем другое: этот запах заменял здесь воздух, но с воздухом не имел ничего общего.
И этот полувоздух-полузапах представлялся чем-то липким и густым, а скорее и вовсе твёрдым, лежащим и слежавшимся, к дыханию вовсе не пригодным. Казалось: эта масса сама во внутрь ни за что не полезет, что от неё надо отрезать, отщипывать, отламывать куски и насильно пальцами или ложкой запихивать, втрамбовывать эти куски в ноздри и глотку, чтобы обеспечить хотя бы какую-нибудь пищу лёгким. Впрочем, была в тот момент уверенность, что и человеческие лёгкие просто не в состоянии переварить и усвоить этот смердящий коктейль, что для его переработки нужны какие-то особенные жабры или железобетонный, на худой конец, пластмассовый, заменяющий лёгкие, агрегат.
Совершенно не к месту крутанулась тогда в голове нелепая фантазия: вот бы взять пластиковую полуторалитровую бутылку, подержать её здесь несколько минут открытой, потом плотно завернуть крышку и открыть её уже на воле, в самой обычной квартире. Не было сомнения, что содержимое бутылки вовсе не поднимется вверх, а натужно, как перестоявшее тесто через край поползёт и медленно, но необратимо, начнёт завоёвывать всё свободное от предметов пространство квартиры, пожирая все имеющиеся в доме ароматы и запахи.
Каких-нибудь десять минут, и не останется здесь ни аппетитного духа свежеприготовленной пищи, ни привкуса одеколона, которым недавно пшикнул на себя хозяин после бритья, ни отзвука хрустящей бодрости стиранного белья, только что принесенного с балкона, ни кокетливого эха духов, что капнула на мочку уха хозяйка, уходившая на работу. Всё перечеркнёт, всё забьёт, всё переварит всепроникающий и всё подчиняющий тюремный смрад.
Смрад-захватчик. Смрад-оккупант. Смрад-агрессор.
И не найдётся в доме ни одного запаха, способный противостоять и сопротивляться этой вероломной экспансии.
Между прочим, над дверью той, самой первой его, тюремной хаты работал вентилятор.
«Работал» — сказано очень сильно, с великим преувеличением. Просто натужно передвигал свои лопасти по кругу. Было ясно: вентилятору просто не хватает сил промолоть пропеллером этот тяжелый и липкии, как мякиш тюремного хлеба, смрад, заменяющий здесь воздух. Собственно, что был в хате вентилятор, что не было — ничего не менялось.
И вывод напрашивался только один: дышать надо учиться заново, приспосабливая организм к этому коктейлю. Не было в таком выводе ни испуганного преувеличения, ни игривой аллегории.
Отсутствие нормального воздуха оценивалось как полноценная органическая составляющая понятия несвободы. Более того, казалось, что по-другому просто и быть не должно, не может быть, не бывает. Отсутствие воздуха — это из той же обоймы, что и ненавидящий тебя «мусор»-следователь, сфабриковавший твоё дело, презирающий тебя дежурный адвокат[27], действующий по указке того же «мусора», равнодушный прокурор, считающий твою судьбу вполне заслуженной тобой.
Позднее, немного освоившись, Серёга стал различать, точнее угадывать, некоторые составляющие диковинного коктейля, заменяющего в тюрьме воздух.
Конечно, здесь присутствовало что-то табачно-дымовое, по-другому и быть не могло: почти всё население хаты курило, и процесс этот не прекращался круглые сутки. Только это «что-то» не имело ничего общего с щекочущим ноздри запахом свежего сигаретного дыма. Это «что-то» состояло из того, что было выкурено многими днями раньше, и уже успело прокиснуть, перебродить. Соответственно, такой запах ноздри не щекотал, а вставал в них колом.
Вечно витало в камере и какое-то напоминание о прачечной.
Разумеется, никакого намёка на «морозную свежесть», про которую талдычат из телевизора те, кто рекламирует стиральный порошок.
Какая там «морозная свежесть», когда в перенаселённом помещении круглые сутки в пластмассовом ведре в термоядерной смеси из хозяйственного мыла и хлорки с помощью двух бородатых от накипи кипятильников дезинфицируются вещи «свежезаехавших»[28].
Иначе нельзя, ибо велика вероятность присутствия вшей или, как здесь говорят, «парашютистов», в этих вещах. Ведь среди «свежезаехавших» встречаются те, кто с баней и стиркой не сильно дружил, а то и откровенные бомжи, что в коллекторах и подвалах обитали.
Так что вечное желтоватое хлорно-прачечное облако под потолком камеры — это почти нормально, это свидетельство правильных профилактических мер, что предпринимает население хаты в целях собственной санитарной безопасности.
Свою ноту привносила в смрадный тюремный букет и казённая еда, которую трижды в день привозили в огромных кастрюлях на дребезжащей телеге к дверям камеры баландёры[29].
Удивительно, но разные блюда (каша, рыба, щи) пахли здесь одинаково.
Одинаково сильно, и… совсем несъедобно. Казалось, что именно так должно было пахнуть в бане, на каменку которой вместо воды плеснули перестоявшее содержимое помойного ведра.
Правда, было в тюремном меню блюдо, имевшее свой индивидуальный запах. Это — овощное рагу, а точнее, тушеная кислая капуста. Его давали на ужин, как минимум, дважды в неделю.
О том, что на ужин рагу, не надо было говорить и предупреждать. Запах этого блюда едкий и колючий, вышибающий слезу и кашель, прорывался через железный кормяк[30] задолго до того, как баландёры доволакивали телегу с ужином до дверей камеры. Судя по запаху, что издавало рагу, ту капусту тушили непременно в карбиде и приправляли, как минимум, медным купоросом. Впрочем, и этот сверхдерзкий аромат в чистом виде существовал очень недолго. Ранее сформировавшийся смрад легко и бесследно переваривал и эту экзотику.
Тогда же, в самые первые дни пребывания в «пятёрке» стало для Серёги Гладышева совершенно ясно, что другой атмосфера в тюремной хате просто быть не может. Откуда здесь взяться воздуху, если в пространстве камеры, рассчитанной на двенадцать персон (шесть двухъярусных шконок), постоянно обитает от двадцати до тридцати человек, что порою на иных койках спят в три смены, что людям при такой скученности свойственно потеть, а кран умывальника на всю хату только один, и струйка оттуда вечно хилая.