Кстати, окон в той самой первой, памятной на всю жизнь хате, в «пятёрке» (камера «первая сборка» на первом полуподвальном этаже) не было вовсе.
Нет, было, в правом углу помещения, аккурат, на уровне асфальта, что-то среднее между форточкой, амбразурой и слуховой подвальной отдушиной. Но это «что-то» имело размеры дамского носового платка, выходило в тюремный двор и смотрело в упор в стену вплотную пристроенного то ли гаража, то ли сарая.
Так что сквозняк и прочие виды свежего воздуха здесь могли только сниться.
После «пятёрки» Бутырка была.
Уже не полуподвал, не общая перенаселённая хата. Аж третий этаж на Большом спецу[31], и камера с высокими потолками всего на четыре человека, а, главное, — окно, полноценное по размерам, пусть в решётки забранное!
Кажется, вот где надышаться можно — только расправь плечи и вдыхай глубже.
Ан нет!
Здесь также царил, властвовал, беспредельничал всё тот же тюремный смрад, не допускавший никакого вольнодумства в виде присутствия даже подобия иных запахов. С грустным удивлением отмечал Серёга Гладышев, что предметы, являющиеся носителями своего собственного сильного запаха, попадая сюда, будто пасуя перед напором этого смрада, быстро утрачивают свою запаховую индивидуальность и перестают пахнуть вовсе. Так было с купленным (по безналичному расчету, разумеется) в тюремном ларьке мылом, будто в издёвку именуемым «ароматным». Так было с переданными в продуктовой посылке лимонами. Так было с надушенным носовым платком, что вложила, тогда ещё обещавшая ждать, жена в набор тёплых вещей, который получил Серёга накануне отправки на этап. Тот платок был щедро надушен, но замечательный аромат продержался менее суток. Хвалёный французский парфюм скукожился и позорно капитулировал под натиском российского тюремного амбре!
Ещё удивительней было другое. Обосновавшийся в камере мерзкий дух тюрьмы оказывался совершенно непробиваемым, неуязвимым для воздушных потоков снаружи, которые никаких внешних препятствий для проникновения в хату, кажется, не имели. Казалось, размеры имевшегося в камере, пусть зарешеченного, окна легко могли позволить проветрить хату в считанные минуты. Но так только казалось. Куда более очевидным было предположить, что потоки свежего воздуха при попытке проникнуть в камеру просто разбиваются о стоящий столбом плотный смрад и откатываются назад, обескураженные невозможностью найти хотя бы какой-нибудь зазор, трещину, прореху в этом монолите.
Аккуратно, боясь быть поднятым на тупые штыки арестантского юмора, интересовался Серёга Гладышев у бывалых, имевших по три-четыре ходки[32], соседей: «А как в других тюрьмах, такой же дрянью пахнет?». Разной была реакция на этот простой вопрос. Кто-то просто пожимал плечами. Кто-то недобро язвил (типа: «Ты что думал, что здесь розами пахнуть будет?…»). Только один старик, имевший отсиженных лет столько, сколько Серёга и прожить не успел, ошарашил его почти поэтическим откровением: «По-другому, парень, и быть не может, в тюрьме бедой пахнет, общая беда из бед каждого складывается, тут этого столько напрессовано, потому и такой дух тяжёлый…».
Смысл этого откровения доходил до Серёги весь срок, включая время, проведенное в лагере, потому как и в зоне, которая вроде и всеми ветрами продувалась, и по соседству имела не только болото, но и лес, пахло также, как и в тюрьме.
Тот же запах беды, разве что разбавленный в зависимости от времени года то промозглым ознобом, то изнуряющей духотой.
А тогда в Бутырке, в период тягучего ожидания этапа, к нему, опять же неадекватное месту и времени, пришло размышление на тему, как этот смрад переносят те, кто сюда на работу, то есть на службу, приходит каждый день, кто имеет возможность этот гремучий коктейль регулярно чередовать с нормальным воздухом.
Разумеется, тут только фантазировать оставалось.
Можно было анекдот вспомнить про чудака, просившего вместо кислородной маски поднести его к выхлопной трубе.
Только в той ситуации не до анекдотов было. Всякий раз, оказавшись рядом с кем-то из местных мусоров, Сергей чутко втягивал воздух, пытаясь определить, чем пахнет от этого человека. Безрезультатными были те попытки. Мусора, они же сотрудники администрации, несмотря на то, что в тюрьму приходили только на работу, а всё остальное время находились дома, на улице, словом, на свободе, пахли так же, как пахли не имевшие выхода наружу, так же как пахла сама тюрьма. Верно, в качестве бледных проблесков неординарности выступали порой сивушный перегар, запах сапожного крема, чесночный духман. Но и эти запахи самостоятельно существовали только в первые часы присутствия мусоров на своих рабочих местах. Позднее и эти, пусть не самые приятные для обоняния, оригинальности целиком растворялись в главном и единственном тюремном запахе.
Неужели самой Судьбой бутырским мусорам было предписано быть вечными хранителями, носителями, жрецами тюремного смрада?
Неужели их дети не морщат носы, встречая отцов с работы?
Неужели их жёны, деля с ними постель, не удивляются тому, что даже после душа и ванной от мужей «пахнет работой»?
Неужели к этому запаху можно привыкнуть самим и, тем более, приучить к нему близких?
Может быть, отбираются на эту работу специальные, редкой породы люди, у кого, если и не особенные жабры вместо лёгких, так хотя бы врождённое безразличие к запахам, полная неспособность их различать, сравнивать?
Или больны эти люди редкой, неизлечимой, наукой не изученной, болезнью, эдаким обонятельным дальтонизмом?
Как-то Серёга даже смоделировал про себя ситуацию, что может сложиться, когда какой-нибудь прапор из продольных[33] отправится в заслуженный отпуск. Разумеется, будет в тот момент облачен в гражданку, всякие там рубашечки-джинсики. Возможно, и духовитым лосьёном накануне после бритья щёки протрёт. Очень может быть, что где-нибудь по пути он и пивка дёрнет, от которого запах неслабый и узнаваемый. Только ничего это не изменит. Войдёт прапор-отпускник в купе, расположится на своём месте. И вдруг, не ровен час, попутчиком его окажется бывший арестант. Наверняка, вчерашний бедолага, едва войдя в купе, нервно потянет воздух, настороженно осмотрится и, глядя в упор на того, кто ещё вчера распоряжался под бутырскими сводами, поинтересуется: «Что-то тюрягой тянет, ты, сосед, часом, не из мусоров будешь?».
Правда, веселей от таких, вроде бы смешных, фантазий, не становилось.
Разве что вопрос возникал: «Ну нас, арестантов, таким запахом-воздухом наказывают, нас этим воздухом в довесок к лишению свободы, к тому наказанию, что суд определил, но почему этим же смрадом обязаны дышать те, кто нас от свободы охраняет (или наоборот, что, в принципе, ничего не меняет)?
И дышат они этим (пусть не круглые сутки) до самой пенсии, а это на круг срок выходит покруче, чем у любого тяжеловеса[34].
За что же им так?
С другой стороны их на эту работу никто пинками и под конвоем не загонял. Мусора сами выбирали свою профессию, что выбрали — тем и дышат.
Странно, но и женщины, которых хватало в бутырской администрации, и которым, кажется, самой природой было определено тяготеть совсем к другим запахам, пахли так же, как и их коллеги-мужчины. А ведь пользовались, непременно пользовались они и духовитым шампунем, и терпким дезодорантом, и манящими, сносящими у мужиков голову, духами.
Только все эти ароматы как будто отсекались на пороге здания, куда они приходили служить свою службу.
В итоге пахли эти женщины тем же запахом тюрьмы, в котором угадывался и корябающий бронхи отзвук капустного рагу, и сшибающий с ног духман застоявшихся мужских тел, и горчичный привкус перекисшего табачного дыма и много чего ещё, что кувыркалось в этом коктейле.
И вот после всего этого в парфюмерном магазине потянуться к полке, где выстроились шеренги «Михайловского централа»? От такой перспективы Серёге Гладышеву только и оставалось, что хмыкнуть.
Позднее продвинутая племянница-старшеклассница терпеливо объяснила ему, что названия парфюмерных штучек, как и многих прочих товаров, далеко не всегда несут в себе прямой смысл и конкретную информацию, что «тюремное» имя одеколону могли присвоить просто «стёба ради», в погоне за оригинальностью и, как модно нынче говорить, за эксклюзивом.
Мировая, мол, практика, менеджерский приём.
Ничего не изменили эти аргументы в представлениях Серёги Гладышева о соотношении понятий «тюремный запах» и «парфюмерный аромат», но объяснения племянницы он выслушал терпеливо, не перебивая.
Потом то ли спросил, то ли удивился вслух: «Выходит, теперь и духи типа «Шанель-Бутырка» выдумать можно?…».
«Можно, вполне даже креативно получится», — согласилась не заметившая подвоха продвинутая племянница.
Острая небесная недостаточность
Прости, сынок, воздушный змей для тебя я так и не построил.
Это надо было бы сделать, когда тебе было лет двенадцать, возможно, даже раньше.
Это надо было сделать тогда, когда неудержимо взрослеющий будущий мужчина впервые задумывается, что такое небо, что такое свобода, из чего складывается человеческое счастье.
Стыдно, я так и не смог найти для этого времени: работа, командировки, бесконечная изнуряющая и озверяющая гонка за чем-то, что издалека представляется таким важным и ценным, а вблизи оказывается ничтожным и никчемным.
Тогда не смог выкроить какие-то несколько часов, а сейчас это просто невозможно, как бы горячо я к этому не стремился, и как бы искренне ты не хотел мне в этом помочь.
Воля, в которой находишься ты, и неволя, где обитаю я, — это не просто два разных вида человеческого бытия, это — две противоположных и люто непримиримых друг к другу цивилизации, это — две исключающих друг друга системы координат, два воюющих космоса.