Стыдно и грустно.
Конечно, в наше время можно и не заниматься великим священнодейством, состоящим из варки клейстера, поиска дранок, подбора соответствующих ниток и тряпочек. Уже давно в любом игрушечном магазине можно купить китайскую поделку с тем же самым летающим и воздушным названием: воздушный змей. Только это — не поделка, а подделка, фальшивка.
Это — что-то совсем другое, несерьёзное и ненастоящее.
Настоящий воздушный змей — это тот змей, что когда-то построил для меня мой отец, твой дед, которого ты, уж так случилось, видел только на семейных фотографиях.
Помню это событие в мелочах и деталях.
Строительство воздушного змея начиналось с поиска подходящих дранок, призванных стать остовом, скелетом будущего небесного корабля.
Что такое дранки, тебе, выросшему в сердцевине громадного современного города, надо пояснять. Дранки — это тонкие полоски древесины, на которые распадается старая, не раз побывавшая под снегом и дождём, фанера. Для того, самого первого моего воздушного змея, отец оторвал эти дранки от стены дровяного сарая во дворе вовсе ещё не московского дома, а родительского дома на окраине города, в котором я провёл первые двадцать с лишним лет своей жизни. Отец неспешно придирчиво проверял, достаточно ли они сухи, хорошо ли гнутся, нет ли на них раковин от сучков и прочих изъянов.
Потом подбирался бумажный лист.
Обычно для этого использовался двойной вертикально поставленный лист из школьной тетради, иногда такой же двойной, но куда больший в размерах, лист из журнала формата «Огонька», иногда какие-то нестандартные листы из остатков обоев, обёрточной бумаги и прочих макулатурных отходов.
Первая дранка приклеивалась на самую верхнюю кромку бумажного листа, две следующие клеились по диагонали крест накрест в виде то ли Андреевского креста, то ли неприлично знаменитой буквы «X».
Если змей отличался значительными размерами, то на бумажном листе появлялась четвёртая дранка, проходившая через пересечение диагональных, параллельная верхней кромочной.
Для всех процедур склейки отец использовал сваренный из муки клейстер. На моё предложение заменить самодельный клей покупным канцелярским клеем, что продавался во всех магазинах канцелярских принадлежностей, он только отмахивался: «Клейстер, только клейстер, он надёжней…».
Тот отцовский клейстер из детства я вспоминал в столичных изоляторах, на которые пришёлся первый год моей арестантской биографии.
Там тоже был клейстер.
Только тот тюремный клейстер делался не из муки, а из размоченного в кипятке и неоднократно пропущенного через марлю хлебного мякиша. С его помощью мы клеили из свёрнутых в трубочку газетных и журнальных листов двухметровые «удочки»[35], столь необходимые для налаживания «дороги» — главной тюремной нелегальной коммуникации.
«Дорога» представляла собой базировавшуюся на внешней стороне тюремной стены канатно-подвесную систему из верёвочек и шнурочков, по которой из камеры в камеру передавались записки, чай, сигареты, продукты, иногда даже мобильные телефоны, перелитый в маленькие пластиковые ёмкости алкоголь, наркотики.
С помощью этого клейстера мы, арестанты, не раз пытались преобразить, очеловечить унылый вид камеры, оклеивали стены специально заказанными с воли в передачках белыми листами писчей бумаги формата А4. Наивные, не учитывали тюремной всепроникающей сырости и сильно удивлялись, когда уже через пару дней эти листы набухали мрачной тёмной влагой, отклеивались и падали вниз, будто специально норовя угодить на лица спящих арестантов.
Вернёмся к змею из моего детства.
Когда приклеенные к бумажному листу дранки подсыхали, схватывались, тем же клейстером, в середину змея приклеивалось бумажное сердечко. Это для лучшего скрепления дранок между собою и для, в определённом смысле, красоты. Ведь сердечко это, вырезанное из бумаги, другого, часто красного, цвета, было видно издалека, как бы высоко не поднимался змей над землёй.
С приклеиванием сердечка завершалось изготовление остова воздушного змея.
Далее следовало устройство пут (так называлась непростая конструкция из ниток, что позволяла аппарату держаться в воздухе). Описать все тонкости этой операции невозможно, этому можно только научить по жесткому принципу: смотри и делай как я.
Последним этапом в строительстве воздушного змея было оснащение его хвостом.
Хвост изготавливался из связанных между собой узеньких ленточек какого-нибудь лёгкого материала, лучше всего для этого подходили старые, приговорённые к выбрасыванию, простыни и пододеяльники. Хвост привязывался к нижним, чуть свисающим под краешком бумажного остова, концам дранок. Тех самых, что представляли собой, то ли благие очертания Андреевского креста, то ли напоминали мало приличную букву русского алфавита. А сам хвост копировал другие буквы, правда, уже иного, латинского алфавита. Чаще всего хвост воспроизводил букву «U». Иногда в его середину строго симметрично добавлялась ещё одна простынная ленточка, и тогда буква «и» плавно трансформировалась в другую букву того же чуждого алфавита — «Y».
Непросто было правильно рассчитать длину, соответственно, вес хвоста. А зависело от этого очень многое. Если хвост оказывался слишком тяжёл — воздушному змею было трудно взлететь, оторваться от земли, добраться до спасительных воздушных потоков, всегда готовых подхватить и поддержать всякое существо, механизм или предмет, дерзнувшее подняться в небо.
Ещё хуже, если хвост оказывался короче, чем ему полагалось быть для аппарата этого веса и размера. В этом случае змей легко поднимался вверх, но едва набрав высоту, начинал вихляться из стороны в сторону, а то и выделывать всяческие кульбиты. Очень часто подобные лихачества в воздухе заканчивались трагически, при очередном кувырке он запутывался в собственном хвосте, полностью терял всякую манёвренность и камнем падал вниз.
Зачем я пишу тебе про всё это отсюда и сейчас? Ведь я рискую, сильно рискую. Рискую предстать в твоих глазах расслабленным, сентиментальным, почти слезливым, словом, таким, каким я меньше всего хотел бы тебе сейчас показаться. Но, я думаю, что ты всё поймёшь правильно.
Знай, что порою небо для человека имеет необычный, трижды особенный смысл. Не удивляйся, если после этой фразы в моём письме начнут попадаться целые куски вымаранные чёрным фломастером. Это привет от местных цензоров, ибо принято считать (и соответствующие строгие циркуляры на этот счёт имеются), будто в письмах отсюда никакой информации на тему «условия содержания в местах лишения свободы и предварительного заключения» быть не должно.
Напомню тебе, что первые двенадцать дней после ареста я провёл в изоляторе (той же самой тюрьме) на Петровке. По тому знаменитому, известному по великому множеству книг и фильмов адресу: Петровка, 38. Там сносно кормили, говорят, еда доставлялась туда из столовой, в которой питаются милицейские работники, у каждого постояльца была своя одноэтажная кровать, в камерах было чисто, но… Окна в этих камерах закрывали глухие жалюзи, через которые не было видно ни-че-го. Находящийся здесь человек был полностью лишен неба.
Потом меня этапировали в «пятёрку» — судебно-следственный изолятор на севере Москвы.
Там я пробыл полгода. Всё это время находился в общей камере на первом этаже. Удивительно, но окон в том помещении было вовсе не предусмотрено. Имелось в самом углу что-то похожее на зарешеченную форточку, но так было спланировано это здание, что приходилась эта форточка почти на уровень земли, а напротив неё, всего в нескольких метрах, поднималась глухая стена то ли сарая, то ли гаража.
Чуть-чуть свежего воздуха из этого окна-форточки-амбразуры в нашу камеру поступало, света практически — нет. Всякий пребывающий в том помещении человек, по сути, был полностью лишен солнца и неба.
Урезанную порцию последнего можно было получить на ежедневной прогулке на верхнем прогулочном дворике, что был традиционно оборудован под самой крышей многоэтажного тюремного корпуса.
Прогулка представляла собой сорок, иногда и гораздо меньше (по настроению дежурного представителя администрации) топтания или стояния в комнате без окон со стенами, одетыми в «шубу». «Шуба» — это такой способ штукатурки, когда раствор, бетон или ещё что-то аналогичное просто наляпывается на стену и оставляется в подобном, неразмазанном и неразглаженном виде до полного просыхания-затвердения.
«Пайка» неба на подобных прогулках выдавалась мне под утлом через зазор между крышей прогулочного дворика и верхушкой стен этого помещения. Сорок минут неба под углом в сутки для человека — это ничтожно мало, это почти ни-че-го.
Потом были полгода в Бутырке.
Камера на большом «спецу».
«Спец» на языке уголовников и милиционеров — это специальный корпус, в котором содержатся особо опасные преступники. До сих пор не знаю, какой это был по счёту этаж в громадном, царской постройки тюремном корпусе. В камере две двухъярусные койки, сваренные из массивных железяк, как одно целое, стол и скамья, отхожее место, напоминающее «удобства», что доживают свой век в базарных и вокзальных туалетах в российской, очень далёкой глубинке.
Бытовые условия бутырского «спеца» были более чем сносны. В других общих обычных камерах на 8-10 двухъярусных шконок[36], то есть на 16–20 реальных спальных мест, часто приходилось по 40–50 бедолаг-жителей. Соответственно, спали там в три смены, в порядке живой, далеко не всегда строго соблюдаемой, очереди.
На «спецу» каждый обитатель имел своё, почти индивидуальное место. Почти роскошь!
А вот с небом и здесь были проблемы. Потому и окно в бутырской камере, забравшей полгода моей жизни, я запомню на весь остаток этой самой жизни. Это окно выходило в стену другого, почти впритык пристроенному к нашему, тюремного корпуса. Соответственно, панорама (очень громко, с большим авансом, сказано), что мне открывалась из окна (опять преувеличение, речь идёт скорее о форточке), на протяжении всего этого времени представляла собой кусок кирпичной стены плюс забранное решётками окно в той же самой стене.