По инерции, будто всё это шнырь в полный голос сказал, Никита дёрнулся:
— Ты чего, Дельфин? Нюх потерял? Крышняк сорвало?
Хотел сгоряча напомнить, что окурок рядом затушенный — выстраданное куцее арестантское право (мой здесь дом, что хочу, то и делаю), а не примета нечистоплотности. Да только Дельфин, не первый год сидящий, не мог об этом не знать.
Хотел ещё что-то добавить, ещё больше по делу, да осёкся. Сам себя и тормознул, ибо предъявить Дельфину было нечего, ведь в полный голос ничего тот не произнёс. И Дельфин, будто это понимал, потому и ответил уже твёрже, чуть растягивая слова, уже с отдалённым подобием вызова:
— Прибраться… Я же сказал, что недолго…
Что в придачу над головой шныря в этот момент высветило, Никита даже не захотел смотреть, отвернулся. Слишком резко отвернулся, отчего чугунная квашня в черепе в очередной раз колыхнулась и на глаза изнутри опять навалилась. Только прежде чем боль о себе снова напомнила, успел он заметить, что не так прост отрядный шнырь Дельфин, что всего от него ожидать можно, а потому и осторожней с ним надо. Ещё осторожней, чем прежде. И это, несмотря на уже накопленный Никитой арестантский опыт, главный смысл которого как раз и сводился к тому, что никому в зоне доверять нельзя.
А в бараке тем временем очередная движуха наметилась. Сначала атасники на входе криком голос предупредили:
— Отрядник[84]!
Потом кто-то из тех же атасников через весь барак пронёсся, кодами грохая, и предупреждение повторил, в каждую секцию заглядывая.
Вот после этого и поплыл форменный картуз капитана Кулёмина по бараку. Как должное Никита принял слова, что заплескались над этим картузом. Совсем несложные, нисколько его не заинтересовавшие. И всё на одну тему: пришло время барак ремонтировать, а с ремонтом этим что-то всё не складывается.
Как всегда работы такие делались своими силами: руками арестантов, материалами, которые они же с воли и затягивали. Не принято было, чтобы хозяин выделял что-то на это дело из лагерных фондов, зато спрашивал всегда с лютой строгостью. Был случай, когда одного отрядника за непобеленные в срок потолки упрёками и придирками он до увольнения довёл. В городишке, где зона находилась, где все точки мужского трудоустройства наперечёт, такое значило — без куска хлеба остаться.
Как должное отметил для себя Никита и то, что в конце «бегущей строки» над серым картузом капитана Кулёмина выскочил вывод. То ли грустный то ли досадный:
— Побелки маловато, краски вовсе нет… Никто даже и не обещал затянуть… Значит, опять блатных просить придётся… У них получится… Они на отрядном собрании клич бросят… Арестанты отзовутся… Не ослушаются… И краска найдётся, и побелка появится… Только… Ничего здесь эти люди даром не делают… Чем за это расплачиваться придётся? Если один-два телефона занести — это ещё полбеды… Если что-то посерьёзней просить будут, придётся крепко подумать, стоит ли связываться…
На содержание последних мыслей отрядника Никита никак не отреагировал. Мысли как мысли. Какие ещё могут быть у мусора-отрядника? Всё согласно штатному расписанию, всё согласно выбору, который этот человек давным-давно сделал. Всем известно: чтобы мусору-отряднику выжить, надо ему лавировать между двумя жерновами. Один жернов — в реальной, но всё-таки отдалённости: хозяин, прочее начальство и всякие уставы, инструкции, распоряжения. Другой жернов — совсем близкая каждодневная действительность, где на первом плане лагерные традиции, что веками складывались, и арестантами строго оберегаются. У кого нюха хватает края чувствовать — тот в зоне и работает, тот и по карьерной лестнице карабкается. Кого занесёт — с круга сходит. Порою с потерями невосполнимыми. Чуть больше года назад прямо в кабинете незнакомые мордовороты в штатском арестовали начальника третьего отряда. Из служебного сейфа целую кучу шприцов разовых, склянок и маленьких беленьких пакетиков выгребли.
Для всезнающих зеков сюрприза не было: торговал отрядник наркотой. То ли весомого довеска к жалованию сильно хотел. То ли какие-то договорённости с блатными отрабатывал. Конечно, засветился. Возможно, сами «клиенты» и сдали.
С его коллегой из четвёртого отряда судьба ещё круче обошлась — возвращался со службы, зашёл в собственный подъезд, получил кастетом в висок. «Скорая» опоздала. Ползало по зоне объяснение этой смерти: будто хотел тот мусор из своего отряда образцовый сделать, чтобы себе и почёт и досрочно новую звёздочку на погоны, и будто все эти вопросы затеял он руками блатных решать. Соответственно, и сам какие-то обязательства-обещания на себя в этой ситуации взял, ну и… не вывез. Завертелся, запутался. Жизнью поплатился. По другой версии, слишком сильно достал он своими режимными требованиями одного из серьёзных арестантов из местных. Тот на волю кому надо отшумелся, помощи попросил. Помощь и подоспела. Аккурат, кастетом в мусорской висок.
Обе версии на равных в арестантской молве и сосуществовали, за первенство вовсе не соперничая. Возможно, и в жизни оба сюжета соседствовали, дополняя и усложняя друг друга. Впрочем, важно ли сейчас это…
Зато в мыслях у капитана Кулёмина всё слишком просто оказалось. Так просто, что даже скучно: сплошные «краска-побелка», килограммы да квадратные метры. Плюс шпаклёвка, плюс линолеум в комнату воспитательной работы, плюс ещё какая-то ремонтно-строительная дребедень. Даже пожалел Никита, что лишний раз напрягся, в башку к отряднику заглядывая.
Думать по-прежнему больно было, потому и длинных мыслей не складывалось, а короткие, что обрывками в гуще боли сновали, вполне предсказуемое звучание имели: что дальше с такой способностью делать, на пользу ли пойдёт или проблемами обернётся?
Впрочем, был ещё шанс надеяться, что обретение это — не окончательное, а что-то минутное, случайное, почти разовое, что больше и не повторится. Шанс-то был, только не получалось у него реализоваться. Скорее наоборот — все дальнейшие события только подтвердили — это серьёзно, это — не подарок, а дополнительный груз впридачу к и без того нелёгкой арестантской ноше.
На утреннем общем построении очень близко от себя увидел он начальника колонии, которого неспроста хозяином звали, который на лагерном замкнутом пространстве был и Богом, и Царём, и Прокурором. Неспешно прохаживался полковник Алесенко между чёрными арестантскими рядами и, будто между делом, на ходу процеживал, рта не раскрывая:
— Побриться… Бегом… В строй вернуться…
— Феску сменить… Чтобы завтра с нормальным козырьком была. Проверю…
И всё прочее, в таком же роде. Так же коротко и колюче. При этом голова у говорившего в арестантскую сторону и не поворачивалась.
Между тем, над головой той, украшенной на заказ пошитой фуражкой с задранной донельзя тульёй, слова неспешно поплыли. Так же неспешно и смысл их до Никиты доходил:
— Полторы тысячи зеков в лагере… Вроде рабочая сила… Скорее стадо дармоедов… На промке никто не перерабатывает… Потому что нет толком работы на этой промке… Не нужны государству нынче рабочие руки арестантов… И вообще этому государству ни хрена не нужно… Другое дело при Сталине… И даже позднее… Тогда каждая зона серьёзным предприятием была… С гособеспечением, с госзаказом, с премиями… И зеки зарабатывали, и все те, кто в системе нашей работал… Иные зоны продукцию на экспорт оправляли. Не то, что сейчас: мешки копеечные, никому не нужные… А лагерь на хозрасчёте… За воду, электричество, прочую коммуналку платить надо… Живыми денежками… А брать откуда… А самим жить на что? А на что проверяющих задабривать? Да ладно бы, если только поить-кормить… Эта сволочь привыкла, чтобы по итогам всякой ревизии после банкета им не только нарды или шахматы, что зеки на лагерной ширпотребке производят, дарили… Им конверт с наликом напоследок обязательно подавай… Опять деньги…
После этого над красивой фуражкой забористые матюки закачались. Не такие адресные, как у Дельфина, но не менее злые. А следом опять же вывод. Не такой скучный, как у отряд-ника, а масштабный, с обобщением, в котором для брата-арестанта ничего хорошего опять же не проблескивало:
— Нечего ждать, пока про нас и про нашу систему там наверху вспомнят… Да и не вспомнят ведь никогда, потому как прочих забот в государстве хватает… Самим шевелиться надо… С бухгалтерией на промке разобраться надо… Она и так в трёх вариантах ведётся, чтобы всем капало… Сдаётся, там ещё резервы есть… Зеки перетопчутся… Можно и ещё с нарядами покрутить… Подрезать, где можно… Знаю, кому это поручить… Есть на зоне мини-цех по ремонту автомобилей… Расширить его надо… Умельцев в лагере полно, платить им не обязательно… Вместо денег — валюты зековской «закурить — заварить» подбрасывать… Заказы, понятно, с воли подтягивать… Привлечь в помощь местных авторитетов, кто в своё время здесь сидел, с кем отношения сохранились… Но главное — не это… Главное, каждое возможное УДО — на карандаш, и чтобы никакой халявы, всё на коммерческую основу, как и всё везде в стране нынче… Каждый недосиженный месяц должен для арестанта, точнее для родни и близких его, денег стоить… И не так, как раньше — одни платят, другие — нет, а, чтобы все — только за бабки, жестко… Месяц воли досрочной должен, минимум, пятёрку стоить, ещё лучше — двести гринов… Чтобы без всякой поправки на нефть и прочую международную хреновню…
Многие из деревенских, что здесь сидят, никаких долларов в глаза не видели… Их проблемы… Верно, делиться придётся… С судьёй и прокурором, без них ни одного решения по УДО не принимается… Ладно, свои люди, тем более, что такое с ними уже не раз прокручивали… Теперь всё это в систему на поток надо… И, чтобы — никаких посредников-отрядников тут не путалось… Они — пусть бараки ремонтируют, арестантов воспитывают, отчёты составляют.
Забавно: в одно время с тем, как на белом поле над головой полковника Алесенко строчки менялись, сам он продолжал между арестантскими рядами прохаживаться. Более того, не замолкал при этом. На старые темы бросал отрывистые фразы: про непорядок во внешнем виде, про перешептывания в строю, про то, как плохо убирается территория, закреплённая за отрядами. Не столько говорил, сколько стращал да упрекал. При этом по-прежнему ни на кого конкретно не смотрел, а только мимо, исключительно в сторону.