[135]), в обоих случаях перед читателем открывалось историческое прошлое Малороссии.
«Разбойничья» тема с её мятежным стремлением к свободе была не только данью общеевропейской и русской литературной моде, заложенной ещё «Разбойниками» И. Шиллера (1781 г.), но имела выходы на собственно казачье-украинскую тематику — протестно-освободительное движение народа против польско-панского угнетения. Надо упомянуть также «Гайдамаков» А. Подолинского, «Чигиринского казака» А. Яковлева, написанные в жанре романтизма сочинения, контекстом которых является казачья эпоха[136].
Помимо этого в центре внимания оказывалась историческая реальность: ключевые периоды казацкого прошлого и его знаковые фигуры: Богдан Хмельницкий и Иван Мазепа. И если интерес к первому вполне понятен и логичен (Хмельницкий освободил Украину от польского гнёта и сделал стратегический выбор в пользу Москвы), то второй пользовался вниманием не только как его политический антипод, но ещё и потому, что «принадлежал» к истории «новой» России. Ведь рождалась она не только на далёких балтийских берегах, но и здесь, на Украине, в порохе и дыму Полтавской победы. Недаром, кстати, из всех географических пунктов Малороссии русская поэзия XVIII века чаще всего упоминает, помимо Киева (как символа тысячелетней истории России), Полтаву — тоже как символ, но только уже не старины, а громкой славы русского оружия и торжества «России молодой» (сходная роль и у Бендер-града, Очакова и Буга)[137].
Так, в 1817–1819 годах печатает свой роман (незавершённый) «Зиновий Богдан Хмельницкий, или Освобождённая Малороссия» Фёдор Глинка. Кстати, творчество Глинки было хорошо знакомо молодому Пушкину и его товарищам по царскосельскому Лицею и оказало влияние на формирование их литературных интересов, в том числе касающихся украинской тематики. В начале 1820-х свою «Песнь о Богдане Хмельницком — освободителе Малороссии (подражание польской, сочинённой Леоном Рогальским)» публикует Сомов. Тогда же появляются и украинские произведения Кондратия Фёдоровича Рылеева (1795–1826 гг.), и первое из них — дума «Богдан Хмельницкий».
В 1820-х годах в России наблюдался всплеск интереса к истории. Начало ему положил патриотический подъём 1812 года, всколыхнувший всё русское общество и резко вознёсший чувство национальной гордости и гражданского самосознания. Он попал на подготовленную почву — на тот процесс осмысления обществом своего давнего и недавнего минувшего, что продолжался всю вторую половину XVIII столетия. Результатом стало появление такого монументального исторического исследования (настоящей вехи в российской общественной жизни), как «История государства Российского» Н. М. Карамзина, первые части которой вышли в свет в 1818 году.
Николай Михайлович Карамзин (1766–1826 гг.) не был первым, кто писал труды по русской истории. До него это делали В. Н. Татищев, М. М. Щербатов, И. Н. Болтин. Но именно Карамзин сумел впервые представить цельную, неразрывную во времени картину русской истории и постарался объяснить её суть. Лёгкий язык, которым была написана «История» (ведь Карамзин был поэт и глава целого литературного направления), заметно облегчал её распространение в обществе. «Карамзин — наш Кутузов 12-го года; он спас Россию от нашествия забвения, воззвал её к жизни, показал нам, что у нас есть Отечество», — так отозвался о значении «Истории государства Российского» и том громадном впечатлении, которое она произвела на современников, Пётр Вяземский[138]. «Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием», — подтверждал его слова Пушкин[139]. Труд Карамзина также подтолкнул многих (особенно тех, кто не был согласен с её главной посылкой) к дальнейшему осмыслению русской истории. Прошлое Малороссии тоже становится объектом научного интереса: в 1822 году появляется «История Малой России» Д. Н. Бантыш-Каменского (в 1830-е годы дважды переиздававшаяся).
История даёт творческий импульс литературе. Думы Рылеева, «Песнь о вещем Олеге», «Полтава» и «Борис Годунов» Пушкина, «Аскольдова могила», «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» отца русского исторического романа М. Н. Загоскина, исторические драмы и трагедии, в том числе «Рука Всевышнего Отечество спасла» Н. В. Кукольника, «Стрельцы» К. П. Масальского, «Димитрий Самозванец» Ф. В. Булгарина и многое другое (даже гимназические опыты самого Гоголя — поэма «Россия под игом татар» и повесть «Братья Твердиславичи») — всё это закономерный итог увлечения русского общества родной историей.
Герои дум Рылеева — это Вадим Новгородский и княгиня Ольга, Дмитрий Донской и Марфа-посадница, Владимир Святой и Борис Годунов, князья Святослав и Олег (первым о «вещем Олеге», как и о Годунове, написал именно Рылеев), и многие другие лица русской истории. Наиболее совершенные и талантливые из его дум — это «Смерть Ермака», ушедшая в народ, и «Иван Сусанин», послужившая толчком к созданию Михаилом Глинкой оперы «Жизнь за царя».
После дум Рылеев обращается к украинским сюжетам: пишет поэму «Войнаровский» (1823–1825 гг.) о временах Мазепы и незаконченную поэму «Наливайко». Готовил он «Богдана Хмельницкого», «Палея», а также «Нравы Малороссии» и «Картину Украины». «Я русский, — пояснял Рылеев причины своего интереса к малороссийской истории, — но три года жил на Украйне: мало для себя, но довольно для того, чтобы полюбить эту страну и добрых её жителей». Если быть более точным, то в конце 1815 — январе 1819 годов он жил в Острогожском уезде Воронежской губернии, относившемся к Слободской Украине (население губернии было смешанным). А кроме того, бывал Рылеев в Харькове и Киеве, где у него был дом, доставшийся от отца[140].
Но история привлекала к себе внимание современников не только своей познавательной стороной и была не только увлекательным чтением о славных делах прошлого. Многие, и Рылеев один из них, в русской и малороссийской истории начинают искать ответы на злободневные вопросы дня сегодняшнего. Скажем, Рылеев в «Войнаровском» (в обращении к А. А. Бестужеву) предупреждает его (и читателя) о содержании своих стихотворных строк:
Как Аполлонов строгий сын,
Ты не увидишь в них искусства:
Зато найдёшь живые чувства —
Я не поэт, а гражданин[141].
Интерес к украинской тематике у Рылеева или, к примеру, у Глинки или Сомова объяснялся не только любовью к Малороссии, но и соображениями общественными. Интерес к сильной личности, борющейся с невзгодами и преодолевающей трудности, был не только чертой романтизма, хотя и Хмельницкий, и Наливайко, и Войнаровский, как и многие другие персонажи в литературе тех лет на историческую тематику, были именно такими героико-романтическими личностями, подчас лишь отдалённо напоминающими своих прототипов, да и сами сюжеты во многом были вымышленными. Главным в героико-романтических произведениях был гражданский, воспитательный, патриотический пафос[142]. Герои, князья и цари прошлого должны были своим примером учить современников (а то и монархов) добродетелям и идеалам защиты Родины и служения Отечеству.
На восприятие прошлого также оказывала влияние пришедшая из Европы интеллектуальная мода и социально-политические стереотипы той поры, что особенно было характерно для декабриста Рылеева и людей, близких ему по взглядам. Идеи свободы и борьбы с несправедливостью (берущейся в обществе во многом из-за отсутствия этой самой свободы), неприятие деспотизма (под которым понималось самодержавие) и мотивы тираноборчества, идущие в русской общественной мысли ещё от А. Н. Радищева, в начале XIX века были широко распространены в российском дворянстве, особенно среди молодёжи. Отдал им дань даже сторонник самодержавного устройства Карамзин, проецируя эти идеи на эпоху и личность Ивана Грозного, который, согласно данным интеллектуальным установкам, как раз и стал олицетворением деспотизма и тирании.
Поэтому в прошлых веках эти люди в первую очередь искали подтверждения своим гражданским и даже республиканским идеалам и примеры жертвенной борьбы за них, а задачу истории видели в том, чтобы мобилизовать общество и «гражданина» на борьбу с социальным злом[143]. Отсюда внимание не только к гражданским образцам античных Греции и Рима, но и к реальным или полулегендарным героям отечественной истории, которые подходили бы под эту, с одной стороны, идеологию, с другой — интеллектуальную моду.
Отсюда неслучаен интерес к такому сюжету, как восстание легендарного Вадима Новгородского, у истоков которого стояли ещё Екатерина II (написавшая драматическую хронику «Из жизни Рюрика», 1786 г.) и её оппонент, поэт Я. Б. Княжнин (автор трагедии «Вадим Новгородский», 1789 г.), и к которому обращались и Пушкин, и декабристы[144]. Этот легендарный сюжет рассматривался в контексте противостояния двух непримиримых, как полагали, начал отечественной истории: самодержавного, олицетворяемого Рюриком, и «гражданско-вольнолюбивого», воплощением которого представал восставший против него Вадим Храбрый.
Этой же конъюнктурно-политической причиной во многом объяснялось повышенное внимание к древнему Новгороду вообще. В его вечевом устройстве хотели видеть воплощение древних «свобод» и республиканских устоев, павших жертвой «тирании» — московского самодержавия. И хотя средневековая новгородская реальность была далека от революционных идеалов конца XVIII века («свободы, равенства и братства»), а лежащий в основе новгородской системы власти олигархический принцип вряд ли был чем-то лучше самодержавного московского, «новгородский миф» надолго войдёт в сознание оппозиционно настроенных кругов российского общества. Новгород становился своеобразным символом проблем дня сегодняшнего. И никто всерьёз не задавался вопросом, а какой бы оказалась судьба России и даже самого Новгорода, не окажись он в Российском государстве, и остался бы он тогда русским по культуре и «национальности» вообще.