[231]. Русь осталась «дома», по ту сторону «холма», а по эту русичей ждёт кровавый «пир», славная, но — смерть.
Но подобная метафизика имела под собой вполне земное происхождение: жизнь в «степи» и непрерывная война делали грань между бытием и небытием почти незаметной и легко преодолимой. К тому же проблема духовной брани к самому Запорожью имеет опосредованное отношение. Сечь выполняет иллюстративные функции: Гоголь использует её как модель, как зримый пример той великой «брани», которая свершается в мире с самого начала человеческой истории. И поэтому, говоря о пространственных образах, этот аспект запорожского мира можно оставить за скобками. Иное дело — его существование как мира «другого» по отношению к малороссийскому, о чём упоминалось выше.
«Степь» стала «Новороссией» — и запорожский мир- антипод просто не мог не исчезнуть, либо растворившись на «Украине» (пойдя по пути бывшего запорожца Пацюка), либо переместившись на новые границы, в новую «степь», за новые «пороги» и «холмы». Но и в этом случае его ждала трансформация, как это произошло и с другими подобными «мирами»: казачьими Доном, Волгой, Яиком. «Домашний мир» (олицетворённый Россией) расширялся, и географическое, политическое, смысловое расстояние между ним и этими мирами размывалось и исчезало, теряя черты своего, но другого и теперь уже полностью становясь своим. И если уж продолжать аналогию (разумеется, условную), то Малороссия-Украина, в лице Вакулы как представителя «домашнего мира» Диканьки, к исчезновению запорожского «другого» мира приложила усилия не меньшие, чем Петербург в лице Екатерины II и знаменитого Г. А. Потёмкина.
Но вернёмся к прямому, политико-географическому пониманию Гоголем пространства Малороссии. Если уж у Запорожья можно различить черты очень близкого, своего, но другого мира, то что уж говорить о землях, лежащих на запад от тех мест, где творилась казачья история. Их очертания, с одной стороны, носят весьма расплывчатый характер, но с другой — их образ довольно конкретен: это уже чужой мир. Даже само Правобережье видится Гоголю, человеку первой половины XIX века (причём в обеих своих ипостасях — и как малороссу, и как россиянину), как «Польша». А между тем именно Правобережье близко ему по семейной истории (реальной или полулегендарной, в данном случае не столь важно)[232]. Волынский город Дубно (древнерусский Дубен), который осаждают казаки в «Тарасе Бульбе», — это уже вполне та самая Польша с готическими костёлами, польским рыцарством и католическими монахами, где нет и следа «своих», будь то казак или православный русский человек вообще.
А вот как Гоголь описывал это пространство в «Страшной мести». «Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы» — набрасывает он ментальную карту той земли, которую мы ныне понимаем как «Украину»[233]. Горы эти — Карпаты, Лемберг — это главный город древней Галицкой земли Львов. Давая ему нерусское название (а историческое название Гоголь, несомненно, знал и даже одно время планировал посетить город), он как бы подчёркивает «не-свой», «чужой» характер этой земли. Уж если Правобережье названо им «Польшей», то что уж говорить о том, что находится за ним. И живёт там, в Галиции, особый, «галичский», народ. Такой же особый, как и венгерский, от которого отделяют его тёмные Карпаты.
Весьма показательной для понимания и гоголевских взглядов, и умонастроений тогдашнего малороссийского общества является ремарка, сделанная им мимоходом по поводу галицких народных песен: «между ними есть множество настоящих малороссийских»[234]. То есть Галиция и галицкие русины виделись тогда малороссиянам чем-то внешним, вроде бы и близким, но одновременно не вполне своим (как на рубеже ХУ111-Х1Х веков виделась в России Малороссия).
Да, Гоголь «ощущает», что пространство к западу от Днепра и до гор составляет некое общее целое. Колдун, которого высшей силой несло в Карпаты, чтобы там свершилась над ним та самая страшная месть, трепеща перед ней, хотел бы «весь свет вытоптать конём своим, взять всю землю от Киева до Галича, с людьми, со всем, и затопить её в Чёрном море» (заметим, что Малороссия не была вписана в это подлежащее уничтожению пространство). Знает Гоголь и то, что живёт там народ русского корня, свои: «Ещё до Карпатских гор услышишь русскую молвь, и за горами ещё, кой-где, отзовётся как будто родное слово»[235].
Такой пространственный образ — не плод «ошибок» Гоголя в географии или незнания им истории. Наоборот, набросок дан очень верно. Гоголь вообще высоко ценил географию и считал её изучение одним из важнейших условий не только познания мира и своего Отечества, но и становления мыслящей личности вообще. Знал он, как выглядит черноморская береговая черта, как расположены Карпатские горы; точно (для знаний тех лет) описаны им западные этнические границы русского (в широком смысле этого слова) ареала — вплоть до Закарпатья. Это и немудрено, ведь первыми директорами нежинской гимназии были именно карпатские русины: В. Г. Кукольник (отец соученика Гоголя и очень популярного в те годы писателя Нестора Кукольника) и И. С. Орлай, в числе ряда других своих земляков переселившиеся в начале XIX века из Австрии в Россию и поступившие на русскую службу.
Иван Семёнович Орлай (1770–1829 гг.) увлекался историей своего края, и уж, конечно, его подопечные не могли не знать о ней. В 1804 году в журнале «Северный вестник» Орлай опубликовал свою статью «История о карпатороссах» — первую в России работу о прошлом Карпатской земли. Он же ввёл этноним «карпаторосс», закрепившийся в России, а затем и на самом Закарпатье, стремясь тем самым подчеркнуть национальное и культурное единство своих соплеменников с Русским миром и Россией — «древним отечеством своим». «Отгороженные в смутные времена от матери своей России россияне населяют из древних времён Карпатские горы… Яко ветвь, отсечённая от древа своего, хотя и были они пренебрегаемы несколько веков, и даже летописателями русскими оставлены в забвении; но одушевляясь чувствованием изящного своего начала и величием народа, коего суть отрасль. прославляли имя россиян», — писал об этом Орлай[236].
Взгляд на Россию как на свою историческую родину, а на жителей Северной и Южной (и в том числе Карпатской) Руси как на две части одного русского народа, был общим местом в мировоззрении подавляющей части карпаторусской интеллигенции. В том числе тех её представителей, которые переселились в Россию и оставили заметный след в российской науке и образовании. Вот потому-то и знал Гоголь, что «и за горами ещё, кой-где, отзовётся» русское слово. Кстати, само название Карпатских гор он даёт в его местном произношении: не во множественном «Карпаты», а в единственном — «Карпат».
Знал Гоголь и историю края. Ведь в «Страшной мести» он фактически изложил те представления о «своём» и «не своём» мире, которые бытовали среди вчерашней казачьей старшины, а ныне малороссийского дворянства[237]. Взгляды эти вполне верно отражали культурную реальность своего времени, когда Правобережье с Волынью, не говоря уже о Галиции, являло собой сильно ополяченный и обращённый в унию край. И хотя память о том, что те земли некогда составляли общее с Малороссией историческое и культурное пространство, занимала важное место в коллективном сознании этой социальной группы, их прежняя политическая принадлежность и культурный облик просто вынуждали воспринимать их как «Польшу» или же как что-то не вполне «своё».
Очень характерно, что такие взгляды были распространены ещё в 1840-е годы, причём среди тех представителей малороссийского общества, которые придерживались украинофильских настроений и, казалось бы, должны были рассматривать Левобережье и Правобережье как одно целое — «Украину». В этом отношении показательно мировоззрение членов Кирилло-Мефодиевского общества, тайной политической организации (декабрь 1845 — январь 1847 г.), с которой и начинается украинофильское (украинское) движение как таковое.
Участники организации, а это были в основном представители дворянской молодёжи Левобережья, своей главной целью считали создание независимой Украины. Хотя одновременно они выступали и за создание союза славянских республик (одной из которых и должна была стать Украина) — отчасти искренне, отчасти для маскировки своих сепаратистских целей. Впрочем, понимание ими «Украины» было нечётким. С одной стороны, они считали украинский (или, в другом варианте, южнорусский) народ единым и самостоятельным и под Украиной понимали и Левобережье, и Правобережье. Но с другой — всё ещё продолжали ощущать разделявшую его культурную границу, уже полвека как переставшую быть политической. «Жители Украины обеих сторон Днепра», говорилось в одном из главных программных материалов организации, составленных Н. Костомаровым, одним из его лидеров и вдохновителей Кирилло-Мефодиевского общества[238].
И именно эта граница на деле оказывалась для них более осязаемой и важной, нежели декларируемое единство «украинского народа». Тот же Костомаров в автобиографии свидетельствовал, что в будущем славянском союзе (а его основой должна была послужить Россия, которая превращалась в федерацию четырнадцати слабо связанных между собой государственных единиц — штатов), не предусматривалось создание единой Украины. Тогда как, скажем, белорусские земли должны были составить отдельную единицу. Вместо неё предполагалось создание двух малороссийских штатов, очевидно, с границей по Днепру: западного (с Галицией) и восточного[239]