А Семен Каретник прямо запротестовал против этого их предложения, мотивируя свой протест тем, что уж если решить уничтожить штаб, то метание бомбы поручить только Ивану Яковлевичу — как наиболее хладнокровному и умеющему хорошо обращаться с бомбами.
И товарищи решили сделать все для того, чтобы расчистить мне путь к окнам здания штаба. Вечером мы пошли опять в центр Гуляйполя. Сколько воодушевления проскальзывало тогда в каждом из шедших со мною!.. Увы, по дороге мы встретились с нарядом державной гетманской варты, и нельзя было его обойти. Мы должны были отряд остановить, скомандовать вартовым «Руки вверх» и похватать их.
Среди схваченных оказался и голова (шеф) варты. Нужно было его повесить на первом же попавшемся огороде. Но так как среди этих вартовых был и наш человек, который нами один раз уже был схвачен и не уничтожен, потому что был сторонником революции и теперь исправно и вовремя информировал нас всегда обо всем, мы тут же решили никого не уничтожать, а пустить на этот раз их всех и самого шефа живыми и невредимыми.
Все они были отпущены. Но это же решение помешало нам совершить задуманный акт. Произведенный задержанием наряда шум заставил штаб устроить облаву по всему Гуляйполю. А это заставило нас в ту же ночь покинуть Гуляйполе.
Глава VВ ПУТИ ПО РАЙОНАМ И ВОКРУГ ГУЛЯЙПОЛЯ
Мы выехали из Гуляйполя в районы под Синельниково — Славгород.
На этот раз наша поездка по району оказалась настолько затруднительной вследствие рейсирования по нем гетмано-немецкоавстрийских карательных отрядов, что мы принуждены были лишь по два, по три человека перебираться из одного села в другое. И даже при такой осторожности мы двух товарищей потеряли. На них наскочил один из немецких карательных отрядов и, так как они не сдавались, расстрелял их, как кур, на расстоянии.
Так, проезжая, а кое-где переходя пешком из села в село, мы связывались с организованными нами ранее инициативными группами, давая им руководящие указания общего характера.
Мы добрались опять к берегам Днепра, в район, где хранилось несколько пулеметов и винтовок. Здесь я посоветовал крестьянской молодежи ряда деревушек и села Васильевки собраться и в последний раз заслушать мой доклад о том, когда мы, гуляйпольцы, думаем выступить открыто против гетмана и немецко-австрийских армий и больше в подполье не залезать.
Через два-три дня крестьянская молодежь этого района собралась. И я в последний раз, одушевленный несокрушимым революционным энтузиазмом, выступил перед нею с докладом на тему: когда Мы, гуляйпольцы, выступим на путь открытого вооруженного единоборства с палачами революции на Украине, с чем мы выступим и какой беспощадный метод борьбы мы будем стараться применять по отношению к этим палачам и поддерживающей их буржуазии.
Молодежь этого района не один уже раз слушала меня до этого дня говорившим о наступлении близкого часа расправы трудящихся подневольной украинской деревни над ее врагами. Но она еще не слыхала меня говорящим с таким подъемом чувства негодования против палачей и в то же время надежды, что торжеству их скоро наступит конец, нужно только решительно и повсеместно действовать всем, и старым, и малым, труженикам. Это я чувствовал сам, и это молодежь отметила мне при расставании со мной. Друг перед другом и передо мной, перед моими близкими из Гуляйполя молодежь эта поклялась теперь в том, что она при первом же выстреле из Гуляйполя восстанет повсеместно, разгонит чиновников правительства гетмана, займется разоружением немецко-австрийских воинских частей и, твердо держа знамя восстания в своих трудовых руках, сольется с угнетенными города воедино во имя углубления и расширения общего и единого фронта революции и торжества через эту революцию идей свободы и права на самоуправление тружеников без опеки государства.
Следует, впрочем, отметить, что я и мои близкие из Гуляйполя, хотя и рады были такому воодушевлению крестьянской молодежи, которая увлекала и стариков за собою, предпочитали все же быть осторожными в своей радости, так как вести из Гуляйпольского района получались далеко не благоприятные.
Однако колебаниям уже не было места ни в одном из нас.
22 сентября 1918 года мы, приготовив нужные нам ручные пулеметы и пулеметы системы «максим», захватили с собой нескольких товарищей из Терновое и Васильевки и выехали в направлении Гуляйполя с расчетом покрыть девяностоверстное расстояние в девять часов.
По дороге невдалеке от села Лукашево с нами встретился конный гетманский отряд под командой двух офицеров. Сам я тоже был в форме капитана. Блеск моих погон, видимо, внушал руководителям этого отряда доверие, и они подпустили нас к себе на 70–80 шагов. Это дало мне возможность стать во весь рост на тачанке с пулеметом, с которым я ехал впереди, и скомандовать конному гетманскому отряду остановиться и сдать оружие.
Но отряд в мгновение ока схватил свои винтовки с плеч и взял их наизготовку.
Наш «максимка» затрещал, и пули его пролетали над головами всадников. Они все соскочили с лошадей и дали сигнал о сложении оружия.
Повстанцы быстро их окружили и разоружили.
Опрашивая офицеров, мы выяснили, что они — помещики. Один из них поручик Мурковский. Он еще весной организовывал на свои средства отряды помощи немецко-австрийской оккупации Украины, а теперь руководил конным отрядом Александровской государственной стражи.
Мы в свою очередь назвались карательным отрядом по борьбе с революционерами. Я и мои товарищи отрекомендовались. Я сказал, что прислан из Киева по распоряжению самого гетмана в этот бунтарский Александровский уезд, чтобы навести в нем расшатанные революцией порядки.
Далее начальник разоруженного отряда объяснил мне, где он со своим отрядом был и куда направляется. Направлялся он в имение своего отца погулять день-два, поохотиться за дичью и за крамольниками в ближайших от имения деревушках. Рассказал он мне и о том, в каких деревнях и хуторах впереди моего пути стоят немецко-австрийские войска; где, какого количества и рода оружия и в каком направлении передвигаются из деревни в деревню карательные отряды. И вообще начальник этот настолько разболтался передо мной о доблести своей и карательных отрядов в борьбе с бунтующим революционным крестьянством Запорожья, что не заметил нервно вздрагивавших при выслушивании его моих глаз, губ и вообще мускулов лица. Под конец разговора, начальник сказал мне:
— Может быть, угодно вам будет пожаловать с нами в наше имение? Поужинаем и поохотимся на диких уток на пруду. А завтра, если вас ожидает спешное дело, сыметесь в путь.
Я зло рассмеялся и ответил ему:
— Вы, господин поручик, меня не понимаете. Я задался целью борьбы с негодяем-гетманом и с его опорой — всей контрреволюционной сволочью, с немецко-австрийским юнкерством во главе. Вы, по-видимому, не узнали меня? Я — революционер Махно. Фамилия вам, кажется, достаточно известная, не правда ли? Я со своим отрядом несу смерть всем палачам и убийцам свободы и жизни трудового народа Украины и революции, через которую трудовой народ завоевывал себе свободу, а палачи ее казнят…
Начальник бросился на колени, делая попытку схватить меня за ноги, чтобы поцеловать. Его подчиненные тоже упали на колени.
Но когда я сделал три-четыре шага назад от него, он начал сперва рвать на себе волосы, а затем, придя в себя, предлагать мне подъехать с ним в имение, и он даст мне сколько я захочу денег.
Из рядов его подчиненных тоже посыпались предложения подобного же характера. А шурин начальника, тоже офицер (или, во всяком случае, носил офицерские погоны) прямо заявил мне:
— Сколько вы, господин революционер Махно, захотите денег, я и мои родственники вам не дадут, но двадцать тысяч рублей я вам обещаю.
Мои хлопцы, держа перед каждым из этих жалких людишек винтовки наизготовку, не выдержали. Они расхохотались над их предложениями денежного подкупа и закричали мне:
— Вы думаете этих негодяев пощадить?
— Конечно, убивать их нельзя, — сказал я друзьям. — У нас нет данных об их зверских действиях в борьбе с революцией, против тружеников. Повяжите их и быстро отвезите в сторону от дороги саженей на сто — сто пятьдесят и бросьте их там где-нибудь в ложбинке. Ночью их никто не развяжет, а могут их развязать только наутро пастухи или кто-либо из проезжих по полю крестьян. За это время мы будем совсем в других районах, за Днепром. (Слово «Днепр» я упомянул умышленно, для отвода глаз. В действительности мы держали путь на Гуляйполе.)
Но разоруженные наемные слуги гетманщины в это время кинулись убегать во все стороны. Мы бросили лошадей и подводы и все, как один, бросились за ними вдогонку. Кого легко настигали, тех хватали и сводили к подводам, а кого трудно было поймать, тех пристреливали.
Офицеров и нескольких рядовых вартовых мы поймали. Мои хлопцы снова закричали мне:
— Вы и теперь еще будете нянчиться с ними?
— Нет, видно, это верные слуги негодяя-гетмана и немецко-австрийского юнкерства, — ответил я своим на их возмущенный крик. И тут же добавил: — Сегодня они пытались подкупить меня, завтра попытаются подкупить других и, быть может, наскочат на слабых и подкупят. Нет, нет, пощады им никакой! Отпускать тех, кто служит за деньги палачам революции и помогает им уничтожать нас, тружеников, мы не можем, тем более после этой их попытки убежать от того, чтобы не быть связанными и молча пролежать известное время где-либо в поле, пока мы, не просившие их встречаться с нами, уедем дальше…
Я даже не успел сформулировать свое конкретное решение, как поступить с этой частью отряда. Мне пришлось лишь смотреть, как она выстраивалась бойцами на расстрел, и добавить ко всему сказанному:
— Не возитесь же долго!
И остаток этого отряда был расстрелян…
Теперь мы сели на лошадей этого же отряда, хороших и сильных лошадей, ибо они почти все были «собственностью» бывших их всадников. То был момент, когда помещики и кулаки, идя в гетманскую конную державную варту, приводили с собою своих коней.