— Все время, — говорили крестьяне, — гетманцы стараются перетянуть нас на свою сторону, чтобы вместе с ними заниматься ловлей революционеров и выдачей их немецким и австрийским властям.
— И что же вы теперь скажете им, когда видите меня в своем кругу? — спросил я их.
— Что ж тут говорить? Мы и раньше знали, что они, гетманцы, нам врут, но мы не могли говорить им это прямо в глаза, нас за это переарестовали бы и поубивали. Теперь же можно хоть сейчас пойти ко всем этим провокаторам, забрать их и проучить.
Конечно, степановские крестьяне как говорили, так и сделали бы, если бы я сказал им: «Да, идемте» или «Идите сейчас же и уничтожьте гетманцев». Но браться за этих провокаторов было не в нашей цели, тем более в эти дни.
Перед нами стояла прямая задача: как можно решительнее перейти самим и призвать все нами организованные и инициативные повстанческие группы к решительным вооруженным действиям против гетманщины и немецко-австрийской вооруженной силы, водрузившей гетманщину в стране и целиком и во всем защищавшей ее своими штыками.
Чем отважней и, без всякого политического доктринерства, прямее мы подойдем сейчас же к действиям против контрреволюции, твердил я каждый день своим друзьям и товарищам по группе анархистов-коммунистов, тем лучше трудовое крестьянство нас поймет и тем скорее мы его подымем, в широком смысле этого слова, на борьбу, организуем его и через его организованную революционную мощь поставим во всей полноте и перед самими собою как инициативной силой авангарда революции, и перед трудящимися вообще вопрос о задачах украинской революции, которая хотя и явится продолжением русской революции на Украине, но по характеру и антигосударственному духу будет украинской революцией. Размах вольности, размах независимости, духа свободы и революционной самодеятельности примет здесь специфический характер украинской шири, которая стремится выявить себя на просторе, и притом именно так, как того требует реальная действительность, т. е. учетом как сил самих развертывающихся событий, так и сил, сопротивляющихся этим событиям.
И спасибо моим друзьям: они предоставили мне полное право мыслить именно в этом направлении и обдумывать наши организационные действия только в этом духе.
Последовательное развитие этих моих мыслей и связанные с ними практические действия нашей организации совершенно оторвали меня от городского анархизма того времени, как от какой-то абстракции, искусственно, по-моему, толкнувшей лучших моих идейных товарищей в городах на путь нереальности, безжизненности, совсем далеко в сторону от практического дела революции и нашего анархического движения в ней.
В селе Степановке я лишний раз подчеркнул это своим товарищам. И хотя я получил от них резкую отповедь, вроде «Ты слишком зарываешься» и т. п., мне становилось все яснее, что надеяться в настоящий момент на город в смысле влияния нашего городского движения на ход развертывающихся событий не приходится. Городская ненормальность расшатала силы нашего движения в городе и повергла их в тяжелое, все более дезорганизованное положение.
За такими мыслями и разговорами со степановскими крестьянами и со своими друзьями и товарищами, теперь уже составлявшими отряд и кое в чем мне подчинявшимися, я провел всю целиком ночь и следующий день. И лишь на другую ночь мы, предварительно сговорившись с крестьянами деревни Марфополь, переехали в эту деревню.
Здесь у нас было особо важное совещание, после которого я написал ряд пакетов в Гуляйполе и другие волости к нашим инициативным группам (которые нами понимались, как подотделы моей группы) и разослал эти пакеты через нашего марфопольского курьера.
На запрос нашей группы у гуляйпольцев, готовы ли они к открытому выступлению, мы получили в тот же день ответ: «Присутствие ваше, Нестор Иванович, здесь необходимо. А поэтому мы настаиваем, чтобы вы в эту же ночь перебрались к нам».
Мы посоветовались между собою. Назначили Марченко и Каретника на мое место в отряде. Я приготовился в ночь на 26 сентября перебраться из Марфополя в Гуляйполе. Однако не успел. Нас предупредили гуляйпольская варта и немецко-австрийские карательные части. Они по обыкновению два-три раза в неделю делали свои дикие налеты на деревушки и учиняли обыски. Искали оружие и неблагонадежного в политическом отношении элемента среди крестьян. И вот как раз в этот последний день они совершили налет на деревню Марфополь.
При этом налете одна из карательных частей наскочила на наше расположение. Хозяева квартиры, где находились я, Марченко и Петя Лютый с одним пулеметом и прислугой к нему, растерялись. Им ведь грозила верная смерть. Но ввиду того что и мы, и они об этом наперед знали, растерянность хозяев нас не могла тронуть. Мы решительно и быстро постановили дать должный революционный отпор наглым налетчикам. Поэтому спешным делом, мало задумываясь над последствиями нашего решения, я приказал (вопреки «священным принципам» кабинетного анархизма) в оперативном порядке своим друзьям бросить верховых лошадей у их корыт, снятые седла прикрыть половой, соломой и чем попало, а выхватывать со двора лишь тачанку с пулеметом, на которую я сам сел, предупреждая первого номера пулеметчика сохранять максимум хладнокровия и действовать пулеметом только тогда и так, когда и как я прикажу.
Мои беззаветно храбрые и честные друзья бросили все, кроме карабинов и патронов, в своих квартирах и, через дворы и огороды, отступали вслед за мною, ехавшим, стоя на тачанке, с пулеметчиком и кучером, управлявшим лошадьми.
Человек 22–25 немцев, австрийцев и вартовых бросились за нами, крича «Стой!» и целясь в нас. Я крикнул кучеру:
— Поворачивай лошадей назад и держи направление параллельно бегущим негодяям!.. ГАВРЮША, ВОЗЬМИ ПРИЦЕЛ!
Гаврюша (пулеметчик), словно присосался, прилег к пулемету. Кучер же с лихорадочным волнением, но быстро повернул лошадей в указанном направлении и, как бы теряясь, нервно натягивал вожжи, будто хотел остановиться. Каратели-налетчики приблизились к нам уже шагов на 20–25, направляя дула своих карабинов прямо на нас.
Я поднял левую руку и крикнул этим негодяям:
— Пан, стой, не стреляй! Мы — милиция.
Со стороны врагов раздался злобный ответный голос:
— Яка мiлiцiя?
И они как будто перестали целиться в нашу сторону.
Я крикнул Гаврюше: «Бей!» И сам выстрелил в сторону нападавших. Пулемет «максим» заговорил как бы с задержкой, но так метко, что ни один из нападавших не устоял. Все упали, частью разорванные пулями, частью легко раненные, но притворившиеся убитыми.
Товарищи, отступавшие в пешем порядке, быстро окружили нападавших и предложили им подняться. Тех, которые позалезали в кусты и оттуда отстреливались, расстреляли тут же. Нескольких раненых подобрали и увели с собою. Затем бросились — одни выхватывать своих оставшихся по дворам крестьян, лошадей и седла, другие в погоню за убегавшими немецко-австрийскими солдатами и гетманскими вартовыми, не успевшими попасть под наш пулемет. Я лично с тремя товарищами кинулся к телеграфным и телефонным столбам, ведущим к Гуляйполю, и перерезал на них провода.
Товарищи, бросившиеся в погоню за убегавшими солдатами и вартовыми, поймали нескольких из них. Среди пойманных оказался и начальник гуляйпольской варты. Последний был тут же пристрелен. Солдат и рядовых вартовых мы забрали на свои подводы.
«Как же быть с убитыми? — мгновенно мелькнуло у меня в голове. — Ведь за них гетманское правительство и немецко-австрийское командование взыщет с крестьян деревни. (То был период, когда за каждого погибшего немецкого и австрийского солдата или вартового, погибшего в самой ли деревне или на земле этой деревни, власти взыскивали с крестьян этой деревни в виде расстрела известного количества крестьян и наложения на всех крестьян тяжелой денежной контрибуции, которая должна была быть внесена в указанные часы. Невыполнение контрибуции каралось новыми расстрелами крестьян, конфискацией имущества и т. п.)».
И я тут же распорядился, чтобы сбежавшиеся нам на помощь крестьяне взяли лопаты и, подобрав все трупы убитых, вывезли их за деревню, в помещичий лесок, и там прикрыли бы их землей или просто так бросили бы их там…
Трупы были подобраны и вывезены из деревни в помещичий лесок.
Мы же, попрощавшись с крестьянами, выехали в направлении села Туркеновки и по дороге, как бы обходя это село, остановились в одной из балок. Здесь я опросил захваченных в плен. Среди них оказались два человека украинцев-галичан из австрийской армии. Мы с ними сговорились написать под мою диктовку письмо к немецким и австрийским солдатам, в котором наша повстанческая организация предлагала им не слушаться своих офицеров, перестать быть убийцами украинских революционеров, крестьян и рабочих и палачами их революционного освободительного дела, а убивать своих офицеров, которые привели их на Украину и делают из них убийц лучших сынов трудового народа, и уезжать на свою родину: творить там революцию и освобождать своих угнетенных братьев и сестер. «В противном случае, — подчеркивалось в этом письме, — украинские революционные труженики под знаменем восстания против власти ваших офицеров и поставленного ими гетмана Скоропадского принуждены будут убивать и вырезывать всех вас поголовно вместе с вашими офицерами и агентами гетмана как убийц и палачей…»
Вручив это письмо пленным и отпустив их, мы сами на их же глазах тронулись в одном направлении. А как только наступила ночь, мы свернули влево, а затем назад и остановились в 17 верстах от Гуляйполя, в деревне Шанжаровке.
Глава VIНЕМЕЦКО-АВСТРИЙСКИЕ ВОЙСКА В ДЕРЕВНЕ МАРФОПОЛЬ ПОСЛЕ УНИЧТОЖЕНИЯ НАМИ ИХ ОТРЯДА. МЫ В ГУЛЯЙПОЛЕ
Как только мы оставили деревню Марфополь, туда прибыли войска. По вступлении в деревню они сразу же расстреляли старшего из хозяев той квартиры, где я с Марченко и Лютым сутки помещались. Затем согнали сельский сход. Перепороли шомполами тех из крестьян, чья физиономия не нравилась озверевшим офицерам. Кое-кого из крестьян арестовали и отправили в Гуляйполе в штаб, где их пытали и истязали при допросах. И потом уже наложили на всю деревушку непосильную, в шестьдесят тысяч рублей наличными, контрибуцию, которую крестьяне в течение суток должны были собрат