Идет Иван-царевич домой, опять плачет. Вылезла жаба ему навстречу, квакает:
— Иван-царевич, о чем плачешь?
— Как же мне не плакать? Велел отец гречаники напечь, а ты не умеешь!
— Не плачь, напечем! Ложись да спи!
Он лег, уснул. А те две невестки подошли к окну, смотрят, что она будет делать. А она взяла, опару пожиже заквасила, не густо подбила, не густо и замесила; потом полезла на печь, пробила дырку, вылила туда, а гречаники так по поду и расплылись. А невестки поскорей домой, и ну и себе так делать. Напекли таких гречаников, что разве только собакам выкинуть.
А она жабий кожушок с себя скинула, и только те ушли, вышла на двор, крикнула-свистнула, и откуда взялись девчата-прислужницы. И велела она им, чтоб до восхода солнца гречаники были! Те в скором времени принесли ей гречаники — как солнышко, такие красивые! Она взяла, положила их возле Ивана-царевича, а сама жабий кожушок на себя — и стала опять такой же зеленой жабой, как и была.
Просыпается Иван-царевич, видит — а возле него гречаники, один другого краше. Обрадовался он, понес царю. Весьма царь ему благодарен. А гречаники тех невесток собакам отдал, а эти к столу велел подавать.
Вот приказал царь опять своим сыновьям, чтоб в такой-то и такой-то день пожаловали к нему на пир вместе с женами. Старшие братья радуются, а Иван-царевич идет домой, голову повесил и плачет. Вылезла жаба ему навстречу, спрашивает:
— О чем, Иван-царевич, плачешь?
— Как же мне не плакать, если отец велел нам с женами на пир к нему ехать. Как же я тебя повезу?
— Не плачь, — говорит, — ложись спать-почивать, как-нибудь да поедем!
Он лег и уснул. Вот дождались того дня, когда пир, — пригорюнился снова Иван-царевич.
— Не печалься, — говорит, — Иван-царевич, поезжай ты сначала один! А как станет дождик накрапывать, знай, что жена твоя дождевою росой умывается; а как заблестит молния — жена твоя в дорогие одежды одевается; а как загремит гром — то уже едет.
Оделся Иван-царевич, сел и поехал. Приезжает, видит — старшие братья со своими женами уже там. Сами красиво одеты, а жены в золоте, в шелках, в оксамитах[3], в монистах драгоценных. Стали братья над ним подсмеиваться:
— Что же ты, братец, один приехал? Ты бы ее хоть в платочек завязал да привез…
— Не смейтесь, — говорит, — после приедет…
Только стал дождик накрапывать, а Иван-царевич и говорит:
— Это моя милая женушка дождевой росой умывается!
Братья над ним смеются.
— Ты что, одурел, — говорят, — что мелешь такое?
Только блеснула молния, а Иван-царевич и говорит:
— Это моя женушка в дорогие одежды одевается!
Братья только плечами пожимают: был брат такой, как следует, да вот одурел, видно.
И вдруг как зашумит, загремит гром, так весь дворец и задрожал, а царевич и говорит:
— Это ж моя голубушка едет!
И вправду, подлетела к крыльцу коляска в шесть коней запряжена, а кони — как змеи! Вышла она оттуда… Так все и оторопели — такая красавица!
Вот обедать уселись. Царь, и царица, и оба старшие брата на нее не наглядятся: сказано — такая красавица, такая красавица, что и не рассказать! Обедают, а она кусочек в рот, а кусочек за рукав прячет, ложку в рот, а ложку за рукав. А те невестки на нее глядят и себе тоже: ложку в рот, а ложку за рукав, кусочек в рот, а кусочек за рукав.
Вот пообедали, вышли на двор. Заиграли музыканты — стал отец к танцам приглашать. Те невестки не хотят: «Пускай, мол, она танцует». Вот и пустилась она с Иваном-царевичем в пляс, как начала танцевать, и земли не касается — легко да красиво! Махнула вдруг правым рукавчиком, в который кусочки прятала, — и сделался; вмиг сад, а в том саду столб, а по тому столбу кот ходит: идет вверх — песни поет, вниз идет — сказки сказывает. Танцевала, танцевала — махнула потом левым рукавом — в том саду речка сделалась, а на речке лебеди плавают. Все так и дивуются, словно дети малые. Вот потанцевала она, села отдохнуть. А те невестки в пляс пустились. Танцуют, и как махнули правым рукавом, так косточки и вылетели да прямо царю в лоб. Махнули левым — царю глаза забрызгали.
— Хватит, хватит, а то глаза мне еще повыбиваете!
Они и перестали. Уселись все на завалинке. Музыка играет, уже царские придворные танцуют.
А Иван-царевич на жену поглядывает и себе тоже удивляется: как вдруг так из зеленой жабы да такая красивая молодица сделалась, что и глаз не оторвать! Потом велел подать себе коня, поскакал домой наведаться: откуда она все это понабирала? Приезжает, вошел в светлицу, глядь — а там лежит жабий кожушок. В печке топилось — он тот кожушок в огонь, — только дымок пошел… Опять к царю возвращается, — как раз к ужину подоспел. Долго они еще там гуляли, — только перед рассветом разъехались. Поехал и Иван-царевич со своей женой.
Приезжают домой. Вошла она в светлицу, огляделась, глядь — нет кожушка… Искала-искала…
— Не видал ли, — спрашивает, — ты, Иван-царевич, моей одежды?
— Какой?
— Да я здесь, — говорит, — свой кожушок сбросила.
— Я его сжег, — отвечает Иван-царевич.
— Ох, что ж ты мне наделал, Иван! Не трогал бы ты его, была бы я вечно твоей, а теперь придется нам разлучиться, может, навеки…
Плакала-плакала, кровавыми слезами обливалась, а потом и говорит:
— Прощай! Ищи меня в тридесятом царстве, у бабы-яги, костяной ноги!
Взмахнула ручками, обернулась кукушкою; окно было открыто — вылетела, порхнула.
Долго Иван-царевич за женой убивался, долго плакал горькими слезами, раздумывал, людей спрашивал, что ему делать? Никто не мог дать совета. Взял он лук серебряный, набрал в торбу хлеба, через плечо тыкву повесил, — пошел на поиски.
Идет и идет. Попадается ему навстречу дед, как лунь седой, и спрашивает:
— Здорово, Иван-царевич! Куда тебя бог несет?
Иду, — говорит, — дедушка, куда глаза глядят, свою жену разыскивать, где-то она в тридесятом царстве, у бабы-яги, костяной ноги; иду, сам не знаю куда… Может, вы, дедушка, знаете, где она живет?
— Как же, — говорит, — не знать? Знаю.
— Так скажите, дедушка, будьте добры, и мне!
— Э, да что тебе говорить: говори не говори — все одно не дойдешь!
— Дойду не дойду, а скажите: я за вас век буду бога молить!
— Ну, если уж тебе, — говорит, — очень надобно, то на тебе клубочек, пусти его — куда покатится, туда и ты за ним ступай: как раз и попадешь к самой бабе-яге, костяной ноге.
Поблагодарил Иван-царевич деда за клубочек, взял, пустил: покатился клубочек, а он следом пошел.
Идет и идет таким дремучим лесом, что кругом даже темно. Попадается ему навстречу медведь. Наложил он медную стрелу на серебряный лук, собрался стрелять. А медведь ему и говорит:
— Не бей меня, Иван-царевич, я тебе в великой беде пригожусь!
Он пожалел его — не убил.
Идет дальше, вышел на опушку леса, — сидит сокол на дереве. Наложил он медную стрелу на серебряный лук, хотел стрелять. А сокол ему и говорит:
— Не бей меня, Иван-царевич! Я тебе в великой беде пригожусь!
Пожалел он его — не убил.
Идет и идет, клубочек впереди катится, а он за ним следом идет и дошел до самого синя-моря. Видит — лежит на берегу щука зубастая, без воды пропадает на солнце. Он хотел ее взять да съесть, а она и просит:
— Не ешь меня, Иван-царевич. Кинь лучше в море, я тебе в большой беде пригожусь!
Бросил он ее в море, пошел дальше. Вот и дошел уже до самого тридесятого царства. Глядь — стоит хатка на курьей лапке, камышом подперта, — а то б развалилась. Он вошел в ту хатку, а там лежит на печи баба-яга, костяная нога, ноги на печи раскинула, а голову на край положила:
— Здравствуй, Иван-царевич! Волей или неволей пожаловал? Сам ли от кого прячешься или кого ищешь?
— Нет, бабуся, не прячусь я, а ищу свою жену милую, жабу зеленую.
— Знаю, знаю! — говорит баба-яга.
— Где ж она, бабуся? Скажите!
— У моего братца в работницах служит.
Вот и начал он ее упрашивать, чтоб сказала, где ее брат живет, а она и говорит:
— Есть там на море остров, там его дом находится. Только смотри, чтоб беды тебе не было: как увидишь ее, хватай поскорей и беги с ней без оглядки.
Поблагодарил он бабу-ягу, пошел. Идет и идет, дошел до моря, глянул — а морю и конца-края не видно. И где тот остров, кто его знает! Вот бредет он по-над морем, голову понурив, печалится. Вдруг выплывает щука:
— О чем, Иван-царевич, печалишься?
— Так, — говорит, — и так: есть на море остров, да никак не могу до него добраться.
— Не горюй! — говорит.
Ударила хвостом по воде — сделался такой мост, что и у царя такого нет: сваи серебряные, золотые перила, а помост стеклом настелен, — идешь, словно по зеркалу. Иван-царевич и пошел по тому мосту и дошел прямо до самого острова.
Дошел до острова, глядь — а там такой лес дремучий, что ни пройти, ни пробраться, и темный, претемный. Ходит Иван-царевич по-над лесом и плачет, ходит и плачет. А тут и хлеба уже не хватило— есть нечего. Сел он на песочке, пригорюнился: «Пропал!» — думает. Вдруг бежит мимо него заяц, и вдруг откуда ни возьмись сокол, ударил зайца, убил. Взял Иван-царевич зайца, снял с него шкуру, добыл огня, потерев палочку об дерево; сжарил зайца на вертеле, съел.
Вот наелся и призадумался: как теперь до дворца добраться? Ходит опять по-над лесом; а лес, сказано, такой, что не пройти. Ходил, ходил, вдруг — глядь — идет медведь.
— Здравствуй, Иван-царевич! Что это ты тут бродишь?
— Хочу, — говорит, — как-нибудь во дворец пробраться, да никак из-за леса нельзя.
— Я тебе помогу!
И как взялся медведь дубы ломать, такие дубы с корнем выворачивает, в полтора обхвата!
Выворачивал, выворачивал, пока утомился. Пошел воды напился и как начал опять ломать!.. Вот-вот тропочку проложит.
Опять пошел воды напился, опять ломает. Проложил тропочку прямо до самого дворца. Пошел Иван-царевич.
Вот идет Иван-царевич по той тропочке — видит, среди леса такая красивая поляна, а на поляне той стеклянный дворец стоит. Он пошел туда, в тот дворец. Отворил одни двери, железные — никого нету; отворил вторые, серебряные — и там никого нету; отворил третьи, золотые — глядь, а там, за золотыми дверями, сидит его жена, пряжу прядет, — и такая она грустная, что и глянуть на нее страшно…