{38}. Обращает на себя внимание заключительная, мотивировочная часть запроса. Она фальшива и свидетельствует либо о неспособности главы советской делегации правильно сориентироваться в намерениях и тактике контрпартнеров, либо продиктована желанием ссылкой на Кюльмана прикрыть собственный промах с признанием делегации Центральной рады. Отдельное решение по запросу из Бреста в протоколе Совнаркома отсутствует. Он объединен в один пункт с вопросом о полученной 27 декабря (9 января) ноте Генерального секретариата. По этому пункту принято приведенное выше «Постановление СНК об ответе Рады». Получил ли Троцкий более конкретные указания по своему запросу, неизвестно.
Как бы там ни было, он взял слово на том же заседании мирной конференции 30 декабря (12 января) вслед за австрийским министром, заявившим об отложенном на будущее признании суверенитета Украинской республики, и примирительно сказал, что конфликты и противоречия последнего времени не имеют никакого отношения к праву на самоопределение украинского народа, «фактически совершившемуся в виде Украинской народной республики», и после пространных пояснений повторил в заключение, что «не видит препятствий к самостоятельному участию делегации Генерального секретариата в мирных переговорах» {39}.
Возможно, дружелюбный, уступчивый тон этого выступления объяснялся ожиданием недалекой, как вновь показалось, смены власти в Украинской республике. Не исключено также, что пример с самоопределением Украины понадобился для контраста с сомнительным – в условиях немецкой оккупации – самоопределением Польши, Литвы и Курляндии. На эту тему как раз на вечернем заседании Лев Каменев должен был выступить с особой политической декларацией. К слову сказать, дотошные украинцы, которым текст декларации был показан заранее, заметили, что в ней объявлялось о возможном согласии России очистить даже некоторые неоккупированные области (в частности Лифляндию), но подобное требование не было предъявлено Германии и Австрии в отношении Познани и Восточной Галиции.
Советские делегаты пояснили свой тезис о возможном уходе из областей бывшей Российской империи необходимостью «рельефно показать чистоту русских намерений и желание очищения Польши, Литвы и Курляндии» не для восстановления старых границ России, а для свободного волеизъявления. Украинцам же они предложили выступить с критикой – заявлением об односторонности советской декларации. Такая критика, по словам большевистских делегатов, только подчеркнула бы «идейную чистоту» их декларации {40}.
Но киевлянам было не с руки оттенять «идейную чистоту» большевиков. Применительно к территориальной проблематике перед ними стояли практические цели. Причем в галицийском и других интересовавших их вопросах они уже испытали непреклонность центральных держав и искали реальных путей их разрешения. 31 декабря (13 января) немцы провели с ними совещание, на котором, согласно записи в дневнике делегации, «были конкретные разговоры о мире независимо от россиян – решено создать комиссии на первое время – правовую, политическую, экономическую. Вечером политическая комиссия в составе Голубовича, Севрюка, Любинского работала» {41}.
Так наступила официальная стадия украинских переговоров с Четверным союзом, особенно интенсивная 3–6 (16–19) января {42}. (Комплект немецких протоколов этих заседаний (копии) был продан Н. В. Поршем в его эмигрантские времена Русскому заграничному историческому архиву в Праге, оттуда со временем попал в ГАРФ.) 3(16) января по случаю официально заявленной болезни Чернина не было назначено общего заседания мирной конференции. Зато в этот день австрийский министр председательствовал на переговорах с украинцами, состоявшихся в его апартаментах {43}.
До тех пор украинские делегаты вели себя настолько осторожно, что, открывая первое официальное заседание, Чернин поставил исходной целью выяснить, возможно ли вообще дальнейшее обсуждение соглашения {44}. Украинцы подняли прежде всего территориальный вопрос. Голубович при поддержке Севрюка вновь попытался предложить при определении украинской западной границы принцип «мир без аннексий и контрибуций и самоопределение наций», но Чернин легко нейтрализовал исходившую для целостности Австро-Венгрии опасность такого подхода, присовокупив к предложенной формуле мира еще и принцип невмешательства в дела других государств. Это само собой сняло вопрос о принадлежности Восточной Галиции, Буковины и Карпатской Руси.
Правда, австрийский министр признал возможным оформить отдельным тайным договором обязательство Вены о выделении Восточной Галиции и Буковины (но не Карпатской Руси, входившей в состав Венгрии) в отдельный коронный край {45}. Украинцы также хотели видеть в своих пределах восточнославянские земли Холмщину и Подлесье, в XIV веке включенные Польшей в свой состав, а в 1912 году выделенные в самостоятельную губернию Российской империи, теперь оккупированную противником. Чернин, имея в виду так называемый австро-польский вариант будущего послевоенного устройства – присоединение российской части Польши к Австро-Венгрии в качестве третьего субъекта, – порекомендовал собравшимся «услышать голоса представителей Королевства Польского» (административного образования, провозглашенного германским кайзером и австрийским императором в ноябре 1916 года на оккупированной территории Польши), в чем Кюльман ранее уже отказал польскому премьеру Я. Кухажевскому, сославшись на отсутствие у Королевства Польского права до окончания оккупации {46}.
При этом теперь германский статс-секретарь счел возможным допустить самоопределение населения Холмщины. Но тут возразили Голубович и Любинский: раз германская дипломатия не поддержала идею самоопределения Восточной Галиции, то украинская делегация настаивает на установлении своей северо-западной границы, включая искомые земли, безо всякого референдума {47}. Про себя они признавали, что польская языковая и религиозная ассимиляция Холмщины и Подлесья зашла так далеко, что референдум на этих землях вряд ли был бы в пользу Украины. Только Полозов находил референдум возможным, но на предлагаемых большевиками условиях, то есть после вывода оккупационных войск {48}.
Генерал Гофман с картой в руках обозначил территории, могущие, с точки зрения германской делегации, быть признанными за Украиной: к югу от железной дороги Брест – Пинск и от Бреста – по восточному берегу Буга. Но украинцы хотели видеть своим также «то, что севернее Брест-Литовска» – часть Минской и Гродненской губерний. Против этого выступил даже благоволивший им Гофман, заметив, что в названных губерниях нет украинцев {49}.
Немцев и австрийцев сильно интересовала торгово-экономическая часть будущего договора с Украинской народной республикой, прежде всего получение продовольствия и минерального сырья, а также условия поставок и возможность вывоза. «На завтраках и ужинах у немцев и других все вопросы ходят вокруг того, что есть на Украине и много ли, что может дать Украина», – записано в дневнике украинской делегации {50}. Эксперты государств Четверного союза наготове ожидали официального обсуждения, которое с участием главы германской экономической миссии П. Кернера, австрийского экономического эксперта Г. Граца и украинского экономиста профессора С. С. Остапенко состоялось 4(17) января. Причем немцы и австрийцы очень настаивали на уничижительном для украинцев условии о включении экономических соглашений непосредственно в текст мирного договора. Зато, имея в виду возможную помощь Киеву в его конфликте с Петроградом, они легко согласились снять условие о демобилизации украинской армии {51}.
На этой стадии стороны ознакомили друг друга со своими требованиями и условиями, обоюдно подчеркивая заинтересованность в скорейшем заключении договора. Но делегаты Центральной рады с такой ответственностью, тщательностью и осторожностью подошли к новым для себя дипломатическим обязанностям («украинцы хитры, скрытны и абсолютно не знают меры в своих требованиях», – писал о них Кюльман рейхсканцлеру {52}), что оставили контрпартнеров в неуверенности о положительном исходе переговоров до своей поездки в Киев для принятия там окончательного решения. 7(20) января большая часть украинской делегации на время оставила Брест.
Между тем у Троцкого после первых опытов в дипломатии зрела неудовлетворенность ситуацией. В Петрограде он не сомневался, что в случае трудностей в переговорах альтернативой им станет война. «Ход переговоров заставляет предполагать возможность революционной войны. Троцкий безоговорочно верит, что большевики сумеют справиться с этой гигантской задачей», – записал Ж. Садуль 21 декабря (3 января) и привел мертвенно-выспренние слова наркома: «Народ, который совершил революцию, сумеет пойти на смерть, защищая ее и вместе с ней европейскую социальную революцию, ибо русские предоставят новую армию в распоряжение пролетариев, которые захотят взять власть в свои руки» {53}.
С этой мыслью пришлось расстаться уже по пути на мирную конференцию. «Когда я в первый раз проезжал через линию фронта в Брест-Литовск, – читаем в автобиографии Троцкого, – наши единомышленники в окопах не имели возможности даже подготовить сколько-нибудь значительную манифестацию протеста против чудовищных требований Германии: окопы были почти пусты»