Иногда вспоминается Степь в лодке. Степь — яркая краска его отроческой жизни, терпкий воздух.
Марика и Мага не внешне похожи: Моцартом, Шекспиром.
«Марика, посмотри на меня!», «Полюби меня», «Спаси меня от меня самого», «Марика, веди меня по жизни».
Ждал вечеров у Апостола, как в селе ждут Пасху, наесться.
Жадно заглатывал крутые яйца, творожную массу, пышный кулич. Осоловевший, умиротворённый, ложился спать. Пасха — избавление от ощущения голода.
Глотает каждое слово своих новых товарищей, слушает лекции Марики по истории, а «наесться» не может. Смотрит на Марику, и его мучат жажда и голод.
В один из вечеров Апостол говорит:
— Сегодня… четверых наших Кропус превратила в роботов! Привела меня в цех Поля и при мне всех подряд перетрясла.
Джулиан невольно оглянулся: неужели и Гюста?!
— Э, меня не возьмёшь! — поймал его взгляд Гюст. — Я слинял.
— Не ты слинял, а тебя слиняли. Апостол успел дать мне сигнал! Ребята погибли замечательные, — горько говорит Поль.
— А меня почему-то не тронули… — удивляется Тиля.
— Не послушались меня… Подождите, то ли ещё будет?! — сердится Гюст. — До каждого доберётся! Разрешите убрать!
— Ты не видел, Гюст, её телохранителей. Теперь она под охраной Самого, его советник.
— Тебе говорили, Апостол: одна жертва или сотни жизней! Тебе не жалко их? — голоса злы.
— Завтра она явится в мой цех! — сказал Карел.
— И в мой.
— Завтра мы потеряем ещё многих! Не могу всех отправить в командировку, как Гюста.
— Из-за тебя, Апостол!
— Апостол, ты виноват в гибели людей, не дал убрать Эвелину! Прикажи!
Бунт?!
— Она слишком много знает, она уничтожит всех нас!
— Да чего тебя спрашивать?! Я сам…
— Тогда… чем… мы отличаемся от них?! — тихо спрашивает Апостол. — Инерция жестокости. Он ударил меня, я ударил его… А если не ударить в ответ?! Да, четыре человека! Это очень много. Теперь смотрите, мы убиваем одну Кропус. И вы думаете, Властитель нам простит? Что он сделает? Ну?
— Объявит террор, — говорит Марика. — И не четырёх… уберёт сотни, одним махом… За такую…
— Эвелина — необыкновенно нужный Властителю человек. Понимаю, больно. — Апостол виновато вздыхает. — Нам остаётся только игра. Стать тише воды, ниже травы. Всех наших из цехов перевести на другие работы… Не получится устроить наверху, отправить в изгои!
— Что это такое? — спрашивает Джулиан у Марики.
Она пожимает плечами.
— У нас есть ночь… Эвелина не должна найти ни одного нашего, как бы ни старалась! Давайте посмотрим возможности…
— Папа, вот списки работ, куда можно определить людей.
— И мы должны выполнять каждое распоряжение Властителя и Эвелины, — говорит тихо Апостол. — Но ни одно распоряжение не должно быть выполнено. Продолжается великая игра.
Бунт погас сам собой, не успев разрастись.
Вышел вместе с Конкордией.
В лифте она нажала самую нижнюю кнопку. И за руку, как ребёнка, повела за собой. Через что-то следом за Конкордией переступает, что-то обходит.
«Где мы?» — вертится на языке, но ни о чём не спросишь: мутится в голове, тошнит, сейчас он упадёт и не встанет. И не надо будет хоронить.
В ту минуту, когда он, в самом деле, готов рухнуть, в лицо плещет холодом и раздаётся звонкий голос Конкордии:
— Осторожно, ступени.
Раскрытым ртом хватает воздух и не может надышаться. Вместе с холодным воздухом врывается тяжкий запах. И снова ко рту поднимается тошнота.
— Кладбище! — говорит Конкордия и отпускает его руку.
Перед ним, куда хватает взгляда, под сереньким светом прожекторов туши коров, свиней — уж ему-то не знать! Только никогда не видел так много сразу.
— Со всех сёл сюда, — объясняет Конкордия.
— Зачем? — Подходит ближе. В тушах — черви.
«На этот раз забрали всё… Больше не могу…»
Измождённые люди — на всём его пути из села в город!
Один год Степь возилась с телятами, играла, кормила, чистила — сколько любви и труда вкладывала! А в день забоя… что с ней стало! Она кидалась на живодёров с кулаками, плакала, закрывала собой телят!
Кому, зачем понадобилось бессмысленно губить…
— Лучшие отданы верхнему этажу.
— Не понимаю, зачем…
— На! — Конкордия протягивает порошок. — Чуть не каждый час пью! У меня ещё воображение такое… вижу их всех живыми! Дома растила овец. Очень умное животное. Мы играли…
— Зачем? — тупо повторяет Джулиан. Жадно слизывает с бумажки безвкусный порошок, терпеливо ждёт его действия.
Но вот кладбище точно туманом прикрывается, сердце перестаёт бухать и не стучит больше дятлом в голове «зачем».
— А как же собаки и кошки не растаскивают? — Видит голодных животных их села и тех сёл, через которые шёл. — Хоть они были бы сыты. От этого же зараза!
Конкордия засмеялась, отрывисто, как икая:
— О, эта служба в городе работает отменно. Лучшие машины отданы армии живодёров. Щенков, кошек, всё живое — острыми крючьями на опыты! Ни одной собаки в городе, ни одного котёнка. Даже крыс с мышами нет. Чтобы голодные их не ели. И на них хорошо изучать неизлечимые болезни.
Джулиан прижал к голове зашевелившиеся волосы.
— Сегодня ночью кладбище подожгут, отравят округу жутким запахом. — Конкордия пошла скорым шагом прочь. Он следом, боясь остаться без неё.
Запах тления быстро таял, зато усиливался запах гнили.
— Кладбище яблок! Лучшие плоды отобраны для верхнего этажа. Ещё одно техническое достижение нашего Властителя: дотронешься до яблока или туши, бьёт током, до смерти. Всё-таки отчаянные уносят! Это лучше, чем заражённое крысиное мясо, которым иногда подкармливают население. Хочешь, ещё…
— Нет, спасибо! — перебил её Джулиан.
Сон? Бред? Он тронулся? Люди гибнут от голода.
И снова тьма, сырость, как в могиле. Вокруг них — чудовища, духи. И спасение только в жёсткой руке Конкордии, властно влекущей его куда-то.
— Через пять минут начнётся комендантский час, — говорит Конкордия на прощанье. — Высунешь нос, погибнешь, как погибли жена и дети Поля. Их дом подожгли, они выскочили на улицу и не успели найти пристанища!
— А где же в это время был Поль?
— На работе. Властитель очень любит заставлять людей допоздна работать.
И снова Джулиан мечется по своей комнате. Он боится сумерек и боится ночей.
Глава восьмая
Со сном у Будимирова плохо с того дня, как пропала Магдалина. Тайна, которую скрывает от всех: он боится сумерек и боится ночей.
Не только потому, что мерещатся ему в сумерках и в темноте те, кого пытали, а потом убили по его приказанию.
Это всё Магдалина. Развела психологию: человек, личность прежде всего! Толкнула его к исследованиям. И он пришёл прямо к противоположным выводам: человек — муравей, и его легко уничтожить. Ежедневно перед ним распадаются личности, даже сильные. На одного муравья нельзя делать ставку. Дворец же, если его возводят сотни муравьев, стоит веками. И фабрика функционирует долго, только меняй время от времени оборудование и износившихся роботов!
Спор продолжается. «Твой человек спешит признаться в преступлениях, которых, может, и не совершал, — говорит он Магдалине. — И, смотри, как он слаб: за миг жизни готов дерьмо с земли языком слизывать!»
Чтобы удостовериться в своей правоте и доказать Магдалине, что человек ничтожен, приказал пыточную устроить рядом со спальней. Странные ощущения возникали, когда через окно наблюдал муки безумцев, осмелившихся восстать против него. Нет, пыточная у спальни не месть Магдалине: ты меня бросила, и я буду изводить тех, кого ты жалела! И не радость садиста — он не испытывал удовольствия от чужих мучений. Это удовлетворение профессионала. Он доказал: не на жалости и любви стоит жизнь, не на мифическом величии человека, не на эмоциях, на дисциплине и жёсткости порядка, на конкретном деле — дамбах, транспортных путях, на борьбе с врагами, мешающими правильно обустроить мир. И он призван помочь муравью осознать своё истинное место в отведённом ему времени! Он поставлен эпохой. Он — ассенизатор, и он — строитель совершенного мира. Так что мукам совести взяться неоткуда.
Почему же не спит?
Сумерки победил: задвигает шторы, зажигает все лампы и самые ответственные дела назначает на сумерки.
Но всё равно наступает ночь. И после громких совещаний особенно звенит тишина. Ярок свет в спальне, плотны шторы, а ночь сквозь них проникает и опутывает его мраком.
Его спасёт женщина! Он вызывает Гелю, и она играет ему на гитаре, поёт чуть срывающимся голосом, гладит его. Скорее уснуть, припав к её угловатому подростковому плечу…
Роскошь. Не для него. Геле — сон, ему — маета: ошейником стягивает горло, давит грудь. Будит Гелю, спрашивает: правда ли, что ночь сжимает пространство? Она удивлённо щурится на яркий свет, не понимает, о чём он, снова принимается ласкать его. Но… не помогает. Мешает. При ней стыдно бегать от стенки к стенке и побеждать ночь бодрыми песнями — теми, что поёт народ про него. Прогоняет Гелю.
Днём он тоже бывает один, но ничего подобного с ним не происходит: солнце поглощает ночные ощущения.
Ночи боится. Не победить того, что явилось впервые на яхте: ничего не видно, ничего не слышно, а разбухает не понятной ему энергией волна, которая вот-вот обрушится на него и накроет с головой.
Сколько раз на ночь назначал совещания и допросы преступников! Но до солнца не дотягивал. Казалось бы, явился сон, и лишь коснуться щекой подушки… а едва касался, чернота заливала голову.
Что это такое — сгустившееся в нём и вокруг него, ему не подвластное, им не контролируемое, ускользающее от осмысления? Что за непредсказуемый противник, невидимый, неслышный, ускользающий от него? Именно от беспомощности перед жаждой пытать, убивать, уничтожать живое!
Не пуля страшна, не яд. Будимиров чувствует, они ему не грозят! А чувствует: уснёт, рухнет в бездну и не выберется.
Ни мышь не пробежит, ни муха не пролетит без его разрешения в его королевстве. Под камнем трава и река. Трудолюбцы покорны. Нельзя же считать бунтом протесты одиночек?