Она опять подумала, Мариса не перебивала.
– Иди, детка, – сказала настоятельница наконец. – Я рада, что ты хорошо влияешь на сестру Крисс, – и поднесла руку к Пламени, улыбкой предложив Марисе сделать то же самое.
Мариса протянула руки, ощутив тепло, от которого лишь закололо в пальцах – Пламя не обжигало.
– Тебе снятся сны, говоришь. Это хорошо. Поможет вернуть память. Чаще молись и проси возвращения памяти. А мы все помолимся об этом на общей молитве. Ты ведь хочешь всё вспомнить?
– Да! – Мариса закивала головой. – Я хочу вспомнить всё. Даже что-то плохое!
– Это правильно. Нельзя жить зажмурившись. Иди, возвращайся к своим делам, – мать Кларенс коснулась рукой её лба, благословляя.
Мысль, не сказать ли настоятельнице про Крисс и письмо королеве, билась в голове у Марисы, когда она уходила. Настоятельница была так добра! Но она не решилась, все-таки не была слишком доверчива, особенно когда дело касалось чужих секретов.
Как и Ивин Монтери, получается – о чужих секретах говорить отказался…
Две недели – пообещал отец Савер. И не мешать. Мариса и не мешала. Но так хотелось увидеть рыжего! Как же она привыкла к нему! Более чем привыкла – с ним рядом было хорошо, вся жизнь окрасилась другими красками. А теперь рыжего с ней не было – и в душе поселился холод, хотелось согреться.
В первый же день работы в швейной мастерской она оторвала от лоскута длинную узкую полоску и завязала первый узел, а полоску скрутила и обмотала вокруг запястья – чтобы считать дни. Одна из послушниц, увидев, заметила:
– На это надо спросить благословения у старшей, – и показала на монахиню, которая присматривала за работой.
Что ж, надо значит надо. Мариса подошла к старшей и попросила благословения считать дни. Та разрешила, но велела хранить шнурок в келье, чтобы не отвлекаться мыслями на суету. А Мариса подумала, что потому и не станет монахиней – чтобы не спрашивать позволения даже на такую малость. Конечно, мысли о свободе и о рыжем – суета. Но её жизнь – там, за стенами. И хорошо бы с рыжим… хотя бы немножко. Недолго.
А чтобы навсегда остаться с рыжим? Невозможно. Как из камня и дерева не получится одно целое. Не стоит предаваться таким мечтам…
Шнурок с узлами лежал у Марисы под подушкой. День за днём не спеша проходили, похожие один на другой – без особых трудностей. Умения Марисы оценили, к её внешности привыкли, многих сестёр она узнала по именам и стала чувствовать себя свободно. Да, вот именно – всё было не так уж плохо. Только невозможность выйти за ворота угнетала всё сильнее. В течение всей прошлой жизни, живя у мельника, она могла иногда ходить на речку, в лес, да много куда! А теперь – неволя. Хорошо, что ненадолго.
Настоятельница, как и обещала, устроила несколько общих молитв за Марису, для исцеления её памяти. И после с ней подходили монахини, даже те, имен которых она не узнала или не смогла запомнить, чтобы пожелать исцеления и заверить, что они будут молиться о ней и дальше. Это волновало и трогало. И, должно быть, принесло плоды – сны стали сниться Марисе каждую ночь. Каждую ночь она, дрожа, просыпалась и садилась в постели, вспоминая, что снилось – море, разные замки, кареты, небольшие сцены из жизни – всякий раз она не помнила людей, которых видела во сне. Вот возчик привез бочки, он о чем-то говорит с ней, а она ему отвечает – но сон ушел, и она не помнит их разговора. Огонь в камине, множество дверей открываются одна за другой, колышутся бархатные портьеры, из большой шкатулки вынимают много маленьких, одну за другой, и ставят в ряд, и каждую можно открыть, она открывает их и закрывает, а потом строит из них башню на столе. Красивая маленькая шкатулка возле зеркала. Море… бирюзовые волны догоняют одна другую. Ветер. А потом дождь, он барабанит по крыше. Сильные руки держат её, несут куда-то, она прижимается лицом к рубашке и слышит запах, самых родной на свете…
Отец? Да, это он. Но она не видит ни лица мужчины, ни рук, ни рубашки, только помнит запах. А мама? Мама – тихий смех, какие-то слова, что-то качается, и тоже ни лица, ни голоса, ни платья. О том, что хорошо бы увидеть, как одеты родители, Мариса думала уже потом, проснувшись – ведь одежда могла многое подсказать, по крайней мере о том, какое положение они занимали в жизни. Но нет, самого интересного ей не позволялось увидеть. Их лица, голоса, их имена. Ну пожалуйста, Ясное Пламя, я прошу тебя!
Несколько дней подряд Крисс её будила, и когда Мариса просыпалась, её лицо было мокрым от слез.
– С тобой можно сойти с ума, – вздыхала Крисс. – Когда уже мы поспим?
А потом всё это постепенно прекратилось. Мариса сама вздохнула с облегчением – сны её измучили, так и не показав ничего по-настоящему стоящего.
Утром двенадцатого дня Марису позвали к настоятельнице. Она обрадовалась – наконец что-то решилось с её делом? С ней ведь должны поговорить два священника, которые помимо отца Савера разрешат, или напротив, запретят ей пройти церемонию развода. Видимо, время пришло. Так же, как и в прошлый раз, Мариса пришла в кабинет и низко поклонилась. Как и в прошлый раз, мать Клеменс показала ей на стул.
– Сядь. Посмотри на меня, – она пристально посмотрела в лицо Марисы. – Всё решено.
Марисе стало трудно дышать, а сердце её застучало как сумасшедшее. Решено – что?!
– Уже завтра ты нас покинешь, независимо от того, как Пламя решит твою судьбу, – мягко сказала сестра Клеменс. – Ты вновь станешь незамужней… или не станешь.
И Мариса вздохнула. Дышать можно, оказывается. Завтра она уйдёт за ворота, увидит рыжего. Он хоть скучал по ней?
Да ладно, пусть бы она и не развелась – если уйти подальше, и с рыжим, и никогда не встречать Реддита, то велика ли разница?
– Но как же, – удивилась она. – Я думала, что святые отцы захотят расспросить меня.
– Могли, да, – согласилась настоятельница. – Но обошлись без этого, как видишь. Разрешение на ритуал подписано. Знаешь, отец Савер беспокоится о тебе. Выпавшие тебе испытания были жестоки. Никто из отцов Храма не одобряет права первой ночи. А для тебя оно было жестче, чем для прочих.
Ах это… Мариса немного удивилась. Жёстче? Да ей повезло! Где жёсткость? Она узнала рыжего. Ивина.
Да, он Ивин, Ивин! Что она всё – рыжий да рыжий!
Сестра наблюдала за её лицом. Кивнула понимающе:
– Кто знает. Потом ты поймёшь.
А что понять – ладно, потом так потом.
– Отец Савер хотел, чтобы ты осталась здесь. И лучше навсегда. Ты нуждаешься в защите. Разведясь, ты не станешь вновь девицей, покровительство опекунов потеряно, а нового, данного браком, ты лишишься. Если развода не будет, то постриг тоже избавит тебя от нежеланного брака. Понимаешь?
– Конечно, матушка… Но… – вскинулась она.
– Дослушай, – повысила голос мать Клеменс. – Я против того, чтобы ты осталась тут. Монастырь – не кладбище тайн. Он для жизни, которая тебе пока не подходит. Ты сама тайна. Разберись, что ты в себе прячешь, дорогая моя.
– Да… Матушка! – Мариса готова была расцеловать старую настоятельницу.
– Слушай дальше, и внимательно! – строго сказала та и даже погрозила пальцем. – В Гарратене есть женский монастырь, Обитель Синичек, находится сразу за Северными воротами. Я хорошо знакома с сестрой-ключницей, её зовут сестра Иларис. Сегодня же напишу ей о тебе. Обещай, что если с тобой случатся любые неприятности, ты пойдёшь туда и попросишь помощи. И если потребуется даже не помощь, а просто добрый совет, всё равно иди к сестре Иларис. Поняла? Обещаешь?
– Да, обязательно, – заверила Мариса. – Спасибо, матушка, я так и сделаю.
Сама подумала: в Гарратене с ней будет Ивин. И ни о каких неприятностях даже думать не хочется! Хотя, если… Сестра Иларис, ключница, Обитель Синичек.
– Тогда иди, дочь моя, занимайся своими делами, – отпустила её мать Клеменс.
Мариса сказала Крисс о завтрашнем обряде поздно вечером, когда ложились спать.
– Я буду желать тебе удачи, – пообещала та. – И просить за тебя Ясное Пламя.
– А сама так и не решилась написать королеве? А попросить настоятельницу? – осторожно спросила Мариса.
Казалось, мать Клеменс так добра и непременно поможет, почему Крисс сомневается?..
– Настоятельница ничего не сделает для меня, не поставив в известность отца. Таков устав в том, что касается послушниц, – грустно вздохнула Крисс. – Я почти решилась попросить её, правда. Но не стала. Если отец узнает, будет плохо. Если всё-таки напишу, могу я попросить тебя отправить письмо?
– Конечно! Только не откладывай, пиши! – обрадовалась Мариса.
– У меня нет даже мелочи, чтобы заплатить за почту.
– Не страшно, не беспокойся! Но на чём же писать?..
– Я уже нашла бумагу и чернила, взяла в канцелярии, – Крисс вскочила и откинула тюфяк на своей лежанке.
Она ответственно подошла к делу: несколько сложенных листов дорогой плотной бумаги завернула в дешёвую бумагу и спрятала в нишу между лежанкой и стеной, там же нашлось место флакончику с чернилами и перьям. Крисс села к лампе и принялась за письмо. Мариса закрыла глаза…
Не уснула, конечно. Крисс уже закончила и убрала за собой, спать почему-то не хотелось обеим. Мариса волновалась, хоть мать Клеменс и пообещала, что выпустит отсюда в любом случае. Так хотелось увидеть Ивина Монтери! И целоваться с ним – ну разве можно о таком мечтать в монастырской келье?
– Хочешь, расскажу тебе балладу? Знаю её наизусть. Мне она так нравится, только теперь сомневаюсь, всё ли вспомню. Хочется вспомнить. Она о любви, между прочим. Если останусь в монастыре… Тут нет таких книг.
– Расскажи, – Мариса устроилась удобнее.
И обрадовалась, когда подруга начала – она и сама знала наизусть эту балладу, много раз брала у отца Эвола эту книгу и читала вслух у печки зимними вечерами. Теперь слушала негромкий голос Крисс и улыбалась про себя – это было как привет из прежней жизни, как уверение, что всё получится.
Крисс замолчала, подумав, виновато призналась:
– Я забыла. Вот жалость! Могу дальше передать своими словами, ничего?