– До вечера! – улыбнулся Корнышев.
– До вечера!
У входа в отель Корнышев увидел группку девчонок, подруг Эльвиры. Они выглядели обеспокоенными и, хотя и узнали Корнышева, даже не спросили у него, где Эльвира. Определенно что-то случилось.
– Привет! – сказал Корнышев. – Все в порядке?
Замешкались с ответом. И взгляды растерянные. Корнышев остановился.
– Что-то случилось? – спросил он.
Одна из девушек стрельнула взглядом по сторонам и ответила почему-то шепотом:
– Али куда-то подевался.
И больше ничего не стала объяснять. Так вот откуда эта их растерянность. Али для них и сутенер, и брат, и отец родной. Они без него здесь шага сделать не могут.
– Вернется, – сказал Корнышев беспечно. – Куда ему деваться? Остров! Вода кругом!
Он подмигнул девчонкам и прошел в отель.
Ту окраину воронежского кладбища, где находилась могила Вани Алтынова, закрыли для посетителей, выставив милицейское оцепление. Приглашенных было раз-два и обчелся. Из прокуратуры представитель, двое из местного управления ФСБ, от милиции, от администрации кладбища один человек, Горецкий, Мария Николаевна Алтынова. Копали местные – из кладбищенских работников. Пока освобождали могилу от засохших цветов, пока снимали памятник с портретом Вани Алтынова – работа спорилась. Но когда стали копать, пыл у копателей как-то поугас, и лопатами они махали не так споро.
– Если до ночи затянете – так и ночью будете копать! – посулил им мрачный Горецкий. – Ни один человек отсюда не уйдет, пока мы этого жмурика из могилы не достанем!
Гробокопатели заорудовали лопатами активнее. Горецкий развернулся и пошел туда, где за милицейским оцеплением дожидалась его заплаканная Мария Николаевна. Это Горецкий так распорядился – чтобы женщину не подпускали к могиле до самой последней минуты. Боялся, что она не выдержит, сорвется, и за хлопотами с этой несчастной женщиной они провозятся до темноты.
– Что там? – всхлипнула Алтынова, встретив Горецкого вопрошающим взглядом заплаканных глаз.
– Надо подождать, – ответил Горецкий.
И снова Алтынова всхлипнула. У нее было некрасивое лицо старухи. Она очень сильно изменилась за то недолгое время, которое Горецкий ее не видел. Постарела и подурнела. Одинокая старость, она никого не красит.
– Тяжело вам, я понимаю, – сочувствующе сказал Горецкий. – Из родственников никто, наверное, не появляется.
– Кто умер, – всхлипнула Алтынова, – а кому ехать далеко. У каждого своя жизнь. И свои беды у каждого.
– Если бы ваш Ваня хотя бы женился, – сказал Горецкий. – Детишки там, к примеру.
– Зачем же сирот плодить? – горько прошептала Мария Николаевна.
– Невестка ваша была бы – ну какие же сироты при живой матери, – не согласился Горецкий. – У Вани девушка была?
Женщина замотала головой. Не было.
– Женя, – подсказал Горецкий. – Евгения. Это имя вам что-нибудь говорит?
– Нет.
– Неужели ваш сын такой был скрытный? – позволил себе улыбнуться Горецкий.
– Мы с ним виделись редко. И многого он мне не говорил, наверное.
– Но девушка-то, – продолжал добиваться своего Горецкий, – наверняка была! Неужели сердце материнское вам ничего не подсказало?
– Он у меня скромный. С девчонками не бойкий. Может, душа к кому и лежала, а подойти стеснялся. Я у него спрашивала, конечно. Внуков-то хочется. Он отшучивался.
– А когда отшучивался – что говорил?
– Что нету, мол, девчонок. Хоть шаром, говорит, покати. Одна только дочка начальника если, да страшно, говорит.
– А чего же страшного? – не понял Горецкий.
– Ну если тесть начальник, так и дочка его в семье командовать будет, – сказала без улыбки Алтынова.
– Дочку его начальника звали Катя. Он про Катю говорил?
– Я не знаю.
– Про Катю вы, значит, тоже ничего не слышали?
– Нет, – скорбно качнула головой Алтынова. – Не слышала.
Разговаривала с Горецким, а сама вслушивалась в звуки, доносящиеся от могилы ее сына. Стучали лопаты. От громких звуков, когда под лезвие лопаты попадал камень, Мария Николаевна непроизвольно вздрагивала. Она пыталась высмотреть, что в той стороне происходит, но видела только летящие комья земли, которые выбрасывали из разрытой могилы гробокопатели.
И вдруг – громкий, отозвавшийся в сердцах звук. Лопата ударила по крышке гроба. Алтынова охнула и прижала кулак к губам, будто боялась закричать. Взгляд ее стал совсем невменяемый, и, чтобы она не отключилась, Горецкий привлек женщину к себе, пробормотал:
– Надо держаться! Держаться! Уже немного осталось!
Она вряд ли понимала то, что он ей говорил.
Те, что оставались у могилы, теперь смотрели в их сторону. Значит, им пора.
– Идемте! – сказал женщине Горецкий, стараясь, чтобы его голос был тверд.
Алтынова не шла, ноги ее не слушались, и Горецкому пришлось буквально нести ее до могилы. По пути Алтынова то и дело хваталась за прутья могильных оград, чтобы не упасть, Горецкий отрывал от прутьев ее оказавшиеся неожиданно цепкими пальцы и увещевал:
– Идемте! Нас ждут!
За время их отсутствия рядом с могилой выросла земляная гора, почти скрывшая под собой примогильную скамью. Только край скамьи торчал, на него Горецкий и усадил женщину. Усаживая, склонился, и на него из близкой могилы вдруг дохнуло сырым холодом. Аж озноб по коже.
– Посидите здесь, – пробормотал Горецкий. – Я распоряжусь.
Он подошел к могиле и заглянул в нее. На дне могилы стоял гроб. Обивка гроба уже истлела, подгнившие доски потемнели.
– Поднимайте! – глухо приказал Горецкий, с замиранием сердца осознавая, что гроб сейчас откроют и ему обязательно придется туда заглянуть, и невозможно ни отказаться, ни перепоручить кому-то, и никуда ему не деться от выполнения этой страшной обязанности.
Кладбищенские засуетились, один прыгнул в могилу, ему бросили концы веревок, он повозился, заводя веревки под днище гроба, получилось не сразу, но справился наконец. Выкарабкался из могилы, сказал, ни на кого не глядя:
– Готово!
И вообще никто ни на кого не смотрел, как вдруг обнаружил Горецкий. Взгляды присутствующих будто обтекали людей, ни за кого не цепляясь, и растворялись в пространстве.
Потянули за веревки. Гроб поднимали рывками, и когда крышка показалась из могилы, Мария Николаевна без единого звука повалилась вперед и уткнулась лицом в комья сырой земли. У кого-то из присутствующих не выдержали нервы, и он закричал:
– Зачем ее сюда привели! Да уберите же вы ее к чертовой матери!
Но без Алтыновой было никак нельзя, и никто ее от могилы уводить не стал. Горецкий усадил ее ровно на скамье, стал обмахивать платком, кто-то подал ему воду в пластиковой бутылке, он плеснул водой женщине в лицо, ее веки дрогнули. Горецкий легонько похлопал ее по щекам.
– Давайте, давайте! – пробормотал он с озабоченным видом. – Приходите в себя!
Он был очень занят Алтыновой, но тут кто-то сказал:
– Открываем?
Горецкий понимал, что вопрос был обращен именно к нему, но так не хотелось отвлекаться от Алтыновой, он с удовольствием перепоручил бы хлопоты с гробом кому-то другому, он и Алтыновой занимался только потому, что не хотел приближаться к гробу… А у него снова спросили, подумав, наверное, что он не расслышал:
– Гроб-то открываем?
Горецкий распрямился над Алтыновой и распорядился:
– Открывайте!
Алтынова уже пришла в себя и сидела, сгорбившись. Она была очень бледна. Горецкий оставил ее и подошел к гробу. Кладбищенский работник поддел лопатой крышку, но сразу открыть ее не смог, только одна доска отлетела, открывая взорам черное пугающее нутро гроба, работник воспользовался тем, что теперь за крышку можно было ухватиться, руками примерился, взялся поудобнее, рванул, и крышка слетела, рассыпаясь.
От похороненного в гробу человека мало что осталось. Плоть истлела, сгнила и давным-давно просочилась в землю сквозь доски гроба, а в гробу остались череп, кости и останки одежды, пережившей своего хозяина – тряпье истлело и являло собой жалкое зрелище, но неплохо сохранился потертый кожаный ремень и особенно ботинки на прорезиненной подошве.
Горецкий вдруг неожиданно для самого себя успокоился. Нервный озноб куда-то испарился, и хаотично разбегавшиеся прежде мысли вдруг упорядочились и обрели обнадеживающую стройность. Горецкий поднял глаза. Алтынова все так же сидела на лавке, она видела гроб и столпившихся вокруг него людей, но не видела того, что лежит в гробу.
– Какого роста был ваш сын, Мария Николаевна? – спросил Горецкий.
– Метр семьдесят семь, – прошептала-прошелестела непослушными губами Алтынова.
– Здесь не ваш сын, Мария Николаевна. Здесь кто-то другой похоронен. Тут метр пятьдесят, вряд ли больше. Может, вовсе какой-то ребенок.
– А Ваня мой – где? – ужаснулась женщина, и в глазах ее плеснулось безумие.
– Живет ваш Ваня где-то. И писем вам не пишет, – сказал с досадой Горецкий, будто это женщина была виновата в том, что Ваня ей не пишет.
– Ты меня помнишь? – спросил генерал Калюжный.
– А как же! – с подобострастной готовностью подтвердил Виталий Сергеевич Иванов.
И это проявляемое им холуйское подобострастие лучше всего говорило Калюжному, что если что-то знакомое и видится Иванову, то совсем не то это будет, чего ждет от него Калюжный.
– Где ты меня видел? – спросил генерал со вздохом.
– А заходили вы недавно, – несмело улыбнулся Иванов. – Когда я с вашим сотрудником, стало быть, разговаривал.
Калюжный посмотрел на собеседника тяжелым взглядом, будто пытаясь определить, долго ли тот еще будет валять ваньку. Иванов, уже успевший хлебнуть лиха и настрадаться от оперов, следователей и вертухаев, сжался под этим безжалостным взглядом, понимая, что что-то не так он сказал, но не зная, что от него требовалось.
– Тебе так удобнее – водилой прикидываться? – спросил Калюжный.
Собеседник смотрел непонимающе.
– Ты у нас лекцию читал, – сказал Калюжный. – На курсах. У нас курсы организовали. Для старшего офицерского состава. Чтобы мы представляли себе, что такое все эти акции-шмакции и чем вексель от фьючерса отличается. И ты нам читал лекцию по офшорам. Ты ведь знаешь, что такое офшор?