Как кастильское наречие создало, в своё время, испанский язык и испанскую империю, так и немецкий должен был связать в сплочённое целое эсэсовских добровольцев из Украины, Латвии и особенно — спаять в единую народную общность жителей «германских» стран — Фландрии, Норвегии, Бельгии, Голландии. Проводником этой деятельности планировалось сделать «тайные политико-лингвистические управления», разрабатывающие тактику «лингвистических боёв».
«Утверждение немецкого языка на просторах Европы было… средством для изменения менталитета, сущности европейских народов. Если выражаться современным языком, то отдел… должен был осуществлять некое подобие политического нейролингвистического программирования (НЛП), обращённого на территорию всей Европы…
Английскому языку, как всемирному политическому фактору, предлагалось объявить форменную войну. Победа в этой лингвистической войне должна способствовать закату и крушению Британской империи». [7, с. 225, 226].
Не вышло. Английский по-прежнему на коне. Его стремительно распухающий лексикон веками словно готовился для чего-то. Может быть, для антихристианского человечества последних времён? Тоф-флер в своем «Футурошоке» пишет о стремительном обновлении английского лексикона. Думаю, не только за счет технических терминов, но и счёт бессмысленных слов-амёб, среди которых человек оказывается, словно в духовном тумане. Считается, кстати, что новое английское слово рождается каждые полтора часа. Характерно, что в английском наибольшее число ассоциативных связей имеют слова, связанные с хватательными рефлексами: me, good, sex, no, money… Для сравнения в русском: человек, дом, нет, хорошо, жизнь… В самих этих ассоциативных рядах заключен выбор, о котором мы уже говорили: иметь или быть?
Знаменательно и английское I (означающее «я»), которое выросло в гордую прописную букву. Как тут не вспомнить о психологии языка и не процитировать слова К.Леонтьева о чрезмерном самоуважении европейца, которое сделало из всякого подёнщика и сапожника существо, «исковерканное нервным чувством собственного достоинства».
Тоффлер в своем «Футурошоке» пишет о стремительном обновлении английского лексикона. Думаю, — не только за счёт технических терминов, но и за счёт слов-амёб, о которых мы уже говорили. Считается, что новое английское слово рождается каждые полтора часа.
Говорите ли вы на укрлийском? Отступление.
Есть ещё одна особенность, которую можно назвать созданием субъязыков. Во время американской агрессии во Вьетнаме был разработан специальный субъязык для нужд прессы: «…были исключены все слова, вызывающие отрицательные ассоциации: «война», «наступление», «орудие по уничтожению живой силы». Вместо них были введены слова нейтральные: «конфликт», «операция», «устройство»… Мёртвые зоны, в которых диоксинами была уничтожена растительность, назывались «санитарными кордонами», напалм — «мягким зарядом», самые обычные концлагеря — «стратегическими селениями» и т. д. Были наложены и строго соблюдались табу на использование огромного количества «нормальных» слов. Президент Американского лингвистического общества Д.Болинжер заявил тогда: «Америка — это первое общество, которое добилось настоящего табу на все неприятности». [34, с. 94]. Произведённый «свободной» Америкой явно несвободный язык получил название «вьетлийского».
Во время первой чеченской войны российских журналистов «заряжали» «чечлийским» языком. Пони называли настоящих террористов «комбатантами», а наших — сухо и отстранённо — «федералами».
Теперь, когда Укриана «дождалась Вашингтона», уничтожение народа в Новороссии называется на «укрлийской» мове— «антитеррористической операцией».
С.Глазьев как-то заметил: чем больше Обама говорит о деэскалации войны на Восточной Украине, тем активнее напирает Киев… «Война это мир». Всё как у Оруэлла. И бывший президент Буш-младший как-то выпалил сокровенное: «Я хочу, чтобы вы знали, что, когда мы говорим о войне, мы на самом деле говорим о мире». В романе «1984 год», правда, сказано короче.
Доминирующий ныне и быстро обновляемый английский язык меняет человечество. Оно знает довольно много слов, но уже не понимает сути вещей. Коренные народы лишаются слов с корневыми значениями и, лишенные родной почвы, становятся в пустыне века сего как перекати-поле.[112] Летят туда, куда ветер дует.
Новояз
Когда я, недавний выпускник Ленинградского университета, пришёл работать в Телеграфное Агентство Советского Союза, кто-то из коллег сказал мне: добро пожаловать в могилу неизвестного журналиста! И дело было не в том, что все материалы подписывались просто «ТАСС»; такой мертвечины выверенного, основанного на шаблонах языка не было больше нигде. Право слово — я оказался в какой-то лаборатории чудовищного советского новояза.
Но иногда надо же было как-то душу отвести! Мы с коллегами писали пародии — на самих себя. В этих заметках кто-то работал на сэкономленных нервных клетках (экономия должна быть экономной!); в них досрочно — ещё до начала проектирования! — «вводились в строй действующих гигантов» домны; в них действовали «степные богатыри» (трактора) и лишь самую малость утрировались нелепые пропагандистские обороты, в которых доказывалось, например, что даже полиэтиленовая плёнка у нас — самая крепкая в мире. «Колонна свежевыкрашенных тракторов «Кировец», прошедшая сегодня по улицам города, не смогла разорвать тонкой полиэтиленовой плёнки, натянутой на её пути корреспондентом Во-робьевским. «Тонко, да не рвётся», — так прокомментировал он эту неудачу тридцати степных богатырей».
А иногда мы вышучивали даже «знаки доброй воли», которые то и дело проявлял Советский Союз: «Ленинградский кружок юных кактусоводов послал саженцы кактусов в Мексику, пострадавшую от сильнейшего за последние годы землетрясения»… Так что от нормативной правильности я настрадался.
«Правильно ведь можно говорить и на языке людоедки Эллочки (30 слов), — размышляет известный лингвист и философ М.Эпштейн, — и советские вожди от Ленина и Сталина до Брежнева и Черненко, правленные или не правленные учёными помощниками, писали правильно — зато как убого! Как будто эпоха, провозгласившая людоедство из любви к человечеству, одновременно впала и в языкоедство, сократив язык до немногих «выверенных» слов и шаблонов. Чем беднее язык, тем легче даётся правильность; и, напротив, языковая ортодоксия часто совпадает с идеологической и заинтересована в упрощении языка. «Правильность» — нужный и почтенный критерий в оценке языка, только если он дополняется критериями богатства, сложности, образности, выразительности, творческого самостояния и саморазвития»…
Однако надо отдать должное:«… какое колоссальное воздействие оказал советский идеологический язык на жизнь нашего общества и всего мира. Казалось бы, всего-навсего пустые сотрясения воздуха, но по ним строились гиганты социндустрии, коммунальные хозяйства и квартиры, система сыска и наказания, пятилетние планы, будни и праздники, трудовая дисциплина, нравы партийной и производственной среды… Излишне говорить о роли слов в ту эпоху — но ведь это было не завышением роли слова, а скорее, занижением самих слов, которые сводились к заклинаниям-идеологемам, с убитым корнем и смыслом, который не подлежал пониманию и обсуждению, а только исполнению».
Как тут вновь не вспомнить Оруэлла! Один из персонажей его романа «1984», Сайм, филолог, составитель словаря новояза говорит: «Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа — придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова — десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. /…/ Знаете ли вы, что новояз — единственный на свете язык, чей словарь с каждым годом сокращается? /…/ В итоге все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами, а по сути, двумя».
Нечто подобное происходило и в советское время. Из употребления практически изгнали слова с корнем «бог/бож». «…словарный запас русского языка последовательно сокращался, из него выбрасывались целые тематические и стилевые пласты, что можно видеть, например, из сравнения Словаря Д. Ушакова (1940) с российскими словарями 19-го века (академическим 1847 г. и далевским 1863-65). Так тоталитаризм пытается всячески сузить и язык, и сознание, сводя до двух значений: «за» и «против», «ура!» и «долой!»
Интересно, что Оруэлл был сторонником целенаправленного обновления языка. О лингвистических взглядах писателя мы узнаём из его статьи «Новые слова» (1940).
«Для одиночки или небольшой группы взяться за пополнение языка, как делает сейчас Джеймс Джойс, — такой же абсурд, как играть одному в футбол. Нужны несколько тысяч одарённых, но нормальных людей, которые бы посвятили себя словотворчеству с такой же серьезностью, с какой люди посвящают себя в наше время исследованию Шекспира. При таком условии, я верю, мы могли бы творить чудеса с языком».
Языководство
Эти чудеса нужны и нам. «Культура отчаянно нуждается в словах с ясными корнями и множественными производными, чтобы она могла понимать себя — и в то же время усложняться, утончаться, ветвить свои смыслы от живых корней во всех направлениях…
Вряд ли какая-нибудь политическая, или философская, или религиозная идеология может в наши дни объединить общество. Где выдвигается объединительная «национальная» идея, т. е. оценочное суждение с притязанием на всеобщность, там начинается раскол. Смыслообразующее единство народа дано не в идее, а в языке, и то лишь при условии, что этот язык развивается, что крона его не редеет и корни его не гниют.
С этой целью в 2006 году был создан Центр творческого развития русского языка (при С.-Петербургском университете и Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы). Главная задача Центра — способствовать динамичному обновлению русского языка. Он творится сегодня, сейчас, и Центр призван объединить самых активных и сознательных участников этого процесса, соединить научное языковедение с творческим язы-ководством».