– И мистер Укридж поступил именно так?
– Почти. В одно чудесное утро он зашел ко мне, как раз когда я чувствовал, что неимоверно устал от Лондона, безумно переутомлен и нуждаюсь в отдыхе вдали от столичной суеты. И предложил мне поехать с ним в Комбе-Регис помогать ему разводить кур. И я об этом не жалею.
– Очаровательное местечко, не правда ли?
– Ничего очаровательнее никогда не видел. Как прелестен ваш сад!
– Так не прогуляться ли нам по нему? Вы ведь видели только его часть.
Когда она встала, мой взгляд упал на книгу, которую она положила на траву лицом вниз. Все тот же многострадальный экземпляр «Маневров Артура»! Меня пронизал трепет восторга. Такое упорство должно было что-нибудь да означать. Она проследила мой взгляд.
– Вы списали Памелу с кого-то? – внезапно спросила она.
И я обрадовался, что ни с кого ее не списывал. Чертова Памела, некогда моя гордость, по какой-то причине не пользовалась расположением единственного критика, чье мнение мне было дорого, а потому скатилась со своего пьедестала.
Мы кружили по садовым дорожкам, и она сообщила мне свое мнение о романе. В целом оно было одобрительным. Аромат желтых люпинов теперь для меня навеки ассоциируется с тонкой и глубокой критикой.
– Конечно, я не знаю, как пишутся романы, – сказала она.
– Да? – Мой тон подразумевал (во всяком случае, так мне хотелось верить), что она превосходно разбирается в написании романов, а если и нет, это не имеет ни малейшего значения.
– Но мне кажется, ваши героини вам не очень удаются. Я только что достала «Постороннего» (мой другой роман. Издатели Барнстейб и Кэрби, 6 шиллингов. Сатирический. Обличение высшего света, о котором я знаю даже меньше, чем о куроводстве. Разодран в клочья «Таймсом» и «Спектейтором». Хороший отзыв в «Лондон мейл» и «Уиннинг пост») и, – продолжала Филлис, – леди Мод точь-в-точь такая же, как Памела в «Маневрах Артура». Вот я и подумала, что вы списали их обеих с какой-то вашей знакомой.
– Нет, – сказал я. – Нет. Чистый плод воображения.
– Я так рада! – сказала Филлис.
Тут ни у нее, ни у меня не нашлось что сказать. Мои колени задрожали. Я понял, что настал миг испытать мою судьбу, как упомянул маркиз Монтроз в известных стихах, и испугался, не окажется ли этот миг преждевременным. Дирижировать подобными вещами так, как удобно нам, невозможно. Я знал, что время еще не приспело, но магическое благоухание желтых люпинов взяло верх над благоразумием.
– Мисс Деррик, – сказал я сипло.
Филлис рассматривала розу, которую держала в руке, с более пристальным вниманием, чем роза того заслуживала. В люпинах жужжали пчелы.
– Мисс Деррик, – сказал я и снова умолк.
– Э-эй, ребятки, – произнес бодрый голос, – чай на столе. Привет, Гарнет, как поживаете? Медаль Общества спасения на водах уже прибыла?
Я стремительно обернулся. В конце дорожки стоял мистер Том Чейз. Единственное слово, которое адекватно выразило бы положение вещей, ударилось изнутри о мои передние зубы. Я болезненно улыбнулся.
– А, Том, – сказала Филлис.
И мне почудилось, что в ее голосе прозвучала нотка досады.
– Я купался, – сообщил мистер Чейз à propos de bottes[12].
– О! – ответил я, а затем добавил: «Чтоб тебе утопнуть!»
Но добавил я это безмолвно самому себе.
Глава XIIIЧай и теннис
– Повстречал на волноломе бывшего лодочника профессора, – сказал мистер Чейз, разделывая шоколадный торт.
– Неуклюжий олух, – сказала Филлис. – Никогда не прощу ему, что он чуть не утопил папу.
Мое сердце облилось кровью от жалости к мистеру Гарри Хоку, новоявленному мученику нынешних времен.
– Когда я его увидел, – сказал Том Чейз, – он, казалось, вознамерился утопить и свои печали.
– Я поняла, что он пьет, – беспощадно сказала Филлис, – едва его увидела.
– Ты могла бы предостеречь профессора, – заметил мистер Чейз.
– Он бы не перевернул лодку, будь он трезв.
– Как знать! Он мог сделать это нарочно.
– Том, какой вздор!
– Не слишком ли вы к нему жестоки? – сказал я.
– Всего лишь предположение, – весело продолжал мистер Чейз. – Последнее время я читаю детективные романы, и мне кажется, что мистер Хок прямо-таки скроен быть чьим-то приспешником. Вполне возможно, что его подкупил какой-нибудь тайный враг профессора.
Сердце у меня перестало биться. Он знает, и все это – окольный способ дать мне понять, что он знает? Вот какая мысль промелькнула у меня в голове.
– Профессор, возможно, член Лиги анархистов или еще там чего-нибудь. И это – кара ему за отказ убить того или иного любителя гольфа.
– Выпей еще чашку чая, Том, и перестань говорить глупости.
Мистер Чейз протянул ей свою чашку.
– На мысль, что лодка перевернулась не сама по себе, меня навело следующее: я видел все, что произошло, с Уэрского обрыва. А на Мальте я десятки раз наблюдал, как лодки переворачивались именно таким образом.
– Почему они сами переворачивают свои лодки, и именно на Мальте? – осведомилась Филлис.
– Слушай внимательно, моя дорогая, и ты получишь много больше сведений о нравах военного флота, который охраняет твои побережья, чем имела раньше. Когда на Мальте матросов отпускают на берег, капитан томится желанием увидеть их снова на борту в установленный час. После этого часа любой мальтийский полицейский, который доставит их на борт, получает соверен наличными. Однако доставку он должен организовать сам на собственный страх и риск. В результате можно наблюдать, как к кораблю направляются лодки, груженные матросами, которые припозднились; и когда расстояние до него заметно сократится, задержанный морской волк вскакивает на ноги, переворачивает лодку и плывет к спущенному трапу. Полицейский (если он не утонул, как иногда случается) старается его догнать, и тот, кто первым доберется до цели, становится победителем. Если полицейский, он получает свой соверен. Если матрос, то считается, будто он вернулся самостоятельно, и опоздавший отделывается сравнительно легко. Еще одну чашечку, будь так добра, Филлис.
– Но что из всего этого следует? – спросил я пересохшим языком.
– Мистер Хок вывалил профессора в море именно так, как вываливают мальтийских полицейских. Способ запатентован. К тому же, осмотрительно наведя справки, я узнал, что Хок когда-то служил на военном корабле со стоянкой у Мальты. Кому теперь может понадобиться Шерлок Холмс?
– Неужели вы и правда полагаете?.. – сказал я, чувствуя себя преступником на скамье подсудимых и в тисках неопровержимых улик.
– Я полагаю, что друг Хок предался воспоминаниям о радостях своей далекой юности, так сказать.
– Его следует отдать под суд! – сказала Филлис, пылая негодованием.
Увы, бедный Хок!
– Никто не может считать себя в безопасности, если такой человек сдает лодку внаймы!
О, злополучный Хок!
– Но с какой стати, Чейз, он сыграл бы подобную шутку с профессором Дерриком?
– Из чистой жизнерадостности скорее всего. Или же, как я сказал, он мог быть чьим-то сообщником.
Жар пробрал меня до костей.
– Непременно скажу папе, – заявила Филлис самым своим решительным голосом, – и погляжу, как он к этому отнесется. Неудивительно, что негодяй запил после подобного.
– Мне… мне кажется, вы ошибаетесь, – сказал я.
– Я никогда не ошибаюсь, – ответил мистер Чейз. – Меня прозвали Всеправый Арчибальд, потому что я непогрешим. Предлагаю не спускать зорких глаз с шутника Хока.
Он взял еще кусок шоколадного торта.
– Неужели тебе все мало, Том? – осведомилась Филлис. – Я уверена, мистеру Гарнету надоело сидеть тут и разговаривать о пустяках, – добавила она.
Я парировал вежливым отрицанием. Мистер Чейз с набитым ртом объяснил, что отнюдь не кончил. Шоколадный торт, как выяснилось, был мечтой его жизни. В море он проводил бессонные ночи, грезя о нем.
– Вы, кажется, не осознаете, что я только что вернулся из плаванья на торпедном катере. И волнение почти все время оставалось таким, что операции в камбузе были полностью приостановлены и мы существовали на ветчине и сардинках… без хлеба!
– Какой ужас!
– С другой стороны, – философски добавил мистер Чейз, – это большого значения не имело, поскольку нас почти все время выворачивало.
– Том, не говори гадостей.
– Я ведь только оправдывался. Надеюсь, мистер Хок сумеет оправдаться не хуже, когда настанет его черед. Моя цель, дорогая Филлис, продемонстрировать тебе в серии импрессионистических картин то, что мне приходится переносить, когда меня тут нет. Тогда, быть может, ты не станешь так свирепо рвать меня в клочья из-за какого-то пятиминутного опоздания к завтраку.
– Пятиминутного! Три четверти часа, и все оледенело.
– Что может быть лучше в такую погоду? Ты рабыня условностей, Филлис. Ты думаешь, что завтраку положено быть горячим, и потому всегда ешь его горячим. А я предпочитаю есть мой холодным. И моя мудрость – истинная. Передай кухарке мои комплименты, Филлис, и скажи ей – осторожно, я не хочу, чтобы радостная весть совсем ее ошеломила, – что я ел этот торт с наслаждением. Скажи, что я буду счастлив соприкасаться с ней и впредь. Как насчет тенниса, Гарнет?
– Как жаль, что Норы нет, – сказала Филлис. – Мы могли бы сыграть двое надвое.
– Но она на манер цветка, воспетого Греем, расточает в эту минуту свое благоухание на пустыню Йовила. Куда лучше, если ты сядешь и будешь смотреть, как играем мы. Теннис в подобную погоду – не занятие для нежно взлелеянных девиц. Я буду объяснять сильные моменты моей игры по ходу действия. Обрати особое внимание на Левый Смеш Тилдена. Стопроцентно неотразим.
Мы отправились на корт. Я играл против солнца. При желании я мог бы подчеркнуть этот факт и отнести мой последовавший разгром на его счет, указав в подкрепление полного моего оправдания, что играл я на незнакомом корте чужой ракеткой, а мысли мои были заняты совсем другим – во-первых, l’affaire