— Что же вы нас так подводите? — посетовал адъютант, очевидно уже получивший нагоняй. — Вас часовой направил куда следует. Как пройти к товарищу Баторскому — объяснил. А вы где?
— Заблудился, — развел руками Зайцев. Имени Баторского, начальника ККУКСа, часовой даже не упомянул.
— Следуйте за мной, — недовольно бросил адъютант.
Сухое лицо Михаила Александровича Баторского из‑за оттопыренных ушей казалось еще более треугольным. Согласно последней моде советского начальства, матово блестел бритый череп. Растительность, согласно этой моде, полагалось разводить под носом. Усы товарища Баторского были великолепны. Они наводили на банальный, но верный вывод: кавалерист.
Усы и глаза, пронзительные, светло‑зеленые, полные мысли, — вот что сразу приковывало взгляд, а также не оставляло сомнений в происхождении начальника ККУКСа. Михаилу Александровичу Баторскому не требовалось дворянских грамот и офицерских золотых погон — его лицо, подпертое воротничком с ромбами, говорило само за себя. Ромбы — советская карьера его была успешной. Зайцев вспомнил Кольцова: «мы, настоящие боевые, с самого начала были за революцию».
— А разве… — Баторский сцепил пальцы перед собой. Стол перед ним был пуст. Только телефон, и больше ничего. — Разве это не несчастный случай?
Зайцев чуть передвинул свой стул: солнце било в глаза. Штор на окне не было. Весь кабинет казался каким‑то слишком голым. Зайцев мельком оглядел стены — ни грамот, ни сувениров, ни фотографий.
Видимо, товарищ Баторский отличался спартанскими вкусами.
— Мой вопрос с обстоятельствами гибели товарища Жемчужного никак не связан. Пока.
— И все‑таки уголовный розыск ими занимается.
— Вы вроде как не удивляетесь.
Зайцев все ждал этого жеста, и Баторский его сделал — поднял руку и поправил усы.
— Что ж, ломаться не буду. И за нос вас водить тоже. Не удивляюсь. Я сам охотно посещаю бега. И скачки тоже. Посещал и посещаю. И что за публика крутится вокруг всего этого, вернее вокруг тотализаторов, представление имею.
— Поигрываете?
Товарищ Баторский надменно оскорбился.
— Меня интересуют только результаты. Спорт. — На лице Зайцева он увидел недоверие. — Вам это трудно понять.
— Отчего же. Просто деньги всегда понятнее.
— Деньги! На Пряника ставить это, знаете ли, не игра, — впервые позволил себе Баторский личное замечание, — а надежные копейки. Пришел — поставил — получил.
Тоном дал понять, что его это не интересует.
— Кому и копейка — деньга, — возразил Зайцев. — А что за публика крутится вокруг тотализатора?
Но Баторский, видимо, решил, что от себя лично уже высказал достаточно.
— Думаю, наш уголовный розыск о ней осведомлен куда лучше, чем я.
— Вокруг Жемчужного она тоже крутилась?
— Вы имеете в виду, играл ли он?
— Вот‑вот.
— Мне он не докладывал.
Кавалерийское «не знаю».
— А если бы знали?
— Я бы вам сказал, — несколько надменно выговорил Баторский. Как будто сама мысль, чтобы он, Баторский, лгал, и лгал какой‑то мелкой сошке вроде Зайцева, оскорбила его.
Зайцев как бы машинально вынул из кармана трамвайный билетик, скатал в пальцах. Но острые ясные глаза Баторского по‑прежнему смотрели ему прямо в брови. Взгляд воспитанного человека. Не слишком пристальный, но и не бегающий.
За таким взглядом можно спрятать что угодно. Что же? Что?
— Вы замечали, что Жемчужный живет не по средствам?
— Это как?
— А говорили, за нос водить не собираетесь.
— Я прекрасно представляю, что такое жить не по средствам в прежнее время. Лихачи, «Вилла Родэ», хористки или балетные. Но как это выглядит теперь…
— Тратит больше, чем зарабатывает. Покупает какие‑то щегольские финтифлюшки. Женщины опять‑таки.
Зайцев с удивлением отметил про себя, что революция не внесла в понятие новизны.
Баторский задумался.
— Если у Жемчужного и были какие‑то неподобающие знакомства вне школы, он их вне школы и поддерживал.
— Вы были не против, что инструктор ККУКСа подрабатывает?
— Простите?
— Выступает как наездник.
— Если бы я был против, духу его бы здесь не было. Его прямым обязанностям занятия на ипподроме не мешают. Не мешали, — поправился он. — Напротив. Давали ездовую практику. И потом, наездник — это вам не просто шофер — от старта до финиша и до свидания. Он еще и тренер. Он ведет работу, раскрывает потенциал лошади. Накапливает знания. И применяет их здесь.
— Чему он здесь учил?
Баторский вскинул брови.
— Выездке. Чему же еще.
Рука Зайцева замерла. Глаза поискали мусорную корзину, чтобы пульнуть бумажный шарик.
— На пол кидайте, — любезно пригласил хозяин. Зайцев сунул шарик в карман.
— Хорошо учил‑то?
— Первоклассный мастер. У нас по‑другому быть не может. Здесь учатся боевые кавалеристы, лучшие из лучших. Учатся тому, чего даже они еще не знают.
— Например?
— Иппологии, тактике, решению тактических задач на карте и на местности. Маршрутной съемке.
И применению боевых отравляющих газов?
— И выездке, значит, тоже? — вслух спросил он.
— И выездке, конечно, тоже. Но только в прикладной степени. Здесь не наездников для цирка обучают. — Он как будто спорил с курсантом Кренделевым; от Зайцева это не ускользнуло. — Это будущие красные командиры. Высокого звена. И высшего. Может, даже маршалы. Вы уже познакомились с Журовым? Познакомьтесь. Вот наш образцовый, если можно так выразиться, продукт, — голос его на несколько мгновений окрасила гордость. Продолжил Баторский снова сухо: — Задача ККУКСа — оснастить их современнейшими кавалерийскими знаниями. Дальнейшее в их карьере уже будет зависеть от них самих.
— Ага. — Зайцев опять передвинул стул в тень. Сам Баторский сидел в горячем квадрате света, как огурец в теплице — ни с места. — Объясните только мне как человеку постороннему. Вот кавалерия. Они, значит, верхом, в седле. А Жемчужный, насколько я понимаю, упряжками правил. Во всяком случае, выступал он на бегах.
Зеленоватые глаза вдруг блеснули искрами.
— Это известное — и напрасное! — предубеждение. Не вы один, если угодно, его разделяете. Будто орловские рысаки — это чисто упряжная порода. Ничуть. Это универсальная лошадь. В этом ее сила. Равно хороша под седлом и в упряжке. Что совершенно естественно, если учесть, что ее вывели, примешивая арабские крови. Вспомните хоть знаменитого Сметанку, — разразился он.
Зайцеву ничего не говорила кличка Сметанки. О рысаках у него вообще не было никакого мнения. Но отметил только, что Баторский ответил мимо вопроса.
— А курсанты ваши учатся и упряжкой править? — мягко вернулся он к теме, чтобы проверить свое наблюдение.
Безуспешно. Так же твердо Баторский опять вывернул на рысаков:
— Будущее советской кавалерии за орловской породой в чистом виде. За нашей исконно русской лошадью. Она вам и верховая лошадь — раз, и упряжная — два. Хоть в телегу, хоть в тачанку, хоть под седло.
— И что, курсанты прямо учатся и телегой править?
Вопрос, с виду невинный, Баторского насторожил. От Зайцева это не ускользнуло.
— Что им учиться? Почти все — из крестьян. Сызмалу знают, что это такое. Да, Пряник, конечно, большая потеря для породы.
— А Жемчужный?
— Что Жемчужный?
— Потеря? Его курсанты любили?
Баторский посмотрел на Зайцева несколько удивленно.
— Безусловно, потеря. Но наши инструкторы здесь не для того, чтобы их любили. Они для того, чтобы учить, передавать свои знания и опыт. Конечно, потеря! Хороший, сильный преподаватель. Спортсмен.
«Значит, не любили», — сделал вывод Зайцев. Баторский посмотрел на него вопросительно: мол, у вас все?
— Я бы и с курсантами охотно побеседовал. Сколько их у вас?
— Двадцать — двадцать пять — смотря по году набора, — быстро доложил Баторский. — В этом наборе двадцать три. Только не представляю, что нового они могут вам рассказать.
«Конечно», — мысленно согласился Зайцев. Он прикинул: опросить два десятка. Нет, без Нефедова здесь было никак.
— Я бы сегодня и начал.
— Как угодно. Маркин! — гаркнул Баторский так, что дрогнула лампочка под потолком. В дверь просунулся розоватый нос: адъютант.
— Посодействуй. Товарищ из уголовного розыска сам тебе скажет, что ему надо. Все исполнить.
Зайцев пожал на прощание сухую теплую руку. И только в коридоре понял, что в этом кабинете было странного. На лампочке не было абажура, на окнах — штор, на полках — книг, папок и прочей канцелярской, зарастающей пылью, слежавшейся и желтеющей дребедени. Тем более не было фотографий, кубков, трофеев, сувениров — ничего личного. Кабинет товарища Баторского был не просто гол, он был совершенно пуст.
Как будто вообще не был его кабинетом.
Зайцев затворил за собой дверь.
На миг задержался. Поглядел на свое отражение в медной табличке, привинченной шурупами. «Баторский М.А.» было выбито на ней казенным учрежденческим шрифтом.
И все‑таки это был его личный кабинет.
— Товарищ Зайцев, следуйте за мной, — официально‑сухо, но так, чтобы все‑таки показать недовольство, напомнил адъютант. И шмыгнул красноватым носом. Насморк в летний день мог запросто случиться с любым ленинградцем, климат такой. Но уж больно взгляд напряженный. Простуженный гражданин не опасается милиции. Э, друг, как там в песенке? «Кокаина серебряной пылью все дороги твои замело»?
Шныряющий по коридорам следователь, похоже, здесь никому не нравился.
Еще один будущий маршал обнаружился в Красном уголке. Будуар, прямо как у Розановой, отметил Зайцев, быстро оглядев комнату. Впрочем, ее близнецы обитали в каждом советском учреждении. Непременная комната для чтения и обсуждения политических передовиц, трудов Маркса и Ленина, речей Сталина и последних постановлений советской партии. Различались только размеры и размах украшений — бюстов, лозунгов, стенгазет, знамен или хотя бы просто драпировок. Даже графин с нахлобученным сверху захватанным граненым стаканом стоял на том же месте.