Зайцев кашлянул.
— Следственно‑розыскные мероприятия требуют опознания, — пояснил он, надеясь, что казенный язык послужит вроде толстого мутного стекла, глядеть сквозь которое на преступление ей будет не так больно.
Каменные плечи. Стук дождя. Никакого ответа.
Опознали, на самом деле, сами же обитатели домов. Банду молодых горлопанов знали хорошо — дружно боялись, дружно ненавидели. И взяли — тоже всех. На кого только показали жильцы.
Но взять хулиганов по совокупности, так сказать, заслуг это одно. Провести по конкретному делу — обвинению в групповом изнасиловании — здесь все же требовались слова жертвы. Показания. Опознание.
— Взгляните, — мягко спросил Зайцев. Но опять почувствовал, что звук его голоса, мужского голоса, ей омерзителен.
Самойлов вдруг подскочил к кровати.
— Товарищ Петрова! Вы комсомолка! Прекратить нытье!
Рывком дернул серое одеяло. Петрова громко, как заяц, вскрикнула. Фигурка на кровати оказалась крошечной и тут же сжалась в позу эмбриона.
— Самойлов, ты что! — заорал Зайцев.
— Прекратить хныкать, Петрова! — рявкнул Самойлов на ее тоненький, непрерывающийся крик. — Ты бандитов своим нытьем покрываешь! Ясно? — Он встряхнул ее за плечи, она захлебнулась собственным голосом. — Ты комсомолка! Не жертва! Ты — обвинитель!
Зайцев выронил папку, снимки разлетелись по полу. Он тщетно пытался поймать Самойлова за руку. Поймал. Оттащил. Выволок из палаты.
— Ты что, рехнулся?
Самойлов его оттолкнул:
— Ты рехнулся! В четвертый раз уже сюда! В четвертый! Заколебала! Можно подумать, конец света! И похуже бывает! Молодая девка, а…
На шум уже бежала больничная сестра в белом колпаке. Недобро глянула на обоих, скрылась в палате.
Зайцев вполне понял Самойлова. Но.
— Так нельзя.
— Так только и надо! — брызнул слюной Самойлов. — Нытьем ей не поможешь! Если она вот так, значит, бандиты эти своего достигли! Значит, сдалась! Значит, все мы зря! Они победили! Значит, на хрен все это.
— Угомонись, Самойлов! Угомонись.
— Да я бы падаль эту, сволоту эту сам бы без всякого суда своей рукой перестрелял…
— Я тоже, — честно признался Зайцев. — Я тоже. Но нет такого «я», нет «мы». Есть правосудие.
— Болтовня!
— Иначе мы от них ничем отличаться не будем. Ничем. Такое же зверье.
Лицо Самойлова налилось красным. Он только пыхтел.
— Ну, Самойлов… Ну!
— А она… Неужели она не понимает?..
Он помотал головой. Обмяк. Зайцев толкнул его к подоконнику, хлопнул по плечу.
— Я сейчас.
Он тихо притворил за собой дверь палаты. Сестра щелкала ногтем по шприцу с мутной жидкостью. Бросила на Зайцева уничижительный взгляд. Неодобрительно качнула головой. Но ничего не сказала. Выпростала, вытянула безвольную белую руку Петровой, перетянутую резиновым шнуром. Нашла иглой вену.
Зайцев принялся собирать с пола карточки. Старался при этом не встречаться с ними взглядом. Современная наука давно развеяла старинную немарксистскую теорию криминалиста Ломброзо о том, что есть якобы «тип преступника» и будущих нарушителей закона можно вычислить по внешности. Но здесь Зайцев должен был признать, что в теории Ломброзо что‑то есть: морды были те еще. Снимки вопили: виновен!
Зайцев невольно задержал взгляд на последнем. Все черты лица на месте, но будто чуть расползлись, словно природе не хватило последнего усилия, чтобы получился человек. Вышел монстр. И ведь наверняка никакой мистики, сплошная химия да биология — алкоголь в трех поколениях. Спросить бы вот хоть эту медсестру.
Но безбровый — из‑за низко надвинутого колпака — взгляд быстро велел ему убираться.
Самойлова он нашел на лестнице. У значка «Просьба не плевать и не курить». Самойлов дымил, часто и глубоко затягиваясь. Лестница, благо, была пуста.
— Значит, будет и пятый раз, — сказал Зайцев.
Самойлов выдул из ноздрей два сизых клыка дыма. Фыркнул.
— Давить эту сволоту надо. На месте. А не судить.
Зайцев сел на подоконник, положил папку на колени.
— Так ведь давим, Самойлов. — Он приподнял папку. — Тут трети вышка светит, если не половине. Остальные на строгач пойдут. Считай, никогда уже в общество не вернутся. Не надо было на нее орать.
Самойлов цыкнул в урну, следом полетел окурок.
— Глянь, Зайцев: знак нельзя, а урна стоит. Значит, не верят в человека, а? Они этой урной уже на правонарушение толкают.
— Пошли, Самойлов.
У военных, как и у уголовного розыска, нет такого понятия, как рабочий день, в том смысле, в каком рабочий день есть у конторских служащих, продавцов, библиотекарей, шоферов. Только на это Зайцев и надеялся. Никуда эти курсанты не денутся — из казармы‑то. Некуда.
Непогода набросила на все серый свет, который мог сойти за вечер.
Аракчеевские казармы, как и вчера, всем своим видом выговаривали «шпицрутен» и «во фрунт». Все так же парили башенки Смольного собора, теперь подернутые серой моросью. Прохожие тащили бесполезные зонты. У гражданок от водяной пыли обвисали локоны.
Зайцев прошел в ворота под сбитым императорским орлом, на ходу вытаскивая удостоверение. Сунулся к будке часового. Но будка была пуста.
Зайцев заглянул. Подождал. Со странным чувством, как во сне, когда все можно, толкнул вертушку. Прошел внутрь.
Во дворе не было ни души.
Он прошел к самому манежу, так никого и не встретив. Валялись поломанные ящики. Клочья соломы.
Остановился. Тишина. Подскакивая, шла ворона, поклевывала навоз. Услышав шаги Зайцева, нехотя взлетела: шух‑шух‑шух.
Зайцев толкнул дверь манежа. Гулкая пустота.
— Что за ерунда, — вслух сказал он и понял, что он во всем здании один. Заглянул на всякий случай в конюшни. Пустые стойла глянули на него прямоугольными глазами.
— Что за хренотень такая.
Услышал шаги, быстро выбежал. Через двор шел бородатый мужик в фартуке. Зайцев его вспомнил — он вчера бесцеремонно унес бюсты из красного уголка. А сегодня катил перед собой тележку. Поверх нее лежала метла. Остановился. Замел на совок навоз, сбросил в тележку. Покатил дальше — к обломкам ящика.
— Стойте!
Зайцев подошел.
— Угрозыск.
Мужик молча ждал продолжения. Зайцев на миг растерялся: любое продолжение звучало бы по‑идиотски.
— Где Баторский? — бросил, наконец, он.
— А ты что, диверсант? Чего спрашиваешь?
Зайцев показал удостоверение. Дворник — или кто он ни был — скосил глаза.
— Чего ж сразу карточку‑то не показал? Я тебя самого в милицию мог сдать, — не без удовольствия принялся фантазировать он. — Шастает, мол, гражданин подозрительный. По пустой территории.
— Как пустой? — не сдержался Зайцев.
— А какой?
Реальность в глазах Зайцева поплыла, как заваливающаяся набок карусель.
К счастью, дворник сам развил свою мысль:
— ККУКС‑то отсюда выехал. — Спокойно подобрал он обломки ящика. — Вчерась последнее имущество запаковали. Лошадок вывезли. И ночью на вокзал — тю‑тю.
Зайцев растерянно оглядывал двор. Он не верил своим глазам. Невозможно.
— Вот она, доля солдатская, — продолжал рассуждать дворник. — Сегодня здесь, завтра — там. Приказано — и тю‑тю.
Зайцев все еще глядел на него, как на полоумного. Но уже реальность двинулась обратно. Легла обратно в свои прежние контуры.
Зайцев припомнил пустоту в кабинете Баторского. И сор в коридорах. Вот, значит, откуда его вчерашнее ощущение запущенности, пустоты, разорения. Не показалось ему. Все так и было. Он вчера просто не понял, что видит. Что они делали. А они упаковывали имущество. Говорили с ним, не моргнув глазом, а сами уже знали, что завтра их здесь не будет.
Зайцев все не мог поверить.
И вранье насчет восьмерых курсантов в Сиверской. «Вернутся поздно вечером», «приходите завтра». И среди этих восьмерых — Журов, звезда курса.
Вот оно — завтра.
Дворник бахнул обломки в свою тележку, не утруждая себя наклониться. Раздался гулкий металлический стук. Как по пустой емкости. Зайцев невольно опустил глаза.
И тотчас кинулся к тележке. Запустил руки внутрь. Отдернул: порезался о кусок стекла. Попал рукой в лошадиное дерьмо, не обратил внимания.
— Ты чего, товарищ? Спятил? Мусора́ там одни, — недоумевал дворник.
Зайцев схватил торчавшую тут же среди мусора длинную щепу. Осторожно просунул внутрь горлышка.
И вытащил, поднял на щепе нечто вроде металлической бутыли. На дне тележки круглился бок еще одной. Снаряд был чуть тронут ржавчиной. Он был пуст.
— Трогал здесь что‑нибудь? Трогал?
— Да ты что вопишь‑то? — недоумевал дворник. — Ничего не трогал. Мусора́ вот собираю, сказал. Очищаю территорию. Чего ты за железку эту схватился? Кидай обратно. Узоры там по ней расписаны будто? Глазеешь… Мне глазеть некогда, работы тут невпроворот.
Зайцев, держа пустую оболочку на щепе, повернул гильзу перед собой. Среди разводов ржавчины ясно видна была буква «Ф».
Снаряд был слишком старый. Или нет? Им не могли отравить Пряника. Или могли?
— Куда выехал? Куда?!
— Этого знать не могу. Человек не военный, в приказы не посвящен, — разъяснил дворник. — Им товарищ Буденный приказал — они и поднялись. Кавалерия, ясное дело. А я скорей пехтура. Пехота, значить. Мне товарищ Буденный не указ. У меня свое начальство.
— Подержи‑ка, — Зайцев передал ему гильзу. Проворно стащил пиджак.
— Ты чего‑й?
Но Зайцев уже принял гильзу в пиджак бережно, как младенца.
— Подними сюда вторую. Да не руками! Палкой! — прикрикнул он.
Дворник воздел вторую гильзу на щепе опасливо, как гадину. Железный бок брякнул о другой. Зайцев осторожно закрыл оба полами пиджака. Замотал.
— Это что же? Нехорошо это? — заволновался дворник.
— Хорошо, отец, очень хорошо! — пообещал Зайцев.
Самому ему, впрочем, так совсем не казалось.
На этот раз посреди комнаты стоял мальчик лет десяти‑двенадцати. Кухарка (или нянька, впрочем, без разницы) при виде Зайцева испуганно вскочила с ко