Она рывком спустила вниз голые ноги. Несколько мгновений посидела, повесив голову, точно заново привыкая к силе земного притяжения. Две косы висели плетьми.
— Не дадите ножницы?
— Нет, — мягко сказал он. Твердо сказал он.
Она кивнула.
— Ладно. Сами тогда.
— Что?
— Остригите мне это.
Она чуть мотнула головой. Косы качнулись. Видимо, заплетала одна из нянечек. На концах были завязаны трогательные голубые бантики. У Зайцева сжалось сердце. Он помнил дело: ей семнадцать лет.
— Ну, — велела она.
Он сел рядом. На расстоянии. Она вздрогнула. Но не двинулась с места. Угрюмо смотрела на свои босые ступни, маленькие и квадратные.
— Мария Николаевна, посмотрим снимки. Просто кивайте мне, если узнаете. Этого будет достаточно. Это трудно. Но это необходимо. Чтобы негодяи были изолированы от общества. — Он кашлянул. — Или даже уничтожены. Совсем.
— Совсем?
— Физически. Расстреляны.
Она опять уставилась на ступни.
— Попробуем?
Она не ответила. Может, знак согласия. Он чуть ворохнул папкой, пристраивая ее удобнее. Дернул за шнурки. Чтобы раскрыть.
И вдруг косы плеснули. Мария Петрова изо всех сил ударила по папке снизу. Фотографии прыснули, разлетелись. Зайцев успел перехватить ее руку — а другую свою, с ножницами, поднял повыше. Потом быстро сунул ножницы в карман. Она вцепилась в рукав. Самый Чистый Пиджак Советского Союза предательски хрустнул. Под ногами скользили снимки. Лицо ее было искажено, она боролась бешено, тяжело дышала, но не издавала ни звука. Он одновременно пытался и унять ее, и не причинить боль. И с ужасом понимал, что причиняет.
Он все‑таки толкнул Петрову. Она упала лицом на подушку и горько, как ребенок, заплакала.
Он сел на краешек кровати. Хотел погладить ее по голове. Но не смог. Подумал: ей противно. Все мужчины как таковые противны. Сжал пальцы. Опустил руку в карман. Ощутил холодок ножниц.
— Мария Николаевна.
Плач.
И тогда он сказал совсем не то, что собирался:
— Сядьте только прямо. Я остригу.
Она поднялась не сразу. Промокнула лицо краем простыни. Тяжело, как дети после плача, вздохнула.
— Это неправильно, — все‑таки сказал он.
— Это правильно.
Он увидел, что девочки с окраины больше нет — лицо было не круглым. Оно было жестким.
— Только учтите: без глупостей.
Она кивнула, комкая в руках угол простыни.
— И не вертитесь.
Она шмыгнула носом.
— Одно движение — и стоп. Ясно?
Он осторожно взял косу в руку. Ему почему‑то казалось, что она будет холодной. Она была теплая. Ножницы сперва не брали.
— Надо распустить, — в нос сказала Петрова, потянула вниз бантик.
— Справлюсь. Только без обид потом. Не ателье.
Изобразила улыбку — чуть двинула уголком зашитых губ.
Ножницы вгрызались неровно. «Просто режешь веревку», — говорил себе Зайцев. И хотя понимал, что быть такого не может, все равно ему казалось, что режет — по живому, что Петровой — больно. Коса соскользнула на пол. Петрова с отвращением, как дохлую змею, толкнула ее ногой под кровать.
— Режьте, товарищ. Надо. Правильно.
Зайцев бережно взял в руку вторую — еще живую — косу.
В кабинете он снял трубку.
— Разговорил? Показала? — удивленно зашуршал голос Самойлова. Искренне: — Ну молодец, Вася. Высидел. Давай, пишу. Погоди, только лист заправлю.
Зайцев слушал хруст рычага. Треск заправляемой бумаги с копировальными листами. Слушал стук — Самойлов набирал стандартное начало документа.
А сам все листал, перебирал снимки.
Кого? В самом деле: кого? Сам Ломброзо махнул бы: всех. Сросшиеся уши, низкие лбы, кособокие, свернутые, непропеченные лица, слишком широкие переносицы. Выбирай не хочу.
Но в том‑то и дело, что не все. Этих отобрали жильцы, которые давно выучили шпану в лицо. Но кто из них по факту напал на Петрову?
По факту там в палате потерпевшая, Мария Николаевна Петрова, работница завода, 1914 года рождения, просто потрогала рукой воздух, потом неровный край волос. Будто с удивлением привыкая не к новой прическе — к новому телу. А потом легла. Укрылась одеялом до самого подбородка. И закрыла глаза.
Вот и все.
Но все‑таки не свернулась в позе эмбриона. Не накрылась с головой. Не отвернулась спиной к миру.
И Зайцев просто собрал фотографии. Вышел из палаты. Притворил за собой дверь.
— Закончили? Завтра в то же время? — спросила медсестра, дежурившая в коридоре. Лампа под зеленым абажуром была зажжена. От этого казалось, что уже наступил вечер.
— Завтра не надобно. Закончили, — ответил ей Зайцев.
Вот и все факты.
Он не сразу заметил, что треск машинки возле уха стих.
— Ну? — позвала телефонная трубка. — Готов. Диктуй.
Зайцев стал перебирать снимки в обратном порядке. Решать судьбы? Да, именно так. Рассудок говорил ему, что ошибки все равно не будет: каждый из этих и так давно уже гулял на свободе лишнее. Каждый, по правде сказать, зря коптил небо. Сейчас не виноват — завтра будет. И все равно Зайцеву стало жутковато.
— Шестнадцать, — закрыл глаза и начал диктовать он. Трубка ответила двумя выстрелами: Самойлов тотчас печатал результат.
— Тринадцать. Восемь, — диктовал Зайцев.
В дверь просунулся Крачкин. Сделал какие‑то жесты, пошевелил губами.
— Погоди, Самойлов. — Зайцев прикрыл трубку рукой. — Что?
Крачкин вошел. Шлепнул на стол папку.
— Пальчики твои. Остались пустяки. Парные найти. И сбросить.
— В смысле?
— Ты в детстве не играл? «Черный кот» называется.
— Че‑го?
— А, ну да, молодо‑зелено.
Зайцев открыл папку. И чуть не выронил трубку. Синие буквы: копии заключения. Пояснительные рисунки. С какого‑то перепугу Крачкин сделал то, о чем его попросил Зайцев. Что к его текущим задачам и делам вовсе не относилось. Обработал пальчики, собранные с грузового вагона, в котором ехал в Питер рысистый чемпион жеребец Пряник.
— Крачкин, а гильзы? Гильзы ты посмотрел? — крикнул он. Но Крачкин уже вышел.
— Ку‑ку, — позвал в трубке Самойлов. — Какие гильзы?
— Никакие.
— Тогда поехали.
Зайцев почувствовал, как в груди будто опять набухает пузырь. А вдруг кто‑то из них все‑таки не виновен? Все‑таки не был там тогда?
— Диктуй, — напомнил Самойлов.
— Погоди, — остановил его Зайцев. — Понимаешь…
Но вспомнил ощущение косы в руке. Сомнение лопнуло, как вонючий пузырь грязи.
— Девятый.
— Ты же уже сказал «восьмой».
— Пропустил.
— Ну ладно.
— Шестой. Пятый. Одиннадцатый. Извини, опять путаница в снимках.
В дверь снова постучали.
— Да! — сердито крикнул Зайцев.
— Ты сегодня нарасхват. Народный артист прямо, — отметил Самойлов.
Стук повторился.
— Входите! — сердито крикнул Зайцев. — Кто там такой робкий?
— Вот что. У тебя там проходной двор. Мы так до вечера не кончим. Давай или ты ко мне подскочи. Или я к тебе. — Терпение у Самойлова иссякло.
— Ладно‑ладно, нервные люди. Пиши давай.
В дверь тихо вошла девушка: блузка с круглым воротничком, стриженые волосы. Конторская, сразу определил он. Может, из новых машинисток здешних. Кивнул подбородком: садитесь пока. Тихо села, не сделав обычного женского движения подвернуть юбку. Не похожа на здешнюю: для машинистки угрозыска одета больно хорошо.
— Четвертый. Третий. Второй. — Зайцев хотел уже отложить снимки. Передумал. — Первый тоже.
Самойлов высыпал там у себя очередную порцию цифр.
— И двенадцатый. Указали двенадцатого?
— Странно, — вдруг ответил Самойлов.
— Что?
— По протоколу она сперва вроде о девяти говорила.
— Ну?
— А у тебя… раз, два, три. — Дальше пошло хмыканье. — У тебя двенадцать получается.
— Не у меня, а у нее, — раздраженно поправил Зайцев.
Черт! черт! черт! — выругал он себя: такую простую вещь и не проверил. Все из‑за чертова Крачкина. Из‑за конторщицы этой дурацкой. Прикрыл трубку ладонью:
— Вы себя хорошо чувствуете?
Вид у машинистки был какой‑то томный. Она уронила руку на стол — клацнули пуговки, но ответила:
— Хорошо.
— Так что? — не отставала трубка.
— Самойлов, хочешь, сам иди к Петровой в больницу и проверяй. Я тебе говорю: по фотографиям потерпевшая опознала следующих нападавших.
— Да ладно, ты что. Опознала, значит, опознала.
Зайцев бросил взгляд на сидевшую — той явно было не по себе. На верхней губе выступила испарина, лоб тоже светился жемчужным отливом.
Зайцев, не прерывая разговора, показал ей на графин с водой. Подвинул ближе.
— В первый раз ошибочка в показаниях потерпевшей вышла, значит, Самойлов. Учитывая состояние…
— Да я не спорю. Я о том же. Двенадцать, значит, двенадцать. Ептыть… Бедняга.
Машинистка неуверенно налила полстакана. Пила медленно, будто не воду, а ртуть.
— Да, — сухо сказал в трубку Зайцев.
— Но все‑таки между девятью и двенадцатью разница больно приметная. Я понимаю, одного не сосчитать поначалу…
— Ты понимаешь? — зло, слишком зло переспросил Зайцев.
— Нет. В смысле… Я ж там был, когда с нее показания снимали.
Но что произошло, Зайцев услышать не успел.
Конторская барышня вдруг метнулась вниз. Упала на колени, обняв мусорную корзину. Ее шумно, со стоном вырвало. Потом еще. И еще. Рвотные конвульсии сотрясали тело. Ноги ватным движением съехали в сторону. Девушка привалилась к столу.
Зайцев бросился ее поднимать.
— Вася, там у тебя что? — вопрошала на столе трубка.
— Отойдите, — отмахнулась она. Утерлась рукавом. Но сама сразу встать не смогла. Только беспомощно загребла ногами — мешала и теснота юбки. Зайцев опять наклонился к ней. Она прикрыла рот ладонью, отвернула лицо.
— От меня воняет.
Перед блузки и правда был забрызган.
— Ерунда.
— Противно.
— Бросьте.
Он за локоть подтащил ее вверх.
— Я сама!
Помог сесть.