А вот придать делу видимую законность — тогда оно, может, и покатит. Начать с Жемчужного, Пряника, фосгена — и вывести к диверсии на вокзале. Здесь липой не отделаешься. Здесь, видать, им железное расследование понадобилось.
«Справишься — молодец: гуляй, живи. Не справишься — так тебе давно номер в гостинице на Шпалерной заказан», — вспомнил он слова, которыми приветствовал его Коптельцев после того купания в Неве.
«А чего хочу я?» — спросил он отражение. Но ответ знал: поймать убийцу Жемчужного. А назвать его убийцей по уголовной статье или диверсантом по политической — ну так роза все равно пахнет розой, как ее ни назови.
Или нет? И есть все‑таки разница?
Внезапно Зайцев узнал себя в зеркале.
«Или у меня просто паранойя», — заключил он.
Стряхнул с покрасневших, онемевших рук ледяные брызги. Обтер ладони об изнанку Самого Чистого Пиджака Советского Союза и, удовлетворенно чувствуя, что злоба его стала холодной, не мешала думать, быстрым шагом направился искать Нефедова.
Товарищ Соколова была права: несмотря на газетный лист треугольной крышей на мусорной корзине, в кабинете действительно повис кислый запах рвоты.
А главное, и товарищ Соколова все так же сидела на стуле.
При виде Зайцева она тотчас выпрямилась, суетливо вставила ступни в туфли, видимо скинутые за время долгого ожидания.
На этот раз Зайцеву уже было все равно: машинистка — или не машинистка, плохо ей — или не плохо. Если плохо, пусть обратится к медсестре дежурной. Марганцовки выпьет, или чего там против местной столовской стряпни медкабинет обычно выписывает.
— Товарищ Соколова, вам что надо? — набросился он. — Вы от дел меня отрываете вашими комсомольскими затеями. Мне некогда.
Она приоткрыла рот. Зайцев уже знал наперед, что она хочет сказать. Они все это говорили.
— Да. Именно сейчас — некогда. Занят. Я занят. По уши. По горло. Завтра зайдите. Я на все подпишусь. Обещаю. Стенгазету! Заем! Забег! Культпоход! Что скажете. Завтра!
Он махнул на нее рукой, сорвал телефонную трубку, демонстративно повернулся к посетительнице спиной, подцепил аппарат другой рукой — отошел от стола, покуда позволял телефонный шнур.
— Саня, привет. Кукуешь там? Найди мне Нефедова, будь другом? Ага, прямо сейчас. Нет его там. Только что сменился. Далеко не ушел. Или в столовке лопает, или черта в ступе толчет, или… — Он подумал: «В машбюро глазки девочкам строит». Но это так трудно было себе представить: Нефедов — и глазки, что Зайцев просто кашлянул. — Короче, перехвати на выходе, а? Да, ко мне прямо отправь. Я у себя, да.
Нажал рычаг. Набрал короткий внутренний номер.
— Хася Борисовна, а моему сотруднику бронь проездную ведь уже оформили, верно? Вот спасибо. А карточки? Вот спасибо. Конечно, ожидал! Просто спросил. Забрал уже? Нет‑нет, все в порядке. Мы просто разминулись. Ага. И вам.
Что это они все заладили — удачи да удачи.
Он нажал на рычаг.
Где только этого чертова Нефедова носит в коридорах? Ладно. И в распределитель вдвоем пилить веселее. Зайцев терпеть не мог эти заведения. И что еще за распределитель такой — где «Елисеевский», но со стороны радио? О таком ему слышать не приходилось.
Он обернулся, чтобы поставить аппарат обратно на стол.
Соколова так и сидела, выпрямившись. Ноги вместе. Руки сложены, показывая кругленькие пуговички на манжетах. Потеки рвоты на блузке она, видимо, уже успела оттереть платочком. Выражение на лице: готовность.
Зайцев рассвирепел. Не в его правилах было кричать на женщин. Даже некрасивых. Даже активисток. Он перевел дух.
— Товарищ. Соколова.
Она засуетилась. Заелозила: тесная юбка мешала ей просунуть руку в карман.
— Я… Товарищ Зайцев… Вы не подумайте… У меня все есть… Вы не подумайте… Я получила…
Она вытаскивала и клала на стол какие‑то бумажки, слегка помявшиеся в кармане. Лиловели печати.
— Вот. И бронь. И карточки. Я все получила. Меня товарищ Коптельцев ввел в курс. Вы не беспокойтесь. Я не больная. Мне уже хорошо. Я себя прекрасно чувствую. Великолепно. У меня вообще железное здоровье. Вот прямо же‑лез‑но‑е.
— Какая бронь?
Круглые честные глаза были ему ответом.
— До Новочеркасска. Туда и обратно. Меня выделили. Комячейка ваша тоже одобрила. Я ваш дополнительный сотрудник.
Она неправильно поняла выражение на зайцевском лице. И поправилась:
— Сотрудница.
На кухне на этот раз горел свет. Зайцев остановился, облокотился на косяк.
Матрена развешивала выстиранное. Он узнал свои вещи: на веревке уже повисли зайцевская рубаха, тщательно составленные в пары носки, всякая дребедень. Остальное было чужим. Белело расправленное на веревке полотенце, богато вышитое красными нитками. «Матреша шила — птичка пела», — прочел он. А рядом — детские штанишки.
Женщина разогнула спину. Обернулась. Пугливый взгляд — ожидающий взгляд.
— А мы с Катериной стирку это… по очереди.
Они обе страшно беспокоились, что тощее зайцевское хозяйство давало им мало работы.
— Вот спасибо, — постарался приветливо выговорить Зайцев, давя зевок. — Очень стирка кстати. Мне все чистое нужно будет завтра с собой взять.
В глазах у Матрены заметалась паника.
— Катерина постирала. А я сполоснула. — Она медленно обтирала руки передником, руки дрожали. — А надолго едете‑то? — Лицо ее стало совсем жалким. — Работы не будет, стало быть?
— Матрена, послушайте. Я не знаю, что у вас с Пашей за дела. И у Катерины тоже. И даже не спрашиваю. А только вот что я скажу. Если вы от мужа прячетесь, муж вас лупит, или ребенка смертным боем бьет, или пьет, или еще делом каким таким для милиции интересным промышляет, то бояться вам нечего. А надо заявить. Это вам не старые времена. Управу на него быстро найдем.
Лицо ее исказилось. Она покачала головой.
— Не бьет. Нету мужа, — выдавила она и посмотрела отчаянно. — Мне только бы работа чтобы, угол чтобы… Кормить. Не гоните! Христа ради.
Зайцев не нашелся с ответом.
— Никто вас не гонит. С чего вы… Я просто остановился по дороге в комнату. Красивое полотенце. Я имел в виду… Вышивка, — показал он.
Матрена бросилась к нему. Схватила за руку. И Зайцев готов был поклясться: она собиралась бухнуться на колени и тянула его руку к губам.
— Вы что, офонарели, Матрена? Что еще за рабовладельческий строй? А ну вставайте!
— Спасибо, — шепотом вскрикивала она. — Спасибо.
Глава 7
— Чумадан? — переспросил сосед Колпаков. Сдвинул кепку на затылок, показал седые брови и удивленно наморщенный лоб. — Ты куда это намылился?
— Командировка, — неопределенно буркнул Зайцев.
— Ишь ты. Куда? — но спохватился: вопрос лишний. — А чумадана‑то у меня и нет! — поспешил ответить он. — Откудова чумадану‑то быть? Всю жизнь дальше Охты не выезжал. Да я и с Охты бы не выезжал, если бы меня сюда советская власть не засунула. Мол, пожалуйста, где жил буржуй, теперь простой токарь живет. Только что мне с того?
Что — известно: теперь простому токарю приходилось каждый день трехать на завод и с завода через весь город.
Колпаков поскреб небритый подбородок.
— Ты это, у Нинки спроси, — посоветовал он. — Стукнись в комнату. Вроде она со службы притащилась уже.
Но и у Нинки чемодана не было.
— Откуда? Когда мне по курортам таскаться‑то? Ты стукнись к Павловым.
Павловы отправили его к Катьке. А Катерина Ивановна — к Мирре Исааковне. А та… Словом, на примере собственных соседей Зайцев довольно быстро выяснил особенность коренных ленинградцев: они никуда не ездили.
Да и сам он не бывал нигде, кроме Москвы. Между тем скудное имущество: носки, белье, рубашка, туалетные принадлежности — уже было разложено на кровати и ждало, когда его превратят в багаж.
Черт, не в авоське же тащить. Авоськи у него, впрочем, тоже не было.
От сборов его отвлек стук в дверь: соседка Павлова нашла старый сидор, с которым ее муж служил в армии.
— Чистый, — веско добавила она. — Хоть и давно стиранный.
Сидор точно был еще хоть куда, только пах пылью.
Зайцев сердечно ее поблагодарил.
— Ты это куда? — тут же скрестила на груди руки Павлова. И даже облокотилась на косяк. Устроилась для подробного уютного разговора.
— В командировку. — Зайцев пообещал беречь одолженный мешок как зеницу ока и мягко выпроводил соседку за дверь. Быстро затолкал вещи. И остался доволен собой.
Потом он еще куда‑то выходил, входил, снова выходил. И когда вернулся в комнату, сидор уже топорщился на кровати набитыми боками, а Паша душила ему горло тесемками.
— Это что?
— Духом святым там питаться, что ли, будешь? — не оборачиваясь ответила Паша. И тут же начала инструкцию: — Сперва съешь курицу. Чтобы не испортилась. Она на самом верху, в газете. Потом яйца. Консервы и прочее я на дно положила. Это на самый последок. И пирожков там тебе напекли.
Зайцев рассердился.
— Паша, куда я этот ресторан поволоку? Вот охота мне валандаться.
— Не ресторан. А паек. Служебный, — веско возразила Паша. — Раз выдали, значит, надо.
Паек в этом и правда весьма закрытом распределителе (бывший «Елисеевский», вход с другой стороны) выдали обильный. Три женщины вечером — Паша с «кухаркой» и «нянькой» — разглядывали груду снеди на столе.
— Я в командировке буду, а вы, пожалуйста, разбирайте, — смутившись, пригласил Зайцев.
Под скудной электрической лампочкой блестели жестью консервные баночки.
— Это что они, шишки едят? — шепотом спросила «нянька» Катерина, показав на изображение ананаса.
— Надо так, — обрезала ее Паша. — Эх ты, деревня.
Копченая сухая колбаса зато ни у кого не вызывала сомнений. Как и курица, и коробка яиц, и сахар, и шоколад, и чего там только не было.
— Ничего паек, — заметила Паша.
— Енаральский, что ль? — прошептала «кухарка» Матрена.
И ей Паша тоже сказала: