— Поезжай прямо на Семеновский ипподром, — быстро выдавил Крачкин.
Разъединили.
— Все в порядке? — вежливо спросила товарищ Кошкина, застегивая петли своей чудовищной куртки.
Крачкин не только был совершенно трезв, но даже не шутил. Все лицо его, вся фигура словно подобрались и сжались. Он был расстроен. Видно было даже издалека, едва Зайцев спрыгнул с трамвая у бывшего Семеновского плаца.
Там еще до революции разбили ипподром: поставили павильон, сколотили трибуны, насыпали беговые дорожки.
А еще раньше — вешали людей. Политических преступников.
Крачкин поджидал у входа. Махнул рукой.
Зайцев подошел. В несколько мгновений он перелистнул свою память, как перелистывают одним движением книгу — фр‑р‑р‑р. Но не припомнил никого по кличке Пряник. Ни вора, ни притонщика, ни бандита, ни беспризорника, ни морфиниста, ни скупщика краденого, ни мелкого жулика. Ни жучка‑букмейкера.
На ипподроме играли — по‑крупному, по‑мелкому и совсем уж микроскопически деля одну рублевую ставку на двоих. Ставили официально — в кассах. И неофициально — у тут же вертевшихся жучков. Эту компанию Зайцев не знал. Здесь облапошивали, да, но не убивали, потому вторая бригада этой публикой не занималась.
— А нас‑то почему вызвали?
— Хоть «здрасьте» бы сказал.
— Здравствуй, Крачкин.
— Ты подумай, — пробормотал Крачкин, пропуская его вперед. И огорченно покачал головой.
На полу пустых трибун сквозняк гонял бумажную поземку. Смятые, разорванные билетики битых ставок валялись повсюду. Зайцев пнул ногой бумажные хлопья.
— Играют, — подтвердил Крачкин.
Казино в городе позакрывали совсем недавно, вместе с нэпмановскими ресторанами и прочими злачными частными лавочками. Но азарт за пару лет из граждан выветриться не успел. Ипподром, вернее его тотализатор, остался единственным в Ленинграде местом, где всякий, не только оперный Герман, мог убедиться, что наша жизнь игра и сегодня ты, а завтра я.
Маячила фигура милиционера в форме, выставленного на всякий случай.
Зайцев уже видел свернутый остов коляски, беспомощно задравшей два искалеченных колеса. Наездник в полосатой куртке лежал лицом вниз.
Его можно было принять за брошенный с большой высоты манекен. Руки врозь, ноги носками наружу. На лицо осела пыль, моментально свалявшаяся в крови. Бахнула магниевая вспышка рядом, запечатлевая положение тела. Но Зайцев уже и так впитал все детали. Он замедлил шаг. Хотел присесть рядом с телом. Но Крачкин вдруг толкнул его: дальше, мимо. Там уже стояли все. Зайцев удивленно повиновался. Подошел.
Люди расступились, впустили его. Крачкин присел к плоской горе, накрытой простыней. Скорбно и бережно отвел край полотна.
— Какая потеря, — покачал он головой. — Какая удивительная лошадь.
Зайцев увидел острые уши, разметавшуюся гриву на мощной шее в потеках высохшего пота, огромные ноздри на лепной голове. Медно‑коричневый блеск шкуры, наконец, осветил в его памяти нужный факт. Перед ним лежал легендарный рысак по кличке Пряник — данной, как легко догадаться, за масть.
Резкий угол, под которым была повернута голова, говорил, что шея лошади сломана.
Зайцев нахмурился.
— Какая потеря, — повторил Крачкин.
Зайцев оставил Крачкина покачивать головой, а других в последний раз глядеть на знаменитого жеребца‑рекордсмена. И вернулся к трупу наездника.
Милиционер, поставленный для острастки зевак, двинул по забору кулаком. Помогло на несколько секунд, и к щелям снова прилипли глаза. Несчастья всегда привлекают толпу.
Ворота ипподрома уже впустили санитарную машину, та описала дугу по пустой беговой дорожке. Санитары выгрузили носилки. Терпеливо дожидались разрешения забрать тело в морг.
Самойлов неприязненно глянул на Зайцева и снова уставился на разбитую куклу в полосатой куртке. Показал пальцем на смятые восьмеркой колеса поодаль.
— Вылетел из коляски. Ударился о борт. Хрясь — и тю‑тю.
— Несчастный случай на производстве? — пробормотал Зайцев.
— Он. Лошадь то ли споткнулась, то ли ногу подвернула. Короче, полетела через голову на полном скаку. Коляска штопором. Вылетел из нее только так. Не повезло человеку.
— Свидетели?
— Полный ипподром.
— М‑да. Бедняга.
— Коня жалко.
Зайцев рассердился: дался им всем этот конь.
— Лошадь, Самойлов, животное, конечно, симпатичное. Четыре ноги, пятый — хвост. Только какого черта нас сюда выдернули?
Несчастный случай. И, как всегда, в панике звонят в уголовный розыск. Хотя достаточно «Скорой».
— Он не мог споткнуться! Он просто не мог!
Зайцев и Самойлов обернулись одновременно. К ним спешил толстенький невысокий пожилой человек с круглой седой бородкой. От бега из кармана выскользнуло пенсне, болталось на шнурке, хлопая по серому кривому пиджачишке. Видно, служащий ипподрома.
— Пряник не мог споткнуться, — запыхавшись выпалил толстяк. — Не такая это лошадь!
— Мог не мог. А споткнулся, — буркнул Самойлов. — Вы, товарищ, кто?
— Вы из уголовного розыска, верно? Все верно? Потому что это я вас вызвал!
Самойлов рассердился.
— И напрасно сделали, гражданин. За ложный вызов, между прочим, мы вас самого привлечь можем. Несчастный случай, а вы нас от дел отрываете.
— Он не ложный! Не несчастный! Не споткнулся! При таком правильном длинном беге, как у Пряника, это исключено.
— Со всеми бывает, — буркнул Самойлов.
— Убийство! Среди белого дня — убийство!
— Погодите. Вы кто? — прервал его Зайцев.
— Я Бутович.
С таким видом, будто все его знают.
— Очень хорошо. — Самойлов сделал знак милиционеру, гонявшему зевак. Мол, прибери, твой кадр.
— Имя‑отчество у вас есть, товарищ Бутович?
— Бутович. Яков Иванович.
— Товарищ, мы запишем имя и фамилию, — примирительно ответил Зайцев. И даже показал блокнот.
— Гражданин, отойдемте. — Милиционер потянул его за локоть.
— Вы должны меня выслушать! — Гражданин Бутович, очевидно, почувствовал в Зайцеве поддержку и теперь не сводил с него черных горячих глаз. — Тело Пряника должен немедленно осмотреть ветеринар! Судебный эксперт! Уверяю вас! Надо взять анализы! Обмерить! Его нужно сфотографировать, пока не поздно!
— Зачем? — искренне удивился Зайцев.
— Как? — вскинул брови Бутович. — Это же шедевр!
Терпение у Самойлова лопнуло.
— Вы дворник? Техник? Кассир? Работник ипподрома? Нет? Проводите гражданина за территорию. Свидетельские показания снимем в свою очередь. Если понадобится.
Последняя фраза ясно говорила, что показания Бутовича Якова Петровича уголовный розыск заинтересуют вряд ли.
Не слушая протесты, милиционер повлек толстяка прочь. Доносилось: «Он уникален! Его скелет необходимо тщательным образом обмерить и сохранить для нужд селекционной работы!..»
Самойлов хмыкнул:
— Скелет, ага. Сейчас. Плешь уже проели эти городские сумасшедшие. И у каждого, главное, свой гик…
— Кто это, уже известно? — перебил Зайцев. Кивнул подбородком на тело.
— А как же, — удивился Самойлов. — Леонид Жемчужный.
Зайцев фыркнул.
— Правда, что ли? Жемчужный. Ишь ты. Прямо артист актеатров. Небось до восемнадцатого года каким‑нибудь Жопкиным был. Или Козлищевым.
— Деревня ты, Вася. Жемчужный гремел, когда ты еще пешком под стол ходил. Наездник высшей категории. Тренер, инструктор Высших кавалерийских курсов Красной армии, между прочим. Не хухры‑мухры.
— Только что‑то, я погляжу, насчет коня больше здесь огорчились. — Зайцев кивнул в сторону толпы, все еще окружавшей павшего рысака.
— Ох и деревня же ты, Вася. Говорю, деревня. Нет в тебе страстей. Рыбья кровь. Не игрок ты, не романтик, — балаболил Самойлов по старой привычке. Но Зайцев чувствовал разницу: с некоторых пор Самойлов подтрунивал над ним, как бы изображая Самойлова, который балаболит. Никуда стеклянная стена не делась.
И вдруг тон Самойлова потеплел. Стал настоящим, без всякой стены. Взгляд мечтательно остановился.
— Пряник, — потянул он. — Раз увидишь — не забудешь. Вот идет. Так и вымахивает. Весь в струночку. Ногами как ножницами режет. На голову обходит, потом на полкорпуса, на корпус. И голову только несет как…
— А ты, гляжу, поэт. Денис Давыдов.
— Кто‑о?
— Конь в пальто.
Самойлов надулся. Глянул на тело.
— А что этот? С ним все просто. Когда Пряник полетел через себя, этот из коляски — фьють! Ударился о борт. Хрясь — и нет товарища Жемчужного. М‑да. Что смотришь рыбьим глазом опять? Эксперт говорит: перелом у основания черепа, травма головы, множественные ушибы… Можно забирать?
Зайцев сел на корточки над телом наездника.
— Дело ясное, — нетерпеливо проговорил Самойлов. — Преступления не имеется. Несчастный случай. Гибель на производстве.
Наездник как будто слушал, приникнув ухом к земле, где его лошадь. Один глаз закрыт, другой полуприкрыт. Кровь уже обволокло пылью. Ладони беспомощно смотрят вверх. От тела веяло одиночеством — еще более глубоким, чем смертное. Зайцеву стало досадно. Все толпятся у лошади, пусть хоть трижды прекрасной, резвой, выдающейся, но все же просто лошади. Хотя тут лежит человек.
Он выпрямился, постоял, словно бы воздавая мертвому последнее внимание. И махнул санитарам.
— Можно забирать.
Солнце било в окно, обещая летнюю легкость вставания. Наискосок стоял столб золотистой пыли, на паркете лежал нагретый прямоугольник. Зайцев еще несколько мгновений постоял в солнечном свету, чувствуя ступнями нежное тепло дерева, всматриваясь в золотые шары и тени, плывшие за закрытыми веками. Но дурное чувство не прошло. Вчера было что‑то не так. В клубе собаководов? Он увидел что‑то, чего не заметило сознание? Что? Или мутный осадок оставил сон, которого он не запомнил?
Дурацкая лохматая собачонка?
Что‑то вчера было неправильно, не так. Не то.
Зайцев наклонился, подцепил из угла за ухо чугунную гирю. Радио таращилось безмолвным черным глазом. «Помнишь ли ты?..» — нежно упрекал всю квартиру тенор. Играло у соседей. Немного медленно, но сойдет. Гиря вздымалась, отмеряя такты.