— Прошу за мной, — буркнул Юрий Георгиевич.
В берлоге у Юрия Георгиевича царили сапоги. С голенищами трубой или расправленные и натянутые на колодках подошвой вверх. Готовые к починке, недошитые, законченные. Но непременно — выстроенные в ряд, носок к носку, как на параде. И блестящие. На спинке стула висела маленькая зеленая сумка старого военного покроя.
Зайцев испытал укол разочарования. Несмотря на слова Артемова об игле и нитках, он почему‑то решил, что Юрий Георгиевич — штатный парикмахер кавалерийских курсов. «Бакенбарды с толку сбили», — решил Зайцев.
Бакенбарды и усы.
К усам начальника ККУКСа товарища Баторского, казалось, должен был быть нанят и приставлен — необходим! — особый человек.
А уж к усам товарища Буденного — целый штат: мойщик, расчесывальщик, человек, который втирает помаду, человек, который пушит…
— Ставьте ногу сюда, — отвлек его от мыслей Юрий Георгиевич, обладатель дивных бакенбард. А сам уселся на низкую скамейку, развернул, брякнув, чехол‑валик. В вертикальных кармашках были вложены кусачки, шила, молоточки, щипцы.
Зайцев почувствовал, что краснеет.
Сапожник вопросительно поднял лицо.
— Это… Там просто пуговка, — замямлил Зайцев. Бог весть отчего ему хотелось провалиться под землю. — Вы просто одолжите мне нитку с иголкой и пуговку какую‑нибудь, а дальше я уж сам.
— Модест Петрович меня попросил, — отчетливо выделил каждое слово сапожник. Дал понять, что приказ есть приказ. Возражения были бесполезны.
И опять глаза вниз.
— В толк не возьму. Где же у вас на ботинках пуговка была?
— На брюках, — смущенно выдавил Зайцев. — Снимать?
Сапожник вздохнул:
— Поднимите полы, я взгляну.
Зайцев приподнял пиджак, стараясь не показать кобуру.
— Пистолет можете вынуть и положить здесь, — так же отчетливо проговорил царь‑освободитель.
— Ничего, мне не мешает.
— Мне — мешает.
Зайцев повиновался.
— А вы сюда прибыли из‑за Жемчужного, верно?
— Да.
Юрий Георгиевич достал из зеленой сумочки жестяную банку из‑под леденцов.
— Хороший был наездник. Знаток.
Открыл: разномастные пуговицы и пряжки в коробке напоминали гальку после отлива.
— А Пряника не жалейте. Дрянная была лошадь.
— Ого. Даже так?
Впервые Зайцев слышал, чтобы легендарный Пряник кому‑то не нравился.
— Именно так.
— Почему же? Рекорды. Чемпион.
— Чемпион‑то чемпион, — перебил сапожник. — Только толку в его рекордах? Он спортивную карьеру заканчивал, а дальше — в завод. И там, скажу вам, от него только был бы вред.
— Как это?
— А так, что нельзя орловскую породу замыкать на себе самой. Нель‑зя. Тупик. Да. Вырождение. Порода должна развиваться. В нее нужно вливать свежую кровь. Вы вот слыхали об рысаках‑метисах?
Зайцев признался, что не слыхал.
— Вот где скорость! Вот где резвость! Орловцы ваши — сущие черепахи. Зато скрещивание их с американскими рысаками дает великолепный результат — так называемых метисов. Только отсталые пуристы цепляются за чистокровных орловцев. Хуже! Цепляются враждебно. Уничтожая всех, кто представляет иное мнение. И еще хуже — протаскивают это свое заблуждение на самый верх!
Зайцев вздохнул. Здесь все были помешаны на рысаках. Даже сапожники.
— А Злой? — неожиданно для себя спросил он. — Хороший был конь?
Руки сапожника остановились. И даже, показалось Зайцеву, задрожали.
— Орловец в чистом виде. Тоже дрянь, — последовало.
«От негодования трясется», — сделал вывод Зайцев.
— Вам виднее, — покорно согласился он.
— Еще бы!
«Однако. Гонор у товарища сапожника».
Юрий Георгиевич поворошил в коробке пальцем, поглядывая на зайцевский гульфик.
— В тон, в тон, — бормотал он. — Уважим товарища Артемова, отчего же… — Выловил несколько кандидаток. — Вот, может, так.
Приложил выбранную. Зайцев задрал подбородок, стараясь не глядеть. Он умирал со стыда, чувствуя себя наполовину голым на улице, наполовину — лошадью, которую подковывают, а в общем — как на приеме у доктора по венерическим болезням.
— Вот эта будто верного тона, — сообщил Юрий Георгиевич тоном врача, который объявляет, что подозрения на сифилис не подтвердились, — удовлетворенным, но не оскорбительно‑радостным.
И стал пришивать.
Зайцев плавал взглядом в стороне, стараясь не думать о движениях вокруг собственного гульфика и надеясь только, что Юрий Георгиевич, закончив, воспользуется ножницами, чтобы обрезать нить. А не перекусит ее зубами.
Юрию Георгиевичу не нужны были собеседники. Ему нужны были только уши.
— Да, эти сторонники орловцев — не будем показывать пальцем, — шил и вещал он. — Они вам скажут, что американские рысаки — уроды.
— А они уроды?
— Шутите? — Игла замерла.
— Вопрос дилетанта.
То, что Зайцев назвал себя дилетантом, старику явно понравилось.
— Положим, я готов признать: экстерьер не самая сильная их сторона, — охотно пустился в объяснения он. — Но голубчик! Как можно мерить лошадей этими мерками? Знаете, как было? Церковным чинам, от архиерея и выше, полагалась тройка вороных рысаков‑орловцев. Серые в яблоках и белые — для аристократического выезда. Если у лошади чулок, то лошадь — пуф! — бракованная. Роббишня!
— Роббишня? — переспросил Зайцев.
— А разве нет? Что это вам? Пуговка, что ли, чтобы в тон подбирать? Мы развиваем лошадиные качества или следуем моде?
Зайцев не вмешивался в спор сапожника с самим собой — очевидно, давний: с тех времен, когда Ленинград еще назывался Петербургом и в нем можно было увидеть представителей аристократических фамилий на тройке рысаков, серых в яблоках.
Он смотрел в сторону — и вдруг заметил под столом замшевый носик. Потом бантик. А потом и обе туфли‑лодочки. Те самые, что зашли в его кабинет, потом ехали с ним в поезде, тряслись в шарабане и, наконец, причалили в доме Патрикеевых. Но, как оказалось, ненадолго.
— Тпр‑р‑р‑р, — прикрикнул Юрий Георгиевич. — Стоять… Стойте смирно. — Зайцев дернулся, насколько позволяла нить. — Я же мог вас ненароком уколоть.
— А что, дамские туфли вы тоже чините? — показал Зайцев.
— Эти‑то? — Юрий Георгиевич водил туда‑сюда иглой, деликатно оттянув ткань. — Что их чинить? Туфли английские, им сносу не будет. Разве только дамская мода не обернется и не выведет их из оборота.
— А?..
— Ей они просто не по ноге. Номер верный, ее, а в стопе узки. Растянуть надобно.
Зайцев забыл о гульфике. На туфли свои Зоя не жаловалась. Вроде бы. А хоть бы и. Из всех сапожников Новочеркасска она почему‑то выбрала наименее очевидного. Того, что обслуживает военные сапоги. Или ее прогнал местный сапожник — как ранее фельдшер? Это Зайцеву очень не понравилось.
— Неплохо у вас здесь в Новочеркасске со снабжением. Туфельки английские продаются, — нарочито беззаботно отметил он.
— В Новочеркасске! Пф! — раздул бакенбарды тот и щелкнул ножницами, освобождая Зайцева. — Теперь застегните. — Зайцев оправил брюки, пиджак. — В тон. Вполне, — оценил свою работу сапожник. И продолжил: — В Новочеркасске? В Новочеркасске разве чуни какие купишь. Или лапти. Ей гражданка какая‑то продала, а сама гражданка‑то из Питера. У вас, гляжу, тоже ботинки недурные. Американские?
Зайцев отмахнулся от вопроса вопросом:
— Кому продала? Кто принес эти туфли? Когда?
— Да что вы всполошились? Краденые туфли разве?
— Кто их принес?
— Да мадам Кренделева и принесла. Жена курсанта здешнего. Стой! Ах ты плут!
Зайцев схватил Зоины туфли и выскочил вон.
Журов уже спешился, уже подвел потемневшего коня к воротцам, из которых коридор вел в конюшни. Они чуть не сшиблись.
Зайцев выронил туфлю.
Журов наклонился быстрее.
— А, принц! Ищете Золушку? Проверьте в столовой — там среди подавальщиц есть и хорошенькие. — Он поигрывал туфлей в руке — в его лапе туфелька казалась еще изящнее. Конская морда нависала над ними. Лошадь потянула к туфельке замшевые губы с рыжими волосками‑усиками. Журов бесцеремонно оттолкнул морду.
— Держите.
Зайцев сунул туфельку в карман пиджака — она торчала оттуда, как огурец.
Журов снял фуражку. Волосы его были мокры от пота. Ремешка на фуражке не было, отметил Зайцев. Такое особое кавалерийское щегольство. Застегивать ее под подбородком Журов не считал нужным: показывал, что не боялся потерять на скаку. Такие фуражек не теряют. А голову — теряют?
Конюх принял разгоряченную лошадь. Журов вытер лоб рукавом.
За его спиной, на манеже Артемов гонял следующего курсанта. Летали команды и ругательства.
— Так кто Золушка?
— Слушайте, ну у вас и сапожник, — сменил тему Зайцев.
— Николаев‑то? Да бросьте. Безобидный старик.
— Безобидный! Думал, живым не уйду. Такую мне лекцию вкатил.
— О рысаках американских? — опередил Журов. — Он это всем рассказывает. «Были когда‑то и мы рысаками». По‑моему, трогательно. Вас не тронуло?
— Не очень, — признался Зайцев. — Как‑то все это далековато от сегодняшней повестки дня.
— Почему?
— Орловские рысаки, американские рысаки. Драгуны с конскими хвостами, уланы с пестрыми значками и так далее. Какая теперь разница?
Журов слушал спиной. Прислонясь плечом к раме ворот, смотрел, как Артемов ведет лошадь на длинном поводе.
— Вы правы, — неожиданно отозвался он. — Лошади свое отвоевали. Будущее за машинами, техникой.
«Артемов говорил о нем другое», — отметил Зайцев.
— Зачем же вы теряете здесь время?
— Почему теряю? — удивился Журов. — Н‑нет, — покачал он головой. — Нет, — добавил твердо. — Уланы, кирасиры, гусары — всего этого больше не будет, верно. Но структура армии все равно в целом верна. Прежняя, кавалерийская. Кирасиры, например. Старинные кирасиры с их панцирями — это будущие офицеры и солдаты бронированных войск. Танков и прочего. Или гусары. Вместо них — легкие механизированные подразделения, — объяснил Журов. И повторил: — За машинами — будущее армии.