— Вы продаете вещи, товарищ Зайцев? — недобро осведомился Кренделев.
Зайцев не успел ответить — да даже и придумать ответ. Фарфоровая Анюта со словами «вы в соседний дом постучитесь» энергично выставила его за дверь.
В коридоре был тихий полумрак. Где‑то у соседей бормотало радио. Зайцев приник виском к двери. Послушал.
Там разгоралась сцена из супружеской жизни.
— У тебя же уже есть туфли, — с драматическим отчаянием напомнил голос Кренделева.
— Но это правда не мой фасон, — журчал голосок жены. — И размер. И вовсе я его не приглашала. Он сам пришел. Ходит, видать, по дворам.
— Аня, я больше не могу так.
— Не нравится — заведи вторую семью. Как этот ваш Журов. И отдыхай там душой.
Зайцев перестал дышать.
— Аня. У меня больше нет сил, — пробурлил голос Кренделева. — Сил и денег.
Голосок стал хрустальным — и ледяным, как вода в горном ручье:
— Слабак. Потому что ты слабак.
— Анна…
Плаксивые нотки:
— Ты же мне обещал… Неужели так трудно… Что красивого, изящного я здесь вижу? В Ленинграде я могла пойти в балет. В Эрмитаж.
— Могла. Но ты все равно ходила по комиссионкам, парикмахершам, ателье, — видимо, не удержался Кренделев. Зайцев его понял.
Всхлип.
— Так найди их, эти деньги!.. У других…
— Анна, ни у кого теперь денег нет.
Очаровательная Анюта, похоже, топнула ножкой.
— Найди, где их взять!
— Будто я не искал.
— Что же ты не нашел?
— Здесь нет Жемчужного, пойми.
Зайцев за дверью превратился в окаменелую копию самого себя.
— Не понимаю! Я глупая. Ты мне объясни! Нет того, но есть местный. Раз есть эти ваши кони, то, значит, есть и свой какой‑то местный Жемчужный.
— Кони есть, но состязаний нет, понимаешь?
— Не понимаю! Ты слабак, ты…
Убедившись, что ничего больше сказано не будет, Кренделев перешел к бессловесным способам утешения, Зайцев тихо выпустил вздох изо рта и бесшумно отошел от двери, так и сжимая вспотевшими ладонями лакированные лодочки.
В особнячке ГПУ все так же дышало прохладой от плиток пола.
— Он вышел.
— Как же вышел? — напирал Зайцев. — Когда? Я с ним сегодня разговаривал. Недавно.
— Не могу знать.
Теперь и косоглазый заместитель товарища Емельянова испарился. Письменные столы мельчали, а порода местных гэпэушников, видимо, вырождалась по мере спуска по служебной лестнице. На сутулых плечах этого лежала перхоть, редкие волосенки были зачесаны от уха до уха, а глаза, казалось, протухли еще вчера. Как у рыбы, которую забыли убрать в ледник. Стол казался странно коротконогим и тесным. Видимо, письменные столы мельчали, а порода местных гэпэушников вырождалась по мере спуска по служебной лестнице.
— А что с моими продуктовыми карточками? — пошел ва‑банк Зайцев. — Заместитель товарища Емельянова мне твердо пообещал.
— Не могу знать.
— Свяжитесь с товарищем Емельяновым, наконец!
Тот вдруг ощерился.
— Вы, товарищ из Ленинграда, уж больно пристально местонахождением товарища Емельянова интересуетесь. Уж больно настойчиво.
Зубки были мелкие и редкие, как у рыбы.
Зайцев подумал, что если он сейчас уйдет, а потом опять вернется, то примет его совсем уже нечеловек.
— Я карточками своими интересуюсь, дорогой товарищ, — ответил он. — Поскольку не святым духом и акридами питаюсь. А белками, углеводами и, если повезет, жирами.
— Не могу помочь, — ответствовал зам емельяновского зама. — Ждите санкции товарища Емельянова.
— Когда он вернется?
— Не могу знать. Справьтесь через пару часов.
— Не сомневайтесь.
Зайцев вышел на покрытый мягкой пылью двор. Обернулся. И увидел движение в окне: нос емельяновского зама поспешно скрылся за занавеской.
А операция у товарища Емельянова, похоже, секретная. Причем при участии грузовиков с красноармейцами и пулеметов системы «Максим». Обещающе. В том смысле, что ничего хорошего такой набор не обещал. Кому? Где? Когда? Все оставшиеся в здании ГПУ молчали, будто уже набрав крови в рот…
— Товарищ Зайцев, ау!
Зайцев удивленно уставился. Он понял, что Артемов ждет ответа. За стойкой раздачи маячила Дашка‑курва.
Вопрос он не слышал.
Артемов вдруг снова обернулся к стойке.
— Дарья Платоновна. Сделайте большое одолжение, если не затруднит вас. — Артемов держался почтительно и просто. — Товарищ из самого Ленинграда. А время обеденное.
На широком лице шевельнулись чувства. Дашка‑курва ответила бы: «Нехай! Ходют тут всякие — жрать просют!» Но Дарья Платоновна так ответить не могла. А как ответить — не знала. Поэтому нерешительно провела руками по фартуку.
— Дорогая, вы ведь вырежете товарищу из Ленинграда из моих карточек? — мягко предложил Артемов.
— Да не суйте! — оттолкнула она листки с печатями. — Не объест.
«Дашкааа‑курва! Уснула там, што ль?» — надрывалась кухня. Столовая была гулко пуста. Скатерти со столов сняты. Ужин закончился.
— Благодарствую, — светски кивнул Артемов.
Дарья Платоновна ответила:
— Пускай, чего там. — И тотчас Дашка‑курва заорала в сторону чадного проема: — Глотку не дери! Не глухая!
Зайцев встрепенулся:
— Слушайте. Зачем это. Я ведь не голоден.
— Да, — спокойно согласился Артемов. — А в желудке у вас гремит — просто симфонический оркестр.
— Неудобно, — запротестовал Зайцев.
— Спать в носках — вот это неудобно! Бросьте, — серьезно добавил он. — Я тоже знаю, что такое Петроград в восемнадцатом году, и если у человека голод — узнаю с тех пор сразу. Вы молодой человек. Вам надо есть. И есть много.
Зайцев почувствовал, что у него загорелись уши.
— Простите. — Снял кепку, провел ладонью по жаркому темени. — Мне кажется, жара меня доконала.
Артемов кивнул.
— Спасибо, — отозвался Зайцев.
Под дождем артемовской любезности морда Дашки‑курвы сперва стала лицом, а затем оно будто помолодело.
— Так котлеты будете или бефстроганов? — напомнил Артемов.
— Берите котлеты, — сказала Дашка. — Бефстроганов — одни жилы.
Зайцев ощутил легкую панику. Он бы лучше отнес ужин Зое. Но как?
Артемов оценил его отсутствующий взгляд.
— Дилемма товарищу не по плечу. Мы сделаем выбор за него. Котлетам и быть.
Котлеты в карманах? Макароны в кепке?
— Что вы заметались? — поинтересовался наблюдательный Артемов. Он облокотился на оцинкованный стол раздачи, будто это была буфетная стойка в петербургском Офицерском собрании. — Вы как‑то оглаживаете себя по карманам. Обронили что?
— Н‑нет, — растерялся Зайцев. — Я по правде голоден не очень.
— Не очень? — поднял бровь Артемов.
— Но точно проголодаюсь. Чуть позже.
Артемов выдержал паузу. Но как воспитанный человек предпочел знать о собеседнике не больше, чем тот желает рассказать сам, и крикнул в сторону кухни:
— Даша, любезная. А сухим пайком можно? Товарищу навынос.
— Можно и сухим, — прогудело из остывающих недр кухни.
Артемов кивнул Зайцеву.
— А мы сядем. Посидим. Покурим. Если дамы не возражают?
— Курите, — голубиным голосом прогулила Дашка. — Только не убрано ведь.
— Это ничего.
— Я вам хоть чаю принесу! — крикнула она.
— Это было бы чудесно, — одобрил Артемов.
Та порозовела.
Когда они отошли, Зайцев напомнил ему их давнишний разговор.
Артемов шаркнул стулом.
— Я такое говорил? — вполне искренне удивился он. — Соблазны большого города? Не помню.
— Но что‑то вы под этим имели в виду?
— Да ерунду, вероятно, какую‑то. Молодые люди. У них — у вас — совсем другой аппетит к жизни. Вам всего нужно много. Не только еды. Вот и все, что я имел в виду, думаю. Потому что, повторю, не помню, чтобы я это говорил. Но мог, мог. Это у нас, стариков, все выгорело, отшумело. Отговорила роща золотая. А молодые до всего жадны. Вот и все, что я, наверное, имел в виду. Да. Вот и все.
Дашка‑курва брякнула перед ними два судка и как‑то особенно любовно обмахнула их своим фартуком.
— Только судки верните. Казенные.
На Зайцева она и не глядела. Он был никто.
— Что я помню, — подхватил снова разговор Артемов, — так это то, что мы говорили о лошадях. Это я помню.
Зайцев придвинул судки, покрывшиеся теплой испариной.
Артемов вынул портсигар. Выщелкнул из него папиросу. Положил портсигар на стол. Закурил. Выложил пепельницу.
— Чай скоро, — сообщила Дашка. Артемов ей кивнул за клубами дыма.
Зайцев понял, что не первый раз Артемов сидит вот так в пустой столовой. После ужина. Когда столы уже без скатертей, а на некоторых уже стоят, задрав ножки вверх, опрокинутые стулья — ждут поломойку.
Дашка словно мимоходом поставила стаканы с чаем — оба перед Артемовым. Зайцев по‑прежнему был никто.
Артемов зажал папиросу зубами, один стакан подвинул к себе, другой — через стол — Зайцеву. От чая шел парок. Жидкость казалась слегка маслянистой на вид: заварки Дашка не пожалела, сахара тоже.
И не в первый раз Дашка ставит перед ним чай в подстаканнике. Пустая столовая напоминала храм. Это был ритуал. Ритуал, который Дашка оправляла с важностью жрицы. Артемов был ее божеством.
Зайцев не судил их, не осуждал. Он, в сущности, одобрял все, что придавало чьей‑то жизни смысл.
— Мы говорили о лошадях? — Зайцев отпил чай. — Хм. А вот этого не помню я.
— Говорили, говорили. У Якова Петровича Бутовича множество недоброжелателей — с давних пор. Даже и прямо — врагов… Между прочим, в той истории с Николаевым… А впрочем, пес с ним, паршивый человечишка Бутович. Но знаток. Знаток. Это не отнять.
«Николаев», — удивился Зайцев. Здешний сапожник — тоже Николаев. Впрочем, фамилия распространенная.
От судков, стоявших на столе у самого его локтя, предательски пахло; живот у Зайцева сводило. Он глотнул чай, приятно обжегший горло.
— А что же Бутович здесь делает?
— В ККУКСе?
— Да.
— То же, что делал в армии раньше. До всего. — «До революции», — перевел Зайцев. — Закупает лошадей.