Зайцев смотрел ему прямо в глаза. Вот они старческими не были: цвет их был по‑молодому чист, а блеск выдавал настороженность, собранность.
— Вот тут‑то и вышла картина ясная. Все детальки сразу встали на свое место. Все курсанты нуждались в деньгах. Но каждый на свой манер. Личности хоть куда!
Зайцев принялся загибать пальцы:
— Один пьет богато. Не водку трескает — иностранные коньяки, вина. Богато пьет… Денег прорва нужна. У другого, говоря словами поэта, кокаина серебряной пылью все дороги замело. Тоже недешево. Вдобавок покупать его где‑то надо, кокаин этот. Чревато знакомством с разного рода непотребной публикой. Проститутками, беспризорниками. Не лучшая характеристика для будущего маршала.
Артемов двинулся на стуле, будто опять хотел переменить позу, но раздумал.
— Товарищ Давыденок, — сказал он, дернув челюстью, будто проглотил лишний согласный, — должен был употреблять морфин после тяжелого сабельного ранения.
— Должен был перестать.
— В вашем справедливом мире, товарищ Зайцев, — возможно. Только не хотел бы я жить в вашем справедливом мире.
— Это чем же вам мой мир не нравится?
Снова Артемов как будто проглотил согласный. В остальном лицо его было спокойно.
Зайцев продолжал держать перед ним растопыренную пятерню.
— Третий — с женщинами нетрудового поведения общение поддерживает. Тоже влетает в копеечку. Четвертый — книжки антикварные скупает. Пятый — в картишки перекидывается, причем хорошо так, по‑крупному. Продувает вот только. Шестой… — Он остановился. — Да тут и пальцев не хватит, товарищ Артемов. Но нам столько не надо. Нас один интересует. Который с женами своими все разобраться никак не может. А тем временем обе семьи содержит. Благородно. Но никакого жалованья не хватит. Это ведь его вы тотчас потащили из‑под удара — выдумали эту Сиверскую.
У Артемова дрогнули желваки.
Гипсовый Ленин смотрел на них добрым понимающим взглядом.
— Вам бы шаржи в стенгазету сочинять. Под рубрикой «Нравы», товарищ Зайцев.
— Само собой. И вам обоим — вам и товарищу Баторскому — происходящее в ККУКСе очень не нравилось. Вот история‑то: ваши мальчики — и так вляпались.
Тот хмыкнул:
— Вас послушать, так гнездо разврата.
— Зачем же так сразу, — дружелюбно поправил Зайцев. — Книжки — это хорошо. Да и жена‑модница с любым человеком приключиться может. Даже честным. Соблазны — вот правильное слово. «Соблазны большого города» — ваши собственные слова. Верно? Я вначале не придал им значения. Подумал: жалобы немолодого человека. А потом понял вас. После деревень да провинциальных гарнизонов, маршей да военных лагерей ваши курсанты попали в Питер. Многие — впервые в жизни. Большой город. Не каждому по силам.
Артемов уронил столбик пепла, смахнул рукавом.
— Тут‑то и нарисовался к услугам ваших курсантов, ваших мальчиков товарищ Жемчужный. Всегда готовый ссудить под грабительский процент или шепнуть, где взять деньги. Только второе еще хуже. Потому что прямиком вело на тотализатор ленинградского ипподрома. А там бедного юношу со взором горящим уже принимали опытные граждане жулики.
— Так‑так.
— Вначале я подумал: когда прижало крепко, отлично все курсанты смогли преодолеть личностные и классовые противоречия. Разумеется, в этом деле понадобился лидер. Вожак. Потом я подумал…
— А вы, оказывается, мыслитель, товарищ Зайцев. Вы им и вождя назначили?
— Вот принято говорить: материнский инстинкт. Мол, мать всегда ринется на защиту своего дитя, презрит опасность, нападет на хищника, который крупнее ее самой, — ну знаете. Так вот. Мне как раз случилось понаблюдать в последнее время в условиях жизненных. Подумать над вопросом, так сказать. И знаете, что я понял? Отцовский инстинкт, он не хуже материнского будет. Злая штука — инстинкт этот отцовский. Вот что я понял, товарищ Артемов. Биология с ботаникой здесь совсем ни при чем. Мол, папаша свое собственное потомство будет защищать и кормить. Ерунда. Даже и вовсе чужого ребенка защищать ринется, будто собственного сына, если жизнь столкнет. Наладит, так сказать, между ними связь того или иного рода. Например, связь между учителем и учеником.
Зайцев умолк. Молчал и Артемов. Зайцев не торопил с ответом.
Папироса Артемова, поплясав в губах, наконец, повисла в углу рта. Зайцев ждал. Косые лучи солнца казались ему натянутыми от напряжения.
Артемов проглотил согласный. А потом холодно резюмировал:
— Ваша теория, стало быть, такова, что я его прихлопнул. Жемчужного.
— Его убили. Это факт.
Артемов кивнул.
— Дрянной был человек — с этим не спорю. Беда, если такой попадется молодому человеку на пути. Присосется, как клещ.
— Испортит карьеру. Будущему маршалу. Мальчику. Любимому ученику. А впрочем, и ученик‑двоечник — все равно дорог.
Зайцев нарочно подбирал те самые слова, что произносил Баторский. Что сам Артемов произносил.
Артемов поднялся. Вставил папиросу Ленину в ухо, затушил.
— Доказывайте, что хотите, товарищ Зайцев. Нюхайте, ищите, выдумывайте. А я разговор с вами поддерживать отказываюсь.
Зайцев смотрел Ленину в гипсовые глаза. Заговорил, не оборачиваясь, — только слушал шаги Артемова, движение воздуха.
— Но ведь вы сами пришли сюда, товарищ Артемов. В ГПУ. Вы меня искали. Вы хотели сами все рассказать. Не так ли?
Движение остановилось, слышал Зайцев. Может ли офицер бесшумно вынуть пистолет? Там, на лестнице, он не обратил внимания — был ли у Артемова на боку пистолет.
Сама спина его тоже, казалось, обратилась в орган слуха.
Дверь хлопнула. Зайцев вскочил. Поздно. Пусто. В лучах солнца плясала золотая пыль. В ухе Ленина торчал смятый картонный патрончик.
— Черт!
Холеные кавалерийские сапожки обладали способностью не только звонко печатать шаг на плацу. Когда надо, их владелец двигался бесшумно, как кот.
Зайцев ринулся вон. Открывшаяся навстречу дверь махнула прямо перед носом — за полсекунды до удара в лоб.
Зайцев изумился бы меньше, если бы увидел привидение. Неуловимый товарищ Емельянов собственной персоной. Огладил щетку на темени, заглянул Зайцеву через плечо и спросил:
— А товарищ Артемов где? Мне доложили, что вы его перехватили.
«А с вами что?» — чуть не вырвалось у Зайцева. Вид у товарища Емельянова был больной. Лицо пересекала свежая ссадина, а рука, превращенная с помощью бинта в небольшой тугой кокон, висела на перевязи. Сквозь бинт проступало ржавое пятно.
Зайцев старался на нее не смотреть.
— Он вышел, — ответил он. Так у них здесь принято отвечать.
— Что за ерунда. Товарищ Баторский специально его ко мне направил. А я тут за ним теперь бегай!
— Тов… Направил сам? Так Артемов приходил к вам? — не удержался Зайцев.
Черт! Черт!
— Ну да… по делу. Особому.
Ленин отвлек его.
— Засранцы. Уже нагадили.
Он выдернул окурок из гипсового уха. Бросил на пол. Качнул коконом.
— Товарищ Зайцев, какова ваша огневая подготовка?
— Умею ли я стрелять? — удивился вопросу Зайцев.
— Да.
— Да.
Емельянов вытаращился на него. Потом понял.
— Манера говорить у вас… спартанская. У вас в Ленинграде так все говорят? — Вздохнул. — Идемте со мной.
Зайцев шагал с ним по коридору. Только они двое и шли — все остальные бегали. В воздухе висело хаотичное напряжение разворошенного муравейника.
— Мои карточки… — начал Зайцев.
— Я помню про ваше пропитание, — хмуро подтвердил Емельянов. — Уладим.
Вышли во двор.
Телеги стояли, как в то утро, когда кавалькада отчалила. Только пулеметных ножек на них не было. Были ноги: человеческие ступни торчали из‑под рогожи и были несомненно мертвы. Зайцев загляделся. Двое гэпэушников заталкивали в дверь избитого — Зайцев заметил только казацкие лампасы.
— Идемте, товарищ Зайцев, — позвал Емельянов.
Боковой вход вел в подвал.
Зайцева охватил озноб. Прежний купец‑владелец, очевидно, устроил здесь ледник. Сухой холод въелся в стены. Желтенькая лампочка под потолком превратила лицо Емельянова в рожу вурдалака. Он отпер ключами дверь‑решетку.
Ледника давно не было. Теперь здесь устроили оружейный склад. Винтовки вытягивали длинные твердые шеи. Тускло блестели пистолеты. В коробках наверняка патроны.
Товарищ Емельянов вынул из шкафа наган.
Перехватил за ствол — передал Зайцеву рукоятью. Зайцев не спешил его брать.
Емельянову не понравилось замешательство.
— Нам нужна ваша помощь. Нам вся имеющаяся человекопомощь сейчас нужна.
На один безумный миг Зайцеву показалось, что товарищ Емельянов сейчас попросит его — как гостя — расстрелять того несчастного, в лампасах. Того или другого. Любого. Прямо здесь, в подвале.
— Ведомство у нас теперь одно, не так ли, товарищ Зайцев?
— Товарищ Зайцев сам это знает, — донеслось с лестницы. — Не устает повторять.
Так и есть: косоглазый заместитель товарища Емельянова. Успел дать шефу полный отчет.
— Отлично, — отозвался Емельянов. — Мы все должны защищать жизнь и покой советских граждан, — добавил он невыразительно. — Я вам на месте все расскажу. Вам и другим. Чтоб по сту раз языком не молотить.
Он и правда еле ворочал слова. Вытер лицо ладонью, как будто снимал липкую паутину и знал, что это не поможет.
Только сейчас Зайцев разглядел, что темные мешки под его глазами и впалые щеки не были игрой подвальных теней. Товарищ Емельянов очевидно плохо ел и спал несколько последних ночей. Если вообще ел и спал. Лицо было блеклым, больным.
На солнечном дворе Емельянов жмурился и морщился: у него явно болела голова.
— Какое дело? — замедлил ход Зайцев.
— После. Там.
— Вы же чекист, — ехидно напомнил заместитель.
— Я милиционер, причем ленинградский.
Заместитель уже криво разинул рот, но шеф придержал его квадратной ладонью.
— Помогите, — коротко бросил Емельянов.
Первым залез в черный автомобиль. Плюхнулся, скрипнуло. Отмахнул круг рукой Зайцеву. Тот обошел, открыл дверцу. И опять почувствовал запах немытых ног. Как будто под кожаными американскими сиденьями кто‑то с зимы запрятал старые валенки.