— Не свались под поезд, милиция! — захохотал Журов, чуть не упал сам и, махнув на прощание рукой, втащил себя за поручень в вагон — под неодобрительный взгляд кубообразной проводницы.
— Нажрались, — прошипела Зоя. И вышла с прямой шеей.
Они были на пути в Ленинград. Роли вернулись: конторская фифа с передовыми принципами — недалекий мильтон с домостроевскими взглядами. Зайцев снял рубашку и брюки, блаженно ощущая всем телом холодок крахмальных простыней. И не успев ни как следует ужаснуться утренним перспективам («вот завтра‑то башка треснет»), ни обежать мысленно ночной разговор с Журовым, снова провалился в темноту. И в темноте этой не навестили его ни обессилевшие скелетики с распухшими животами, ни отчаявшиеся матери с ввалившимися глазами и руками‑цевками. Ни Пряник, ни Жемчужный, ни курсанты, ни Артемов, ни товарищи Буденный и Тухачевский, ни собаки. До самого утра.
Тушенка в дрожащих желатиновых каплях, черный хлеб и горячий чай на завтрак показались ему пищей богов.
Зоя глянула строго раз, другой. Потом лицо ее смягчилось.
— Вам плохо? — сочувственно спросила она.
«Ну и видок у меня, наверное», — подумал Зайцев. Перекатил непрожеванное за небритую щеку и ответил честно:
— Как ни странно — хорошо.
Да, импортный коньяк — это вещь. После приятельства с отечественным продуктом он бы проснулся с ощущением, что в голове топор. Мысли были легкими, ясными. А может, все дело было просто в том, что он, наконец, выспался — наконец, кто‑то отключил жару за окном.
Зоя глядела веселей. Словно приближение к Ленинграду тоже наполняло ее силой.
Она даже слегка улыбалась, поглядывая в окно.
— Чему вы улыбаетесь?
— Разлука все расставит по своим местам.
Очевидно, остатки дорожной интимности еще болтались на дне, и она, как Журов, спешила распить их с собеседником, которого вскоре покинет навсегда.
— Верно? Что, товарищ Зайцев? Скажете, я не права?
— В целом — да. Главное, чтобы места оказались как надо.
— То есть?
— Разлука расставляет, да. Но не факт, что туда, куда нам хочется.
— А что?
Начинать следовало осторожно.
— Может, ваш герой, посидев без вашего очаровательного общества, все взвесил — и решил вернуться к жене. Партийная карьера, знаете ли, моральный облик. Дело большое. Такие вопросы романтическим наскоком не разрубаются.
У Зои презрительно дрогнуло лицо. Но она ничего не сказала. Зайцев приободрился.
— Вы бы не спешили к нему на крыльях любви. Позвоните сначала. Прощупайте почву, — принялся советовать он. — Как бы невзначай.
— Много вы понимаете! В любви.
— Считайте, что я просто представляю собой мужской пол, — миролюбиво предложил Зайцев.
— Чушь! Мужчины и женщины — всего лишь люди. В вопросах пола и отношений между полами они одинаковы. В старину, может, и водились различия, насаждаемые и поддерживаемые охранителями, косными классами. Но сейчас…
Оседлав любимого конька, она в мгновение ока унеслась так далеко, что Зайцеву не оставалось ничего, как только дать обеими ладонями по столику. Подпрыгнули пустая банка, хлебные крошки и Зоины плечи. Она умолкла.
— Слушайте, вы… Вернетесь в Питер — и вы пропали!
— Что вы…
— Слушайте. Финтить я с вами не намерен. Дело ваше плохо. Хуже, чем вы думаете.
— Что вы несете?
— Я знаю об этом наверняка. И говорю вам прямо, польку‑бабочку танцевать вокруг вас не собираюсь. Вас он отослал в эту поездку с надеждой, что вы сами все поймете и не вернетесь. Так поймите, наконец!
— Вы не понимаете… Вы хоть понимаете, насколько оскорбительны ваши слова? По отношению к человеку, которого вы никогда не видели. Человеку, которому вы и…
— Отослал — чтобы не видеть больше.
Она не верила его словам. Но тону, похоже, верила против собственной воли.
— Кто вам сказал? Вы с ним даже не знакомы! Я вам даже ни разу не назвала имя!
— Хорошо. Не знаю. Не спорю. Просто выслушайте. И с этими фактами на руках — сами поглядите на ваши с ним высокие отношения. Я вам свое мнение не навязываю. Хотя оно таково: сойти на ближайшей станции, раствориться, исчезнуть, никогда не возвращаться в Ленинград. Союз большой.
— Вы…
Зайцев не дал ей перебить его.
— Ваш женатый герой — не герой. Совсем не герой.
— Да кто дал вам право? Этот человек в сто, в тысячу раз лучше вас.
— Договорились, я дерьмо. А от него мне просто передали приказ оставить вас в Новочеркасске. Как угодно. Вплоть до…
— Лжете.
— Зоя!
— Кто вас надоумил? Она?
Зайцев мог рассчитывать на свое умение колоть трудных свидетельниц. Но спорить с влюбленной женщиной…
— Мой совет: уезжайте сами. В провинцию, в союзную республику. Найдите службу. Устройтесь. Вы справитесь. И ребенка сами подымете. Это единственное, что… Иначе конец. Совсем конец. В худшем смысле.
Она молчала. Убедилась, что он сказал все. Поверила, наконец?
Ее лицо чуть озарилось.
— Я поняла. Вы все еще пьяный.
Поднялась.
— Зоя, прошу вас. Сделайте, как я говорю. Верьте. Ведь у вас малыш скоро. Вы теперь не только за себя саму решаете.
И вышла из купе.
Зайцев задремал. Сквозь дрему чувствовал постукивание, покачивание стенки у виска. Остановку. Снова постукивание и покачивание. Когда открыл глаза, Зои не было.
Не появилась она и когда поезд притерся боком к ленинградскому перрону, паровоз остановил железный локоть и выпустил, как кит, струйку из лобастой головы.
Зайцев тщетно высматривал Зою на перроне под ребристым навесом, в толпе, потом — когда шел через рокочущий, толкучий зал ожидания.
Но по краям его сознания — помимо воли — уже собиралась радость, которая смывала все. Знакомый запах Ленинграда, знакомые очертания крыш. Вдохнул знакомый тяжелый влажный воздух. Для которого больше подходят не легкие — жабры.
На вокзале с равнодушной радостью влюбленного Зайцев пробежал мимо извозчиков, таксистов, мимо трамвайной остановки, плотно облепленной черной кашей‑толпой. Пропустил рогатенький троллейбус. Ступни жадно щупали ленинградский асфальт. Даже озноб от набегавшего ветра был в радость. Даже хмурые доходные громады на Лиговке ласкали взор.
Зайцев шел по Невскому, в глаза катили знакомые дома, вензеля трамвайных опор, мост с колючими конями по углам, рябь на воде, белые платки чаек, и в груди его расширялось счастье — несмотря ни на что.
Первым в коридоре ему попался Самойлов.
— О, Вася, снова дома? Ну как, отъелся на юге?
— Не то слово.
— Ты когда приехал‑то?
— Только что. С вокзала прямиком притрехал.
— Ты что, налегке?
— А чего барахло с собой таскать?
— Ты даешь! Иеромонах. И гостинцев не привез? С житницы Союза‑то. Мог бы и прихватить дары полей. Ребята губу раскатали.
Зайцев вспомнил скелетики. «Хлеба! Детке моей».
Но Самойлов уже потянул его за рукав.
— Иди сюда. Расскажу что.
В кабинете никого не было. Самойлов прикрыл дверь.
— Слушай, Вася. Тут какая петрушка без тебя случилась.
И умолк, принялся расправлять свои кошачьи бакенбарды.
— Епт, ты умеешь начать. Говори скорей.
— Ты помнишь девочку ту, комсомолку? На которую хулиганы напали, ту, которую мы в больнице… Ох, подложила она нам свинью.
— Девочка? Или больница?
— Не дури. Девчонка‑то по фото нам опознала…
И опять многозначительно умолк.
— Хватит спотыкаться уже. Чего там? Короче!
— Короче. Шестерых по ее показаниям к вышке приговорили и в тот же день — чпок. Остальным — четвертачок строгого. Знаешь, как с такими после чубаровского дела. Ускоренное судопроизводство. Показательная строгость закона. А потом суть да дело, туда‑сюда — выяснилось, что одного из расстрелянных даже и в городе в день нападения не было.
Зайцев похолодел. Один из тех, кого он сам отобрал по фотоснимкам. Вот тебе и рука судьбы. Он невольно опустил взгляд на собственные руки.
— Да ну. Может, был.
— Нет, точно не был. Есть билеты железнодорожные, и свидетелей толпа: был на слете рабочей молодежи в Луге.
Зайцеву стало холодно и тошно.
— Может, это с билетами ошибочка. И свидетели — много там они помнят, в толпе‑то.
— Могло быть. Только кадр этот на слете докладчиком был. Не проморгаешь.
— Это который же?
«Не хочу знать, не хочу знать!» — лихорадочно думал он. И говорил спокойно Самойлову:
— Я помню рожи на карточках: хулиганье, пробу некуда ставить. Таких не на слет отправлять, а куда Макар телят не гонял.
— И я так думал. А оно вон как вышло. Рожа овечья, а душа человечья.
— Чего ж теперь будет?
— А ничего. Я тебе просто так рассказываю. Из злого удивления, блин, перед жизнью. Не будет ничего.
— Как это?
— Повезло нам с тобой. А главное, девочке той. Если это можно назвать везением — пусть ходит теперь с мыслью, что жизнь загубила невиновную. Ладно. Брехня это все философская. А трепаться некогда. Ты давай тоже подключайся. Тут у всех под задницей горит. Говорю же: повезло нам — такое началось… Всех под ружье поставили. Как раз летучка вот‑вот. По операции «Весна». Тебя просветят.
— Все свободны, — объявил Коптельцев. — За работу, товарищи.
Застучали отодвигаемые стулья.
Зайцев смотрел на свой список. Фиолетовые строчки: имена и адреса.
Так вот почему Коптельцев тогда финтил с этим делом Жемчужного. То палки в колеса вставлял, то выпульнул Зайцева в Новочеркасск. Операция была секретной, и роль ККУКСа в ней была еще не ясна. Операция, которая родилась в морозной голове товарища Тухачевского. Чистить армию от «настроений». Нет человека — нет настроения. Так вот почему ККУКС спешно переехал из Ленинграда.
От листков на пальцах Зайцева осталась фиолетовая пыльца. Ему выдали район бывших Морских улиц, Большой и Малой. Фиолетовые буквы липли к пальцам, он чувствовал испарину и на лбу. Как в южном сне, из которого с усилием просыпаешься — и, осмотревшись, обнаруживаешь, что все‑таки не проснулся.