Карьера или честь? Нет, хуже и проще — жизнь или честь. «Разрешите выйти из строя. Лошадь ждет». Зайцев вытер ладонь о брюки. Шаркали голоса, грохотали шаги. Зайцев остался сидеть.
— Вася, приклеился? — позвал Крачкин.
— Догоню.
Коптельцев с неудовольствием ждал на своем председательском месте. Зайцев не двигался, не сводил с него глаз.
— У вас вопросы, товарищ Зайцев? — спросил он тоном, явно дававшим понять, что вопросы ни к чему.
Неужели он не решится? Коптельцев смотрел глазками‑буравчиками.
— Есть пара.
— А не должно. — Коптельцев нарочито деловито стал собирать бумажки, ровнять листки. — Процедура ареста обычная. Сотни раз проделанная. Замнешься, не будешь знать чего‑то и как — кивни помощникам, подскажут.
«Помощники» — молодцы из ГПУ. Арестовывают всегда двое, лучше — трое. Мильтоны им только зачем?
— Чего, помощники сами не справляются?
— Им кадров не хватает. Большая операция, «Весна» эта. Покрываем недостаток человекосил. Протягиваем товарищескую руку.
— А только мое дело — бандитов ловить.
— Это и есть бандиты. В своем роде.
— Пока что, — тряхнул списком Зайцев. — Они просто советские граждане.
— Которые в любой момент могут стать террористами. Бывшие царские офицеры.
— Это не уголовное преступление.
— Я, Вася, чего‑то не понял? Ты споришь? Поможем коллегам сейчас — нам же меньше забот в будущем. Это не нам решать, преступники они или нет. Операция санкционирована товарищем Тухачевским. Ему лучше знать, кто там в армии преступник, а кто не преступник.
Липкая испарина кошмара, от которого думал, что проснулся. А на самом деле — нет.
И выбрать придется. Не тогда, так сейчас.
Зайцев держал список. Фамилии, фамилии. Свернул в трубку. Развернул.
Бросил список на стол. Коптельцев приоткрыл ротик — дырка среди толстых щек.
— Меня ждет лошадь, — только и сказал Зайцев.
— Какая лошадь? Ты что, спятил? В самоволку? — заорал Коптельцев вслед. — Да я тебя самого…
Зайцев взялся за дверную ручку и спокойно ответил, не поворачиваясь:
— Пряник. Такая лошадь. Дело особой важности. Забыл? Вот и я — нет.
У двери точно топтались два «помощника» в фуражках с голубым околышем.
— Товарищ! Вы Зайцев? — бросились они к нему. — А мы уж думали, перепутали что.
Славные такие. Крепкие и розовые, как два подосиновика.
— Может, и перепутали. Я что‑то не в курсе, что вы ждете. Вам не ко мне.
— Точно‑точно. Вас ждем.
Они устремились за ним. Зайцев остановился.
— Вон дверку видите. Товарищ Коптельцев там заседает. Вам к нему. Товарищи.
На крыльце он чуть не налетел на Крачкина.
— Вася!
В пальцах — пенек папиросы. Поодаль — еще два подосиновика, приставленные для операции «Весна» к Крачкину.
— Вы докурили, товарищ Крачкин? — нетерпеливо подал голос один.
— Еще нет. — Крачкин выглянул из‑за зайцевского плеча. Помахал молодцам тлеющим окурком. И тотчас прикурил от него новую папиросу. — Последняя папироса приговоренного, — невесело пошутил он. Зайцев понял: от этой «Весны» тошно и Крачкину, он тянул время. — А где твои гаврики?
— Я делом Пряника занят.
— Везунчик. Это Жемчужного‑то?
— Смотри‑ка, помнишь.
— Вы про которого Жемчужного? — встрял один из гэпэушников. — Это на лошади разбился который?
— Он. А вы что, мужики, беговыми лошадьми интересуетесь? — машинально откликнулся Зайцев.
— С лошадями вечно возня какая‑то мутная, — подтянулся на огонек разговора другой. — Из‑за ККУКСа сраного у нас план по выборке и посадкам на «Весне» никак не выполняется.
— А что такое ККУКС? — Зайцев спросил и подумал: «Метод Нефедова, теряю стиль».
— Кавалеристы, — охотно пояснил гэпэушник, славный, видимо, парень, если не… — Курсы командирские. Их бы взяли пучком еще здесь, в Питере, да Буденный, хитрожопый, своих загодя увел.
— Своих? Врагов народа и террористов? — ядовито поинтересовался Крачкин.
Зайцев смекнул игру.
— Ты что, Крачкин, дурак? — тотчас встрял он. — Кавалеристов. Тебе ж сказали русским языком: курсы лошадиные.
Гэпэушник глянул на Зайцева с симпатией. На хорошего милиционера. И зло — на Крачкина, милиционера плохого.
— А вы что же, папаша, сочувствуете бывшим царским офицерам?
Дальше следовало играть по роли. Зайцев знал ее до каждой ноты.
— Уйди, Крачкин, а еще лучше — в отставку.
Крачкин отошел, бурча.
Зайцев вздохнул.
— Маразматик старый. Что с него взять. С вами на задержание едет?
— Ну. Подфартило с кадром.
Теперь эти двое ощущали себя с ним заодно.
— Что ж вы таких держите? Не вычистили? В угрозыске‑то?
— Да приходится держать. Что еще остается. Молодые и шустрые в ваше ведомство перебегают.
— Это точно. Паек у нас лучше. И с комнатами побыстрее.
— Вот‑вот. А Буденный‑то и Тухачевский, ты смотри. Я думал: герои гражданской войны — они как футбольная команда.
— Герои‑геморрои. Буденный, говорят, ненавидит Туха. Но разгадал его хитрости, ничего не скажу. Перехитрожопил. Мужицкая смекалка. Смекнул — и своих увел подальше. Только не поможет. Прошло их время.
— Ну ты, — вмешался его товарищ. — Тебя послушать, так Буденный с Тухачевским твои корешки, с тобой выпивают и планы тебе свои рассказывают вместе с мыслями. Леха, говорят, ненавижу его, душа прямо горит. Три другана: Леха, Тухачевский и Буденный.
— Чего?
— Знаток тоже выискался.
— А вот и знаю.
— Не свисти!
— А вот и не свищу. Буденный этот нам план уже раз срывал. Он одного такого… — Он несколько раз ткнул Зайцева пальцем в грудь, мол, слушай сюда. — Бутович его фамилия. Он, Буденный то бишь, выдернул этого Бутовича из дела уже практически сшитого.
— Бутович?
— Ага. Как сейчас помню. Из‑за Бутовича, дела то есть развалившегося, нам в паек дополнительных пузырей не вложили. Премиальных, так сказать. А у меня пузыри эти вперед расписаны были: какой плотнику за крышу отдать, какой — жениной портнихе, какой — тестю в зубы.
— Да, — согласился Зайцев. — Сволочь. Такое не забудешь. Ну бывайте, мужики.
Крачкин стоял за углом, подпирал стену, зажмурившись и подставив тощий кадык тусклому ленинградскому солнцу.
— Как там юга, Вася? — спросил он, не открывая глаз. — Степь — житница Союза. Нажрал себе бока на донских разносолах?
— А как же.
— Чего нарыл‑то?
— А ничего.
Крачкин открыл удивленно глаза.
— А пальчики, которые я снял?
Зайцеву на миг стало совестно. Но с Крачкиным никогда не поймешь — то к сердцу прижмет, как вот с этими молодцами, то к черту пошлет. И Зайцев соврал:
— Пустое дело: Жемчужный сам отравил лошадь. Идиот. Думал, снаряд старый, хренакнул — а он не такой уж старый оказался.
— Теория Дарвина в действии. Противоестественный отбор.
— Ну.
— Марксистский подход: эволюция сама отбраковывает ненужные формы жизни, — меланхолически продолжал Крачкин. — Вот и с офицериками этими тоже — которых мы вынимаем сейчас по всему Питеру. Думаешь, не знаю я, что почти все они обычные скучные старики и никакой угрозы советской власти не представляют? Но так и должно быть. Просто кончилось их время. Они не нужны времени. Железный конь идет на смену крестьянской лошадке и все такое. Будущие войны будут вести не кавалерия — а авиация и танки. Товарищ Тухачевский прав.
— Какие войны? С Англией? — Зайцев вспомнил новочеркасских обывателей с их прогнозами.
— Почему с Англией? А может, и с Англией. Вокруг же капиталистические страны.
Все ждут войны. Вот и Журов все рвется на войну, вспомнил он ночной разговор. И Крачкин о войне говорит. Может, прав Журов — и он еще проскачет на белом коне на параде в честь победы.
— И мое время тоже кончилось, Вася.
— Ты чего, Крачкин? Я же в шутку. Дуракам этим подыграть только. Ты еще хоть куда.
— Кончилось‑кончилось, Вася. Но это и к лучшему. Не увижу я этой новой войны.
— Вас что, не взяли? Всех вроде сняли и погнали, — удивился Нефедов, изучая дно пивной кружки. Сутки, когда ленинградские бандиты на несколько часов остались без бдительного ока угрозыска, брошенного на операцию «Весна» в помощь захлебывающемуся арестами ГПУ, догорали. Новая ночь валила через коротенькую черную полосу. Дым под сводами пивной обрел предельную густоту, а разговоры, наоборот, становились все жиже: глаза глядели осоловело, языки заплетались. На Ленинград катило утро.
— А тебя куда бросили?
— Бывшая Литейная.
— И чего, много взяли?
— Ну. Всю ночь по квартирам шарились. Транспорт под завязку. И это еще только самый центр, без окраин. А чего брали — не понятно. Старичье все больше. Мелюзга человеческая — вахтеры да счетоводы.
— Не знаю. Не знаю… Мне бы самому кто объяснил.
— И вы не знаете?
— Все так запуталось, Нефедов. С законом. Что случилось с простой и честной уголовной статьей?
— А чего?
— А того, что теперь всякому самому придется решать, что правильно, что нет, кто преступник и должен быть наказан, а кто — нет, даже если состав преступления налицо. Или наоборот, неочевиден. Да и это, как оказывается, не спасает.
— От статьи?
— От нечистой совести.
— Какие‑то новые песни у вас. Не выспались?
— И это, конечно, тоже. Кто рожден от помеси корюшки с клюквой, тому на юга лучше не соваться. И как это люди в Крым или на Кавказ ездят отдыхать? Окосеть же можно. Мучение одно. А главное, какие‑то новые времена идут, Нефедов. Такие, что не хочется глядеть им в лицо. Ладно, лучше расскажи, как собачники‑то. В служебный питомник ездил? Встречался с товарищем Кошкиной?
— Кошкина. Смешно: сама Кошкина, а работает — с…
— Обхохочешься, — перебил Зайцев, вспомнив искусанную рукавицу, которую Ольга Дмитриевна тогда бросила на стол. Изодранную зубами ватную куртку вспомнил.
— Было время хоть взглянуть на списочек, что я тебе оставил?