Сначала мы хвалим достоинства нашего друга и выражаем ему всю степень своего уважения. Затем говорим, что поскольку в мире нет ничего совершенного, то даже свет его добродетелей омрачен пороками, которым он предался. Или же, если мы сочтем такой заход слишком грубым и не решимся говорить настолько открыто, мы можем сказать, что не вызывает сомнений, что на это его толкнули близкие друзья, которым в радость видеть, как он предается разврату. После этого мы можем добавить, что если бы речь шла о другом человеке, которого мы любим не так сильно, мы не сказали бы ни слова, но дружба, которую мы испытываем к нему, заставляет нас открыть ему глаза на слухи, которые о нем идут. Что мы были крайне опечалены тем, что похвалы, которые о нем слышим, то и дело сопровождаются разговорами о недостатках, которые в нем находят. Мы также скажем, что надеемся, что он в подобной ситуации обратился бы к нам с той же свободой, а мы были бы крайне признательны и расценили бы это как проявление искренней дружбы, в которой нет места лести. Затем мы возложим вину за его проступок на его возраст или группу недоброжелателей и выскажем убеждение в том, что в противном случае он никогда бы на это не поддался. Мы можем завершить письмо описанием того, какую честь и выгоду он извлечет из победы над пороком, как сильно возлюбит его Господь и сколь высоко оценят достойные люди, и сказать, что мы убеждены в том, что он не отвергнет нашу критику и тем доставит нам большую радость и что мы ожидаем в скорости услышать новости о его исправлении. О чем мы будем молить Господа, дабы он пришел на помощь и оказал воздействие на его душу[322].
Можно предположить, что де Ла Серр пытается представить письмо как способ выразить при помощи вербальных категорий многие из тех элементов беседы, которые передаются при личном общении при помощи жестов, мимики, одежды и т. п. В любом случае любезность беседы, как устной, так и письменной, очевидным образом понималась им не как выражение почтения, подобающего статусу собеседника, а как умение понять специфику сложившейся ситуации и деликатным образом выразить это понимание в тексте. В результате вместо крайне формализованного, а потому понятного и достаточно легко усваиваемого знания о том, в каких словах выражать свое почтение герцогу, а в каких – маркизу и какие метафоры и исторические примеры подходят к тому или иному случаю, читатель получает очень сложную идею модного письма-беседы, в которой модным оказывается не само письмо как набор правильных слов и выражений. Действительно модного человека отличает в первую очередь умение различать детали, увидеть массу нюансов в том, что маркируется как модное.
О том, что эти необычные советы по написанию писем имели успех, свидетельствует не только количество переизданий, но и появление подражателей. В 1646 году, через шесть лет после первой публикации «Модного секретаря», вышел «Совершенный секретарь», составленный адвокатом парижского парламента Полем Жакобом[323]. В этом тексте нет ни слова о моде, но он тем не менее также наделяет придворную и салонную культуру этим статусом, ориентируя читателей на сформировавшуюся в этих кругах манеру письма и – шире – на отношение к повседневному общению, которому подражает сам автор и пытается научить подражать своих читателей. То, о чем писал де Ла Серр, на сей раз было выражено словами ученого-юриста, а потому оказалось лишено даже внешней простоты. Его наставления получились гораздо более консервативными, пространными и учеными, со ссылками на Сенеку, Цицерона и Аристотеля и более очевидной назидательностью. Однако, описывая переписку как общение с отсутствующими друзьями[324], он выделяет похожие типы писем и дает к каждому из них советы, отталкиваясь от представлений де Ла Серра о том, что письмо является в первую очередь актом общения. Основной идеей, при помощи которой Жакоб пытается представить читателям новые представления о том, каким должно быть письмо, становится необходимость убедить собеседника, невзирая на невозможность личного контакта, в искренности своих чувств и намерений, соблюдая при этом достоинство и выказывая уважение. Несмотря на другой язык и логику объяснений, за его рассуждениями видна та же картина многозначности и сложности отношений, которую необходимо передать в письме:
Они (письма-обвинения. – А. C.) пишутся к друзьям, которые не приложили много усилий, чтобы помочь нам в делах. Их можно также назвать письмами-жалобами, поскольку мы жалуемся на то, что один из наших друзей не оправдал наших ожиданий или позабыл нас и т. п. Этот жанр следует смягчать шуткой, похвалами или разными уловками, чтобы не нарушить дружбу, по крайней мере в том случае, когда тот, кому мы пишем, намного ниже нас по положению. Тут необходимо соблюдать правила чести и скромности. Мы можем осуждать суть дела, но следует найти извинения намерениям человека, сказать, что мы весьма удивлены, что его может радовать нынешнее положение вещей, и хотели бы знать причину, по какой он нас забыл, но что сомнения мы в любом случае предпочли бы уверенности в том, что он пренебрегает перепиской с нами. Мы умоляем его пообещать впредь не допускать того, чтобы его можно было обвинить в лени или небрежении, ибо в противном случае огорчения, которые он нам доставит, будут служить ему еще большим укором[325].
Письмовник Жакоба явно не имел успеха и вышел лишь однажды. В его изложении искусство изящного письма оказалось даже слишком сложным. Однако именно это обстоятельство позволяет оценить, насколько сильное влияние оказали новые представления о беседе и переписке, сложившиеся в модном салонном пространстве. Даже рассуждения о том, что надо всегда учитывать, с кем именно ты ведешь переписку, которые отнюдь не выглядят странными в устах адвоката парламента, посвящены совсем не тем формальностям, связанным со статусом и титулами, которые читатели привыкли видеть в подобных текстах. Жакоб предписывает учитывать в письме все возможные характеристики адресата:
Ибо следует различным образом писать другу, человеку, который тебе безразличен, гранду и тому, кто занимает низкое положение, ученому и тому, кто не является таковым, придворному и философу. В отношении человека, которому пишешь, следует принимать во внимание состояние его тела и ума, а также его карьеру, его ученость, увлечения, нравы, силу, красоту, обязательства, богатство, его склонности, занятия, статус и имя. Нужно отмечать все то, что касается пола, возраста, нации, заслуг и отечества. В отношении его положения – происхождение, благородство, статус, характер, уважение, которое ему оказывают, его властность, величие, успехи в жизни и в профессии. Что касается его чувств, посмотрите, испытывает ли он расположение или ненависть, знаком ли с нами, есть ли с ним связи, посмотрите, к чему он наиболее чувствителен, как говорит, насколько непринужден в общении, наконец, кто его родные и какие услуги ему оказывают[326].
Эти характеристики, многие из которых являются довольно непостоянными, лишний раз подчеркивают повседневность общения.
Видимо, не случайно в XVII веке в придворной и салонной культуре, которая обретает статус модной, такое внимание уделялось средствам выразительности и различным тонким аспектам взаимоотношений между людьми. Модным оказывается не письмо, не слово, костюм или образ действий, даже не образ жизни в целом, а та сложная система значений, которая за ним стоит и о которой не подозревает несведущий и не обладающий вкусом человек. В случае с письмами элитарную модель повседневности, которую можно описать как модную, отличает не столько изящный стиль, сколько специфический образ мысли, особое отношение к самой коммуникации, которая предстает как сложный акт, в котором нужно учитывать массу обстоятельств и нюансов. Письмо оказывается лишь способом выразить это отношение и тем самым обозначить себя как модного человека.
При этом любые рассуждения о моде и модном фиксируют и как бы пришпиливают конкретные значения, которые и начинают восприниматься как модные и достойные подражания, навешивая ярлычки на разные элементы повседневной жизни. Связав модность письма с повседневностью, в которой оно возникает и характеристиками которой определяется, действительно делая письмо частью повседневности, де Ла Серр одновременно формулирует эту повседневность – создает ее и наделяет определенным значением, говоря читателю, в чем эта модная повседневность заключается. Рассуждая о модном письме, он предписывает своему читателю набор мыслей и эмоций, которые тот должен испытывать, обращаясь за советом или предлагая помощь, соболезнуя или шутя. Он довольно точно уловил интересы, которые сформировались в придворной и салонной культуре. Об этом может говорить тот факт, что предложенный им способ представления модной манеры общения очень хорошо перекликается с тем, который через 14 лет после первого издания «Модного секретаря» (II) появился в романе «Клелия, или Римская история» мадемуазель де Скюдери. Роман известен беседами на разные темы, связанными с заслуживающими одобрения манерами поведения и общения, а в еще большей степени – картой Страны Нежности, в которой завоевание расположения дамы представлено как сложный, требующий наблюдательности и деликатности процесс, а каждое действие и переживание, которое должно его сопровождать, выделяется, описывается, именуется и помещается на карту под видом отдельного населенного пункта[327]. Но читатель, который увидит за этим, как и за примерами модных писем, только набор правильных слов и поступков, никак не приблизится к цели и не станет модным. Так поступают господин де Журден и смешные жеманницы, начитавшиеся «Клелии», в пьесах Мольера, и это делает их не модными, а смешными.