(курсив мой. – О. К.) наградить недостатки моего воспитания»[414]. В дальнейшем же граф оказался, несмотря на все свое воспитание, человеком «с примелкой душой».
Бурно развивавшиеся в петровскую эпоху контакты с иноземцами чаще сопровождались конфликтными ситуациям, чем обучением вежливости. Даже при взаимном добром расположении партнеров они вспыхивали из‐за того, что одна сторона что-то считала вежливым, другая это же – оскорбительным. Изучение набора оскорбительных слов («инвектив»), которыми в пылу ссор и конфликтов обменивались жители Петербурга петровского времени, показало, что русские и иноземцы оскорбляли друг друга разными по своей смысловой сущности словами: иноземцы называли человека непорядочным в моральном отношении (мерзавец, обманщик, мошенник), русские же оскорбления (для мужчин) в основном связывались с понижением социального положения (вор, дьячишко, боярский холоп, князишко, скот, собачий сын)[415]. Это было обусловлено глубокими социокультурными различиями. Логично предположить, что различия в оскорбительном дискурсе предполагали таковые же и в учтивом.
Тем не менее при всех трудностях подражание западным манерам обхождения вошло в российскую жизнь ко второй половине XVIII века. «Очевидно, – пишет С. Польской, – что за какие-то полвека при русском дворе совершился определенный прогресс самоконтроля и цивилизованности. Теперь рукоприкладство заменила светская беседа, а ругательства сменила тонкая и неоднозначная словесная колкость»[416].
Отечественные коды вежливости, однако, также продолжали действовать и использоваться в зависимости от ситуации и, конечно, в зависимости от социального положения говорившего[417]. Во времена Екатерины II уже «переполированное» российское общество стало осуждать западные манеры цивилизованного поведения, сравнивая их с русскими, старинными, объявлявшимися уже не «грубыми», а благоугодными. Одной из популярных тем для обсуждения стало осуждение лести и «ласкательства», которые приравнивали к западной вежливости, допускавшей элементы неискренности для создания приятного в разговоре расположения духа собеседника. В пьесе, представлявшейся в московских театрах, героиня – столичная дама – разъясняла поклоннику, приехавшему из Сибири: «Здесь редко язык согласен с сердцем. Дозволяется всякому худо думать о другом, но из благопристойности и других причин такие мысли скрывают. Для взаимных выгод каждого вошел в обычай особливый язык, называемый вежливостью и светским обращением»[418]. В пьесе Д. Фонвизина также показано извращенное понимание вежливости у вышеупомянутой княгини Вертушкиной. Она говорит об учителе Нельстецове: «Верно, какой-нибудь грубиян». Сеум ей отвечает: «Неужели тот грубит, кто не льстит?» Княгиня: «Почти так»[419]. Неискренней вежливости противопоставлялась «истинная правда» и «искренность», которую следовало говорить от души и от сердца (вне зависимости от того, насколько она могла быть неприятна для собеседника). Правдин у Фонвизина охарактеризовал Стародума следующим образом: «Что называют в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил „да“, когда душа его чувствовала „нет“»[420]. Так, весьма превратно, понимали «старинное» и даже «петровское» воспитание, в духе которого якобы был воспитан Стародум. Таким образом, в екатерининское время сформировалась новая парадигма в воспитании вежливости, которая апеллировала уже не столько к западным, сколько к псевдоотеческим традициям. В то же время действительно традиционные коды вежливости, выражавшиеся в самоунижении, осмеивались как угодничество.
«БЕДНАЯ ДЕВИЦА», КОТОРАЯ «ОБЪЯТА НЕЖНОСТИЮ И УДИВЛЕНИЕМ»ПЕРЕВОДЫ ТЕКСТОВ Ф. ФЕНЕЛОНА О ЖЕНСКОМ ВОСПИТАНИИ В РОССИИ XVIII ВЕКА
Анастасия Лысцова
Софья. Я вас дожидалась, дядюшка. Читала теперь книжку.
Стародум. Какую?
Софья. Французскую. Фенелона, о воспитании девиц.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо.
Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.
Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет[421].
В качестве эпиграфа к данному исследованию неслучайно был выбран именно этот короткий диалог из пьесы Д. И. Фонвизина «Недоросль» (1783)[422]. Его часто можно встретить в трудах, посвященных женскому воспитанию в России XVIII века, как свидетельство популярности трактата Франсуа Фенелона «О воспитании девиц» (Traité de l’éducation des filles). Действительно, сразу несколько деталей обращают на себя внимание: Софья, молодая дворянка, читает книгу о воспитании; Стародум, ее дядюшка и идейный герой комедии, устами которого говорит сам автор пьесы[423], знает о Фенелоне благодаря другой его работе – роману «Приключения Телемака», который пользовался чрезвычайной популярностью в XVIII веке[424]. И он безусловно одобряет стремление племянницы читать сочинение именно этого автора. Этот небольшой отрывок известной пьесы наглядно демонстрирует, что в России в XVIII веке существовала нормативная переводная литература, ориентированная на женскую образованную публику.
В нашем исследовании мы обратимся к истории циркулирования в России одного из таких текстов, а именно – перевода трактата Фенелона «О воспитании девиц», который читала Софья. Это важно, потому что в интересующий нас XVIII век религиозный уклад жизни начинает постепенно сменяться светским и происходит формирование дворянства как сословия. Повседневное поведение расценивалось новой элитой как особый культурный код самоидентификации, что стало одной из причин, породивших запрос на переводы нормативной литературы. Одновременно происходило рождение нового публичного пространства, а вместе с ним – приватного мира, которому все больше стали уделять внимание. Филипп Арьес обозначал этот процесс термином «приватизация» и одной из его черт называл появление трактатов о «вежестве» (другими словами, нормативной литературы)[425]. Если говорить о России, то такие трактаты чаще всего были переводами трудов западных педагогов. При работе с подобными сочинениями важно помнить, что любой нормативный текст – это в первую очередь свод правил, существование которого само по себе не подразумевает факта знакомства с ним, и он никаким образом не содержит в себе свидетельства о собственной популярности[426]. В равной степени сложно говорить о степени влияния предписаний, транслируемых в таких текстах, ввиду отсутствия источников: воспоминания и дневники, как особый жанр эго-документа, который мог бы пролить свет на это, приобрел популярность только со второй половины XVIII века (А. Г. Тартаковский подсчитал, что на петровское время пришлось 10% от всего количества воспоминаний и дневников за век; на эпоху дворцовых переворотов – 17%; за время Екатерины II и Павла I эти цифры увеличились в четыре раза, достигнув 72% от всех текстов[427]). Несмотря на источниковую лакуну, представление о существовании подобной переводной литературы, предназначенной женщинам, заслуживает отдельного внимания. В историографии чаще упоминаются изменения мужского дворянского быта, которые стали результатом процесса «вестернизации». Однако эти изменения коснулись не только мужской повседневности, но и женской. Словами Ю. М. Лотмана, «вхождение женщин в мир, ранее считавшийся „мужским“… началось с литературы»[428].
Итак, в XVIII веке к воспитанию в дворянских семьях относились как к осознанным практикам, цель которых – символическое поддержание привилегированного положения фамилии в обществе. Ю. М. Лотман разделял поведение людей на «обычное, каждодневное, бытовое, которое самими членами коллектива воспринимается как „естественное“, единственно возможное, нормальное», и на «все виды торжественного, ритуального, внепрактического поведения… воспринимаемые самими носителями данной культуры как имеющие самостоятельное значение». Детям в дворянских семьях стремились дать воспитание, которое включало в себя не только получение особых знаний, но и представления о поведении дома и в обществе, которое отличало бы их от других сословий. Если обращаться к классификации Лотмана, то воспитание можно было бы отнести ко второму типу поведения, усваиваемого «сознательно, через учителей»[429]. А так как корпус отечественной литературы подобного рода к концу XVIII века еще не был сформирован, то чаще всего обращались к переводным сочинениям западных авторов.
Если говорить о переходе от религиозных норм к светским, то тут не последнюю роль сыграл процесс вестернизации. Как отмечал Д. Смит, «вестернизация повлекла за собой образование совершенно новой общественной иерархии: образование, платье, манеры (курсив наш. – А. Л.) стали основными инструментами самоидентификации и важнейшим критерием для оценки остальных»[430]. Петр Великий своими масштабными преобразованиями положил начало формированию не только государственных и социальных институтов нового типа, но и новой повседневности, связанной с категориями светскости. В первую очередь это коснулось дворянства. В некотором смысле дворяне – это