В XVII веке преамбулы духовных грамот московских церковных иерархов и монахов превращались под влиянием польско-литовской завещательной традиции и барочной стилистики в пространные духовно-исповедальные, а часто и литературные нарративы, рассказывающие о личном благочестии. Они требуют особого подхода в силу самого характера русской допетровской книжности; равнение на образец продолжает оставаться одним из ведущих аспектов культурной парадигмы, а все еще средневековый характер русской письменности диктует наличие этикетности и заимствований. Духовная грамота Вятского и Пермского архиепископа Ионы, составленная 8 октября 1699 года[527], слово в слово, за исключением имени завещателя, повторяет завещание митрополита Рязанского и Муромского Илариона (ум. 1673), написанное Симеоном Полоцким.
Количество подражаний без указания источника по-прежнему велико, но теперь подражание часто «проговаривается» и «озвучивается». Содержание духовной грамоты епископа Митрофания Воронежского (1623–1703) построено вокруг идеи «образа»: он призывает свою паству (тех, к кому обращено духовное завещание) позаботиться о своем спасении и «показать» себе «образ» – то есть пример – из Евангелия и сочинений Иоанна Златоуста; далее уже сама паства должна стать «образом», примером для других – «на сие бо мы позваны есмы, еже нам собою показати образ благочестия»[528]. И даже погребение должно состояться по образцу: «…по чину схимонаховъ, якоже вси стии гречестии архиереи, и якоже по образу и по завещанию отца нашего Архипастыря святейшаго киръ иоакима патриарха московскаго и всея россии, онъ заповеда о себе, а намъ образъ предалъ»[529]. Патриарх Иоаким, умерший в 1690 году, действительно завещал похоронить себя в монашеской одежде и «по чину монахов» – так же как хоронили всех патриархов «греческие Константинополские Александрииския, Антиохииския»[530].
Благочестивые размышления в преамбулах, стилистически и содержательно тесно связанные с предисловиями синодиков, касаются значения и роли смерти в жизни христианина, страха Божьего суда и наказания за грехи, надежды на спасение и Божию милость. Необходимость всегда помнить о смерти и готовиться к ней на протяжении жизни иллюстрируется не только библейскими цитатами (например, Быт. 3: 19: «яко земля еси и в землю пойдеши»), но и патериковыми историями и историческими анекдотами. Рассказ о Диогене включен в завещание митрополита Павла. Как-то Диоген захотел напомнить Александру Македонскому о его смертной природе, для чего сделал вид, что что-то ищет в груде человеческих костей. Александр спросил его: «Что ти бысть Диогене? Яко живъ – погребаешися, кое тебе живу сущу с мертвыми общенье? И кая ти с немыми философия?» Диоген отвечал, что ищет кости отца Александра, великого царя Филиппа, и не может найти – «вси бо суть подобны»[531].
Смерть предстает в духовных грамотах в образе татя – вора, крадущего у человека душу (источник – новозаветная притча о неразумном богаче, Лк 12: 20), без оглядки на его сан и положение:
Смерть бо вся косою люте сецает,
в темныя гробы всяк сан похищает,
невѣсть прощати нища и богата,
равнѣ вси смерти посѣщают врата,
знаменуют яко
ему же в мир сей внити прилучися,
в смертныя врата ити готовися,
в няже толцаетъ, ходяще ногама[532].
Прощение великих грешников – «Давида», «разбойника исповедовавшегося», «Манасии покаявшегося», «мытаря умилившегося», «блудницы плакавшейся», «Ахава сетовавшего»[533] – давало надежду на Божье милосердие[534]. События новозаветной истории также становятся примером спасения: составители духовных грамот надеются, что Христос скажет им то же, что сказал «иногда женѣ грѣшницѣ: вѣра твоя спасетъ тя, иди в мирѣ»[535]. Библия подтверждала идею о том, что грехи не мешают спасению, а способствуют проявлению божьей благодати – «идѣже бо умножися грѣх, преизбыточьствова бл(а)годать» (Рим. 5: 20)[536].
В XVII веке зарождается так называемое «новое благочестие», которое предполагает «уверенность в провиденциальном и непосредственном вмешательстве высших сил в свою судьбу»[537]. Бог представлялся завещателями как беспредельно милостивый и всепрощающий, а покаяние и молитвы о спасении сменяются почти уверенностью в Божьей милости: «обаче не отчаяваюся ради бездны грѣховъ моихъ, взираю бо на бездну милосердия божия, иже сниде с высоты небѣсныя коежебы грѣшныя призвати к покаянию. и вижду яко силенъ есть и хощетъ вящшая простити» (Сим., л. 9 об.). Завещатели уверены, что Бог, как «человѣколюбецъ», пришел не губить, но «въ покаяние призвати и спасти погибшее»[538].
Вмешательство высших сил может проявляться как в разного рода видениях: «Слышитися мнѣ нѣкто – гласъ онъ Исаии пророка во мнѣ вѣщати: устрой о дому твоемъ, умираеши бо ты и не будеши живъ»[539] (Ис. 38: 1), так и в принятии на себя роли, аналогичной библейским персонажам. Симеон Полоцкий в авторском сборнике проповедей принимает на себя роль пророка, апостола, передающего, транслирующего Божье слово верующим[540]:
Умыслихъ азъ гладнымъ православныхъ душамъ д(у)ховную трапезу, обѣдъ душевный от пищъ слова б(о)жия уготовати, и представити во дни воскресныя, на вселѣтное поприще, въ насыщение спасенное: да отвергше брашна неполезная душетлѣнная, ядятъ сей обѣдъ душецѣлебный, душекрѣпителный, и душеспасенный, яко от брашен бл(а)гихъ уготованный. <…> Желаю и азъ, да и моя сия книга горесть вамъ родитъ во чревѣ, еже есть горкое о грѣсѣхъ рыдание, горесть сокрушения срдца: ей же послѣдуетъ сладость бл҃годати бж҃ия въ жизни сей: и сладость бл(а)женства вѣчнаго, во грядущемъ вѣцѣ[541].
В целом ряде случаев преамбулы и содержащиеся в них аренги (вводные статьи, в которых обычно обосновывается причина написания завещания) имели вполне практическую цель и выражали, пусть и в литературно-этикетных формулах, отношение монахов к своей частной жизни, противоречащей уставным нормам. Симеон Полоцкий в духовной грамоте раскаивался в жизни, не соответствующей монашескому статусу, в пренебрежении обетом нестяжания и накоплении имущества: «презрѣхъ звание мое монашеское о мнозѣмъ имѣний пекохся. аще нищету при пострижений власовъ главы моея выну хранити обѣщахся» (Сим., л. 9 об.). Подобные аренги позволяли завещателю снять острое противоречие между монашеским статусом, сопутствующим ему обетом нестяжания и распоряжением «неправедно» нажитым имуществом.
Необходимость покаяться перед смертью в таком грехе, как богатство (а именно – владение частной собственностью и в особенности деньгами), исходила не только из общехристианских соображений, но и из долгой традиции подготовки к смерти и поминания усопших, окончательно оформившейся в текстовом виде к XVII веку в предисловиях к синодикам – особым поминальным книгам, содержащим перечни лиц для поминовения и литературные тексты о смерти и о важности поминовения усопших. В одной из притч, входящих в предисловия синодиков, рассказывается о монахе Иусте, который, несмотря на запрет, владел тремя златниками, за что игумен лишил его христианского погребения. Однако после молитв игумена и братии Иуст явился своему брату, подвизавшемуся в том же монастыре, и поведал, что раньше ему худо было, а теперь стало лучше[542].
Этот рассказ подчеркивает тесную связь между личным и коллективным благочестием у монахов. Личное покаяние в накоплении богатства или правильное им распоряжение (монах Иуст не делает ни того ни другого) не исключает действенность молитв «друговъ могущихъ пособити в вечныя кровы» после смерти – панихид, сорокоустов, молитв монахов и белого духовенства, для получения которых нужно было внести плату или сделать вклад.
Дальнейшее переосмысление идеи покаяния во владении «неправедно нажитом богатстве» приводило к необходимости правильно распорядиться своим имуществом: «да еще и не уготовихся в житии моемъ ко смерти, поне не буду не готовъ устроенимъ дому моего чрезъ завѣтное писание»[543] или «прежде смерти смерти (так! – А. П.) наипаче внезапныя и напрасныя умножения ради моихъ беззаконий бояся: умыслихъ на//писати сию духовницу, или тестаментъ рукою моею. Да не како аще и неправедное мое есть собрание неправедно погибнетъ» (Сим., л. 10–10 об.) Устроение «временных вещей» может производиться во славу Бога, их даровавшего, а также для того, чтобы богатство завещателя не стало после смерти причиной раздоров:
умыслихъ о мнѣ самомъ вручение содѣяти и временныхъ вещей стяжание, отъ Господа Бога моему смирению врученное, добрѣ устроити, въ славу давшему сие, въ верное строителство и въ ползу грѣшныя души моея[544].
Более конкретные сведения о практиках личного благочестия дают dispositio – распорядительные части духовных грамот. В них важное место занимала не только раздача денег и имущества близким людям, но и распоряжения о желаемом месте погребения и погребальной церемонии, поминовении – службах и сорокоустах, о раздаче «милостинных» денег нищим, в тюрьмы и больницы и, наконец, о посмертных вкладах в монастыри и церкви.