Расходы на поминовение включали в себя несколько статей. К относительно обязательным относились сорокоусты, панихиды и обедни, чтение Псалтыри; завещатель регулировал их количество и место проведения. Исключительно по желанию делались вклады для записи в синодики или помянники, для поминовения в течение определенного срока в конкретной церкви. Таких вкладчиков поминали сообразно правилам монастыря, пожеланию вкладчика и размеру вклада. Правила поминания тех «боголюбцов», которые дарили монастырям земельные угодья (что стало невозможно во второй половине XVII века)[545], были прописаны в Стоглаве, чьи постановления действовали до 1721 года. Жестом личного благочестия, в отличие от диктуемых обычаем сорокоустов, были и вклады «на пользу души», «будущия жизни ради, въ наследие вечныхъ благъ»[546]. Они также предполагали поминовение братией монастыря, но не имели четко определенных форм. Как отмечал Л. Штайндорфф, «сделать вклад в элитный монастырь и обеспечить себе там поминание являлось религиозным и престижным актом»[547].
Несмотря на то что традиция поминания усопших, с которой непосредственно связаны вклады, была крайне важна для человека XVII века[548], сохранившихся великорусских завещаний духовных и светских лиц с посмертными вкладами совсем немного[549] (в завещаниях с юго-западных территорий России такие вклады упоминаются несколько чаще)[550]. На наличие вкладов в духовной грамоте влияли многие факторы (например, имеющиеся у завещателя деньги, книги, иконы или иные ценные предметы, которые могли бы служить вкладом), в том числе и отношение православия к идее спасения.
Православная церковь признавала влияние молитвы на участь души усопшего, причем чем влиятельнее был монастырь по святости и чем благочестивее его основатель, настоятель и братия, тем действеннее признавалась молитва[551]. Многочисленные рассказы из синодиков иллюстрировали эту идею. Так, ученик Павла Простого умер во грехе и показался своему учителю полностью объятым пламенем. После горячих молитв Павла пламя обнимало ученика только наполовину, а затем Богородица и вовсе избавила его от адских мук[552]. Однако вклад как средство спасения[553] ничего не гарантировал: «спасение человека зависит всецело и исключительно от воли Божией»[554].
Равно как и само составление духовных грамот, наличие посмертных вкладов было тесно связано со статусом и социальным положением завещателя. Для членов царской семьи, бояр и князей, церковных властей подобные вклады, прижизненные и посмертные, оказывались статусной, а следовательно, достаточно публичной практикой. В духовных грамотах московских патриархов указывались многочисленные вклады и раздачи милостинных денег, «приличные» православным патриархам: например, после смерти патриарха Иоасафа I (ум. 1640) на милостинные деньги ушло 1092 рубля 29 алтын[555].
Для рядового монаха вклад в монастырь или церковь представлял собой частную практику, не нормированную и не предписанную традицией или обычаем и, следовательно, не ограниченную ничем, кроме возможностей и желания самого завещателя. Среди рядовой братии практиковались вклады в собственный монастырь (речь не идет о вкладе при пострижении), о которых, однако, становится известно из вкладных книг, а не из духовных грамот: так обстояло дело не только в крупных монастырях вроде Троице-Сергиевой лавры[556], но и в небольших провинциальных обителях, таких как Переславль-Залесский Федоровский монастырь[557].
Два случая – иеромонаха Полоцкого Богоявленского монастыря, воспитателя царских детей, проповедника и поэта Симеона Полоцкого (1629–1680) и монаха Киевского Печерского монастыря, книжника, переводчика и корректора Московского Печатного двора Епифания Славинецкого (ум. 1675) – наглядно иллюстрируют две практики личного благочестия: составление духовной грамоты и завещание вкладов в монастыри и церкви. И Симеон, и Епифаний на протяжении многих лет жили и работали в Москве, но принадлежали к иной культурной традиции; оба занимали примечательное и не совсем обычное положение в московском обществе последней четверти XVII века. Как и некоторые другие монахи-переселенцы из юго-западных территорий, Симеон и Епифаний вели в Москве жизнь, заметно отличавшуюся от предписанной монастырскими уставами и заветами настоятелей общежительных монастырей.
Московский быт Епифания и Симеона, состоявших на «государевой службе», был во многом схож с жизнью европейского монашества. Они поддерживали связи и активную переписку с коллегами в разных городах: Симеон писал Лазарю Барановичу в Киев (чуть позже, в самом конце XVII – начале XVIII века ростовский митрополит Димитрий Ростовский писал многочисленные письма в Москву, Великий Новгород, Рязань[558]); пересылали друг другу различные вещи и подарки: Сильвестр Медведев посылал Симеону с отцом Софронием «за прислание 25 мушкатовых голов… кадочку малую меду, сотами исполненную»[559], а в следующем письме просил Симеона с тем же отцом Софронием «семен огородных, какие у тебе суть, с надписанием прозвания тех, и листы печатные со изображением лиц святых прислати»[560]. Епифаний и Симеон принимали у себя «странников» (в 1673 году в Москву приехал могилевский Богоявленского братского монастыря старец Климент Демьянов лечиться от глазной болезни[561] и остановился в Заиконоспасском монастыре на Никольской улице, у Симеона, для которого по царскому указу были специально построены келии, судя по всему, к монастырю относившиеся лишь формально[562]); писали, произносили и издавали собственные проповеди; делали переводы из Священного Писания и перекладывали стихами Псалтырь.
В их повседневной жизни находилось значительно больше возможностей для проявления личного благочестия. Царское жалованье[563] – личные деньги, которое получали в Москве и Епифаний, и Симеон, делало возможным обладание многочисленными личными вещами – посудой, одеждой, книгами, собственным выездом (у Симеона имелась «лошадь со всѣмъ», которую он оставил своему племяннику Михаилу[564]). Наличие частных сбережений и имущества, с одной стороны, и монашеский статус – с другой, диктовали необходимость составить духовную грамоту и оставить посмертные вклады в церкви и монастыри и тем самым подготовиться к «хорошей» христианской смерти.
Получив отличное образование на западный манер, будучи начитанным в Священном Писании и сочинениях Отцов Церкви, Симеон составил элегантную в литературном отношении благочестивую преамбулу к своей духовной грамоте, сотканную из библейских цитат. Они выстроены в последовательный нарратив, начинающийся признанием бренности человеческой жизни: «азъ есмь земля и пепелъ» (Быт. 18: 27). Клонящаяся к закату жизнь (Пс. 102: 15) вызывает у завещателя «страхъ смерти», «трепетъ и ужасъ» (Пс. 54: 5–6), так как он при жизни пренебрегал вспоминать о смерти, Суде, геенне и небе (Сир. 7: 39). Завещатель знает, что, по притче о богатом и Лазаре, богатство на земле обернется страданиями на небе (Лк 16: 25; Августин Аврелий); поэтому он кается в своей греховной жизни: «заблудихъ яко овча погибшее (Пс. 118: 176) в пустыни мира сего, приложихся скотомъ несмысленымъ» (Пс. 48: 13). Покаяние заканчивается цитатой из 50‐го псалма (Пс. 50: 5), который часто и много используется в заупокойном богослужении. Завершается преамбула выражением надежды на Божье милосердие и перечислением прощенных грешников, по примеру которых завещатель желает быть прощен (Мф 21: 28–32; Лк 23: 40–43; Мк 2: 25).
Текст духовной грамоты Епифания не сохранился до наших дней, поэтому говорить о его благочестии можно только на основе подробного описания его погребения и поминовения с указанием дней поминовения, уплаченных сумм за разные расходы, лиц, принимавших деньги, и т. д.[565] Из практик поминовения, связанных с личным благочестием, следует упомянуть следующие: в кельи и в церкви над гробом читалась Псалтырь; сорокоусты были заказаны более чем в 20 церквях (в основном – в монастырских); в два монастыря и одну церковь были оставлены «вечные вписы» – в Андреевский в Пленницах, в Молченский в Путивле и в Курскую Пятницкую церковь, в Чудов монастырь оставлялся годовой «впис». Несколько раз на протяжении 40 дней после смерти раздавалась милостыня в тюрьмах и богадельнях, а также корм нищим.
Пожелания Симеона к погребению и поминовению указаны в его духовной грамоте. Местом погребения назначался Спасский храм Заиконоспасского монастыря, ближайший к его «жилищу», при этом была сделана смиренная оговорка, что погребение возможно и там, где распорядителям Бог укажет. На погребение, включая трапезы в полусорочины (20‐й день после смерти) и в сорочины, Симеон оставил 60 рублей. Также 60 рублей предполагалось и на сорокоусты в 40 храмах – их количество подчеркивает значение цифры «40» для православной традиции поминовения. 30 рублей следовало раздать нищим, по 10 – отправить в тюрьмы и богадельни. Скорее всего, эти суммы раздавались постепенно, в течение 40 дней после смерти.