Ключевой момент первой части – знаменитая сцена экзамена (1720) возвратившихся из‐за границы гардемаринов, который происходит в присутствии Петра. В отличие от истории с убийством Самарина, рассказ об этом экзамене включает в себя момент ретроспекции и продолжает рассматриваться в некотором «длящемся настоящем», где прошлое продолжает сохранять свою актуальность: «Пишучи сие, я мешаю благодарныя мои слезы к нему с чернилами, да благословит его и весь дом его Господь Бог изобильными Своими щедротами» (С. 101–102).
Экзамен происходит 30 июня в здании Адмиралтейства. Неплюев ждет своей очереди:
Потом, как дошла и моя очередь (а я был, по условию между нами, из последних), то государь изволил подойти ко мне и, не дав Змиевичу делать задачи, спросил: «Всему ли ты научился, для чего был послан?» На что я ответствовал: «Всемилостивейший государь, прилежал я по всей моей возможности, но не могу похвалиться, что всему научился, а более почитаю себя пред вами рабом недостойным и того ради прошу, как пред Богом, вашея ко мне щедроты». При сказывании сих слов я стал на колени, а государь, оборотив руку праву ладонью, дал поцеловать и при том изволил молвить: «Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли; а все от того: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству». Я, стоя на коленях, взял сам его руку и целовал оную многократно, а он мне сказал: «Встань, братец, и дай ответ, о чем тебя спросят; но не робей; буде что знаешь, сказывай, а чего не знаешь, так и скажи». И оборотясь к Змиевичу, приказал расспросить меня; а как я давал ответы, то он изволил сказать Змиевичу: «Расспрашивай о высших знаниях». И по окончании у всех расспросов тут же пожаловал меня в поручики в морские, галерного флота и другого – Кайсарова, а и других также пожаловал, но ниже чинами. Чрез малое потом время указал государь определить меня, Неплюева, смотрителем и командиром над строющимися морскими судами (С. 102–104).
Здесь мы становимся свидетелями своеобразного социального чуда, радикального изменения жизни, трактуемого опять же в религиозном ключе: стоявший последним в очереди Неплюев становится первым при назначении в службу. Сцена вызывает ассоциации с притчей о работниках одиннадцатого часа (Мф 20: 4), политическое значение которой в русской традиции связано с обращением в новую веру (см.: Топоров 1995: 264–266). Однако дело не только в кодировании социальных ситуаций при помощи религиозной топики, но и в том, что переживания, связанные с присутствием Петра, становятся своеобразным эмоциональным центром записок, в сравнении с которым все остальные отношения до определенного момента кажутся несущественными. Вот Неплюев описывает свои переживания по поводу смерти царя: «1725 году в феврале месяце получил я плачевное известие, что отец отечества, Петр, император 1‐й, отыде сего света. Я омочил ту бумагу слезами, как по должности о моем государе, так и по многим его ко мне милостям, и ей-ей, не лгу, был более суток в беспамятстве» (С. 123). А вот у Неплюева умирает жена, об этом сообщается скупо, в стиле поденных записей: «Того ж году (1737 года. – Д. К.) декабря 4 числа преставилась в Киеве жена моя Федосья Федоровна и погребена над Феодосиевыми пещерами, внутри церкви, стоящей у земляного вала» (С. 127–128). Никаких подробностей не сообщается, хотя за несколько лет до этого, когда Неплюев описывает свою болезнь «поветрием» (1732), их отношения представляются в несколько ином свете: «Жалея свою жену и детей… <…> заперся в отдельную комнату и как она не рыдала и не просила ее пустить, не открыл» (С. 124).
С точки зрения жанра «Записок», особенно составлявшихся в первой половине XVIII века, где акцент делается скорее на службе и моральных аспектах служения (исполнения должностей), история семейных отношений оказывается на втором плане, и за ними зарезервированы другие виды текста. Ламентации по поводу утраты близких родственников скорее должны относиться к семейным хроникам, поэтому вполне логично, что Неплюев фиксирует свои эмоции главным образом в связи именно со службой и с торжественными (ритуализированными) моментами ее прохождения – это слезы благодарности покровителю (С. 96), страх перед государем и т. д.
Вторая часть записок, создававшаяся Неплюевым в старости, фактически параллельно происходящим событиям, резко меняет свой характер, и начиная с середины 1760‐х годов главным сюжетом становятся отношения отца и сына. Они разворачиваются на фоне трений, возникших у Неплюева с великим князем Петром Федоровичем, и причиной их стала «честная служба» героя: «По причине бытности моей в Сенате был я почасту уведомляем о желаниях великого князя Петра Федоровича, а как все те начало свое брали от людей, жаждущих только своей корысти, с повреждением общей пользы и учрежденного законом порядка, то я тем, присылаемым от него, многократно давал по совести ответы, с желанием несогласные, и через сына моего, к коему он являлся милостив, почасту представлял, по чему то исполнить вредно» (С. 166–167). После воцарения Петра Федоровича Неплюев впал в немилость, а его сын, Николай Иванович, «после всех от него прежних обещаний, остался не токмо без награждения, но и в презрении» (С. 167). В отставке Неплюеву было отказано, и он записал: «в неведении и мучении, чем определится жребий мой и сына моего кончится; бывал я ежедневно у моея должности, но немым, ибо никто уже и мнения моего не требовал» (С. 167).
В этом небольшом фрагменте мы видим пример «добродетельного поведения», связанного с идеализированным представлением об «исполнении должностей» (апелляция к общей пользе здесь не случайна), которому противостоят «недобродетельные» придворные. У Неплюева этот сюжет, так же как и многие другие, не получает дальнейшего развития, и этим его «Записки» отличаются, например, от записок Г. Р. Державина и Я. П. Шаховского, центральный сюжет которых состоит как раз в том, что их герои, подвергая себя опасности и рискуя карьерой, стремятся восстановить попранную справедливость. Ссора, конфликт, противостояние оказываются одним из необходимых условий честного исполнения службы[587], но в «Записках» Неплюева речь идет скорее о тяжело переживаемом (Неплюев говорит о «мучительном состоянии») отстранении от дел уже немолодого чиновника, status quo которого восстанавливается лишь благодаря восшествию на престол Екатерины II.
Ключевым моментом второй части становится 20 июля 1764 года, когда глубокой ночью к Неплюеву, управлявшему в отсутствие Екатерины столичными войсками, прибывает нарочный с сообщением о смерти «несчастно рожденного принца Иоанна» в Шлиссельбургской крепости – речь идет о смерти Иоанна Антоновича, убитого при попытке его освобождения подпоручиком Я. В. Мировичем (С. 170). Особую значимость этого события для своей жизни отмечает и сам Неплюев: «С самой той минуты, как я Савиным разбужен был, находился я в превеликом беспокойствии… От сего времени почувствовал я вдруг ослабление глаз, так что я и в очках уже худо стал видеть и чрез короткое потом время лишился совершенно зрения, о чем ниже будет писано» (С. 171).
С 1764 года из «Записок» уходят упоминания о службе: ее «подробно описывать не настоит моего намерения, ибо я только веду историю о всем том, что ко мне единственно принадлежит», – поясняет он (С. 170). Перед нами слепнущий старик, вынужденный выйти в отставку, несмотря на желание продолжать служить «до конца», все переживания которого связаны с сыном, чьи служебные занятия препятствуют их встречам. Болезни берут свое: «Того ж 1765 года в исходе июля месяца сделался мне столь тяжкий болезненный припадок, что я с великою нуждою и едва мог начальные литеры имени и фамилии моей написать к моему сыну, а уже и не надеялся, хотя только того и желал на свете, чтобы его увидеть и с ним проститься» (С. 177). Стремление последний раз повидаться с сыном определяет все настроение финальной части «Записок».
В 1773 году Неплюев начинает быстро угасать и, предчувствуя близость смерти, пишет сыну письмо, зовет к себе (последняя их встреча происходит в 1771 году, о его служебных успехах Неплюев узнает с этого момента только благодаря переписке). Это самые драматичные страницы повествования. «С сего времени, – пишет Неплюев, – начал я покойно приуготовлять себя к смерти; оставалось только мне в таком моем состоянии желать обнять в последнее сына моего и на его руках испустить дух мой, почему я и писал к нему письмо» (С. 185). В этом письме он прямо просит Николая Ивановича: «утеши меня, коли буде возможно… буде же ты рассудишь, что по новости определения твоего к месту или за чем другим того сделать несходно, то и я предварительно в том с тобою и соглашаюсь» (С. 186).
Препятствием, однако, является не только служба сына, но и осенняя распутица: «Сие письмо послано с Лаврентием Бархатовым; по возвращении того посланного и по получении с ним от сына моего письма узнал я о совершенной непроездимости пути и о том по его основательным причинам, что сыну моему ко мне проситься было не сходно, почему, лишась я сей надежды, остаюсь во ожидании смерти. Но признаться должно, что малейшее движение в моем покое предвещает мне вход Николая Ивановича; с ним одним отделяюсь я от должного в моем состоянии богомыслия» (С. 186–187).
Письмо это приводится в «Записках», и можно предположить, что оно включено уже не самим Неплюевым, который находился «в великой слабости», а тем неизвестным, которому принадлежат дополнения, опубликованные в конце. Взгляд анонима – это взгляд со стороны, свидетельство, по духу и стилистике являющееся органическим финалом записок, рассказом о том, что выходит за рамки автобиографического повествования. «Сие письмо, – сообщает неизвестный, – отправлено с нарочным 29 октября, а в ту же ночь жар усилился, так что не надеялись, чтоб мог до свету продолжиться; но к утру полчаса заснул и пробудившись спросил: „Поехал ли посланный в Петербург?“» (С. 191). Повествование ведется безличным образом, и если поменять «не надеялись» на «я не надеялся», то это вполне соответствовало бы тональности последней части «Записок»: «3 ноября сделался жар поменее, и притом между прочим были его такие слова: „Кто стучит там? Не приехал ли Николай Иванович? Но зачем ему ко мне и ехать! Я с ним уже простился и все, что имел, сказал, и что бы теперь сказать ему мог? Уже ничего не осталось!“ И вздохнувши, помолчав, начал еще говорить: „Если бы он и приехал, то кроме огорчения себе ничего не найдет; я знаю его нежное чувство; он, увидя меня в такой уже слабости, повреждение своему здоровью сделать может, а меня присутствием своим и более отвлечь от моего долга“» (С. 191–193).