– Забираю личные дела, что они у тебя валяются бесхозные, будто мыло какое-то. Ты же знаешь, на довольствие поставил и все по описи ко мне, – заворчал политрук, который отвечал за сохранность личных дел. Все документы по своей части возил он в крепких чемоданах на командирском автомобиле. – Ты форму выдал экипажу Соколова, отметил? – уточнил политрук.
– Угу. – Комендант сосредоточенно пересчитывал привезенные мешки с дефицитными валенками, кивнул только подбородком в сторону окна. – ППО приехал с баней, форму подвезли две подводы, дел по горло.
На обратном пути прошел Любицкий мимо дымившегося грузовика, где была устроена походная баня: смонтирована печка и бак с водой, что греется на солярке без дров. Но даже такая простая мирная процедура приводит на прифронтовой полосе в состояние блаженства. Довольные, до красноты и скрипа отмытые бойцы выходили по одному прямо в белье в суровый зимний холод, пропуская в натопленное помещение следующих в очереди. Рядом соорудили прямо под брезентовой накидкой парикмахерскую. Возле мутного зеркала на деревянной подставке высокая хмурая женщина скребла всех желающих опасной бритвой, сбривая под ноль волосы на голове, щетину на щеках.
Замполит поискал глазами в толпе бойцов закопченных героев, наткнулся взглядом на высокого парня и вдруг с удивлением узнал в нем Алексея Соколова. После горячей воды, отмытый от сажи, выглядел лейтенант еще моложе: светлые волосы торчат непослушными вихрами, румянец во всю щеку, сияющие глаза с длинными ресницами. Почуяв боковым зрением внимательный, пытливый взгляд, парень развернулся, всмотрелся в сгущающийся вечерний сумрак, но так и не понял, что за темная фигура застыла на несколько секунд у дороги. После того как смыл он гарь и запах тяжелого боя, улыбка не сходила с лица. От ощущения размягчевшей кожи, запаха мыла никак не мог Алексей сдержать радость, распирающую изнутри. Хорошо хоть в полумраке никто из очереди в баню не видит, как офицер и командир, словно мальчишка, улыбается во весь рот от того, что удалось помыться горячей водой и надеть свежее исподнее. Рядом топтался Бабенко, тоже в кальсонах и сорочке, с накинутым сверху ватником. Они ждали, когда выйдут из банного грузовика остальные боевые товарищи. Семен Михайлович охлопал карман куртки в поисках кисета с табаком и листиками для самокруток.
– Отойду покурить, Алексей Иванович.
Как всегда вежливый, мехвод ушел в темноту к самому дальнему заборчику, чтобы не мешать никому пахучим дымом табачной «козьей ножки». Привычки своей интеллигентный Бабенко немного стеснялся, что взрослый мужчина никак не может прекратить дымить, словно паровоз. Он было достал из кисета все принадлежности, как чутким ухом уловил какое-то мяуканье в кустах. Мужчина наклонился, протянул руку и резко отпрянул от неожиданного ощущения – ладонь коснулась мягких коротких волос. Вскрикнул слабо женский испуганный голос.
– Простите, простите, пожалуйста, я не хотел напугать вас. Показалось, что котенок мяукает, думал, может, в кустах застрял или замерз.
– Котенок? – со всхлипом уточнила женщина. Он слышал лишь ее глубокий голос, от которого защекотало в груди. Лица своей неожиданной находки в кустах водитель не мог рассмотреть в темноте за ветками кустов.
– Ну да, показалось, что мяучит кто-то. – Семен Михайлович замолчал в смущении. Потом осторожно поинтересовался у случайной собеседницы: – Вы плачете? Ударились? Болит что-то?
В ответ женщина неопределенно угукнула с глубоким всхлипом.
– Может, к врачу вас отвести? – обеспокоился сержант. – Я видел, на соседней улице есть санчасть, перевязку можно сделать.
– Не надо, не помогут перевязки, – вздохнула незнакомка.
– Почему же не помогут, мазь Вишневского хорошо заживляет, если у вас порез, например. У меня ранение было небольшое от шрапнели, так мгновенно затянулось. Только при перевязке надо чистой водой промывать.
Но в ответ раздался горький смешок:
– Я и промываю… каждый день промываю, с утра до ночи руки в воде. Трем, трем, трем до кровавых пузырей, уже ни ногтей, ни кожи не осталось. А у меня до войны такие руки были красивые, ухоженные, я учительницей в музыкальной школе работала по классу фортепиано. А сейчас обрубки, багровые, страшные, – женщина снова тихонько расплакалась, сквозь всхлипы прошептала: – Вы простите меня, что жалуюсь, хныкаю. Вы ведь Родину защищаете, а я всего лишь прачка, форму стираю. Просто я… иногда вот плачу, что руки болят, волосы пришлось из-за вшей обстричь совсем коротко. Вспоминаю, как до войны наряжалась, маникюр себе делала. Красным лаком, так красиво было, дети засматривались, говорили, как будто ягодки на пальцах. И слезы сами текут…
– Вы и сейчас красивая, и руки тоже, – заторопился ее утешить Семен Михайлович.
– Да с чего вы взяли, вы даже и лица моего не видели, – женщина прерывисто вздохнула после рыданий.
– По голосу, я же слышу, какой у вас голос чудесный, а значит, и вся вы красивая. И пахнет от вас чудесно, не гарью и не соляркой, а мылом, свежестью. И волосы у вас мягкие такие.
Не зная, почему он так делает, Семен Михайлович торопливо нащупал среди веток руку незнакомки и прислонился губами к разъеденной шершавой коже ладони.
– Вы очень красивая, даже на войне здесь. Вот вы со мной поговорили, а я словно солнца глотнул. – Он чувствовал, как комок подступает к горлу из-за того, что не в силах объяснить своей собеседнице, как ему приятно было с ней пообщаться, даже вот так одну минуту в темноте. Отвлечься от смертельных ужасов бесконечных боев, слушать с легкой улыбкой ее певучий голос.
От женского переливчатого смеха у мужчины пошли мурашки по коже, казалось, каждый волосок на теле напружинился от неожиданной радости. Вдруг в темноте его свежевыбритой щеки коснулись губы, а свежевымытые волосы огладили женские пальцы. Осторожно и быстро, будто бабочка или птица крылом задела. Вот уже от незнакомки слышится в темноте стук подметок сапог, она растворилась быстрой тенью на дороге, а Семен Михайлович все стоял, прижав пальцы к щеке, на которой пылает ощущение благодарного поцелуя.
До трех ночи Любицкий вчитывался в строчки личных дел экипажа танка «007».
Логунов Василий Иванович, 43 года, старшина, наводчик, командир отделения, родом из сибирского села. Успел повоевать в Финскую кампанию. Холост, детей нет.
Из того же села призван 20-летний заряжающий ефрейтор Бочкин. Холост, детей нет.
Интересный экземпляр экипажа – механик-водитель танка, 49-летний сержант Бабенко. Только как он оказался в составе экипажа? В солидном возрасте уже мужчина, испытатель, и вдруг на должности, куда набирают молодых парней после курсов водителей или трактористов. И тоже ни жены, ни детей. Как, впрочем, и у последнего подчиненного лейтенанта Соколова – Руслана Омаева, призывника из чеченского аула в горах Краснодарского края.
Изучал политрук каждую строчку не зря, от автобиографии до партийной принадлежности. Даже фотографии долго рассматривал, выискивая в глазах страх или сомнения, чуть ли не наизусть выучил сведения о ранениях, наградах и присвоении званий членам экипажа. Тяжело подобрать исполнителей для секретного задания, чтобы были без темных пятен в биографии, политически правильного уклона, и лучше без семьи, чтобы не так боялись смерти во время выполнения важного задания в тылу врага. А здесь весь экипаж как на подбор, как раз такой ищет по всем соединениям майор НКВД из отделения военной контрразведки. Секретный циркуляр с указанием боевой задачи лежит в толстом конверте, и сам Любицкий содержимого в глаза не видел – все с грифом «секретно». Поэтому и ошибку при подборе кадров совершить недопустимо.
Уже под утро растолкал в казарме тихонько политрук штабную телеграфистку на половинке избы для постоя связного батальона:
– Катя, вставай, телефонограмму надо отправить секретную, шифрованную.
– Что, налет? – со сна сорвалась девушка с разметавшейся косой в убежище, но замкомандира зажал ей рот, прошептал в ухо:
– Ты чего разоралась? Секретная шифровка, говорю. Отправить надо срочно.
– Хорошо, пускай, сейчас отправим, – путаясь в левом и правом, совала она ноги в сапоги, а сама успокаивалась, обмякала внутри от радости. Нет, не бомбят немцы, не воют жутко падающие снаряды. Просто у политрука дело срочное, бывает и такое в ее работе. Штаб днем и ночью обменивается с центром информацией, и без нее, радиотелеграфистки, не обойтись.
После того как зашифрованное сообщение улетело в эфир, Любицкий наконец разрешил себе прилечь на твердой скамье в учительской местной школы, что переоборудовали в казарму для офицеров. Хотя и привык он спать на твердом, за годы войны и на голой земле, и в землянке, и в чистом поле приходилось забываться тяжелым коротким сном, но сегодня на сдвинутых лавках и тугом мате для физкультуры из спортивного зала сон к нему не шел. Перебирал он до самого утра факты из биографии Соколова, вспоминал, что слышал о молодом командире, переживая, не совершил ли ошибку, решившись предложить его кандидатуру для выполнения задания.
В 8 утра телеграфистка, уже теперь собранная, в форме и с уложенной косой, протянула замполиту исписанный лист с ответом. Любицкий заперся в отдельном кабинете для дешифровки. Дочитав послание, довольный, прихватив с собой конверт, зашагал в сторону местной библиотеки, где разместили танкистов.
В библиотеке из томиков книг танкисты соорудили себе лежанки, не перины, но помягче, чем на дощатом полу. Коротая мирные часы, кто-то травил байки с однополчанами, кто приводил форму и вещмешок в порядок. Рядовые и офицеры, обрадовавшись доступу к чистым листам бумаги, обшаривали стопки из томиков, выискивая страницы, где текста поменьше, чтобы пустить на самокрутки или письма домой. Соколова Любицкий нашел в самой глубине, где тот замер над книгой с золотистыми виньетками на обложке: «А. С. Пушкин, сборник». При виде командира по политической работе лейтенант вскочил, вскинул руку и тут же в смущении отпустил – забыл совсем, что на нем нет привычного шлемофона, а к новой гимнастерке еще не пришит подворотничок, вид совсем не по уставу.