Мы улыбаемся друг другу, как придурки.
– Но я не знаю, где она. Мы две недели не виделись. Сначала я был на похоронах, успокаивал Эми, потом меня завалили работой…
– Ах да, лисичка наша, как она? – оживляется Кальвадос. – Я пробовал с ней поговорить на похоронах, но она ни слова не сказала в ответ. Шок у девочки.
– У нее никого не осталось. Все родственники мертвы. Лео в СИЗО засунули. Конечно, она чувствует так, будто одна во всем мире.
– Я ей сказал, что у нее есть мы.
– Ага, два левых сумасшедших мужика… ее это, наверное, очень успокоило. Что там, кстати, с Фурсой? Ты что-нибудь накопал?
– Трупа так и нет. Живого тоже никто не видел.
– И сообщил об убийстве аноним. Черт-те что. Лео был неосторожен, потому что боялся за Эми, и ребята отследили, что он ездил в тот день к Фурсе.
– А я всегда говорил, что Фурса – дерьма кусок. На зону бы его. Я лично пожму Лео руку при встрече.
– Хоть убийства Кровавого Фантома с Лео скинули. Уже что-то. Никогда не думал, что буду так голову ломать ради Чацкого, ей-богу.
– У меня кое-что для тебя есть. – Кальвадос достает из кармана конверт. – Какая-то маленькая девочка передала мне на улице.
– И от кого это?
– Не подписан.
Я вмиг распечатываю конверт.
– Шифр, – бормочу я. – От Евы. Я знаю ее почерк.
– Мм, какие у вас ролевые игры.
– Похоже, она хочет сообщить мне, где находится.
– Я уже думал, что провалюсь в сугроб и весной отыщут мое обглоданное волками тело.
Ева не оборачивается, продолжая делать мазки на холсте.
– Вряд ли бы твое тело отыскали в этой глуши. Но ты добрался, – тихо произносит она. – Умничка.
Я снимаю бежевую куртку, кидаю на кожаное кресло и подхожу к Еве: она маслом рисует зимнее озеро за окном, на холсте преобладают синий и белый цвета.
– Обязательно было использовать в качестве шифра мудрую литорею?[2] – Я останавливаюсь в метре от девушки, аромат пахлавы и лилий слишком сильно манит, боюсь вновь потерять голову. – Есть же простая.
Я беру открытый тюбик краски со стола и неосознанно нюхаю, словно хочу забить нос любым другим запахом, только не духами Евы.
– Я знала, что ты разберешься, – говорит она с ноткой озорства, и я осознаю, что успел соскучиться по ее мелодичному голосу.
Мне хочется распустить из пучка золотые волосы Евы, прижаться лбом к ее лбу, выключить свет и опустить голову, чтобы ее пряди и ночь отгородили нас от всего мира и я чувствовал лишь ее тело под своими ладонями… и не только ладонями.
Дьявол.
Я схожу с ума.
За что мне все это?
Ева не смотрит на меня, черпает кистью краску и продолжает рисовать. Я же осматриваю большое помещение.
В камине потрескивают поленья. Пахнет костром, краской и восточными благовониями, я вижу дымящиеся палочки на подоконнике.
Ветер бьется об стекло снежинками и хнычет. Пока я сюда брел через заснеженный лес, чуть не ослеп от снега, залетающего в глаза.
Посередине комнаты я вижу стол, на котором лежат тюбики с краской, кисти, грунтованный картон, пастели, деревянная палитра. На стенах и у стен – десятки самых разных картин. Люди. Пейзажи. Яркие абстракции. Что-то написано маслом, что-то нарисовано карандашом. Особенно меня удивляет стена справа. Портреты людей – прямо на ней и общий рисунок чем-то напоминает генеалогическое древо. Я вмиг узнаю лица. Это люди, убитые «Затмением» за грехи.
– Ева… – с подвыванием внутри протягиваю я, не отводя взгляда от стены, – если кто-то увидит эти портреты, то будет очень много вопросов. Ты практически кричишь о том, что связана со смертью этих людей.
– Мне они нужны, – пожимает плечами Ева.
– Зачем?
– Чтобы помнить, что я такое. Мне так легче.
– Но если это увидят…
– Пускай, – спокойно перебивает она. – Мне плевать. Да и за десять лет никто не увидел. Эта территория с озером и куском леса принадлежит нашей семье. Она частная. Никто не имеет права сюда заявляться, и никто в семье, кроме Стеллы, не знает о ее существовании.
– Ты совсем не боишься, что тебя поймают?
– А ты боишься?
Первый раз за весь разговор она переводит на меня взгляд изумрудных глаз, и я хочу кинуться к ней навстречу, точно завороженный какой-то ведьмой мальчишка, расцеловать эту невероятную девушку и заставить ее сровнять этот проклятый дом с землей, ведь из-за него я могу потерять ту, кто стала смыслом моей жизни уже очень давно.
Я медленно подхожу к Еве, но не могу произнести ни слова, осторожно стираю большим пальцем голубую краску с ее щеки.
– Боюсь… – выговариваю я, поглаживая нежный подбородок. – Ужасно боюсь.
Мой взгляд прикован к ее губам.
– Почему? – Она заглядывает в глаза. – Ты скрываешь меня от следствия, рискуя карьерой и собственной свободой. Ради чего? Что ты от меня хочешь? Зачем помогаешь? Я монстр. Я убийца. Я и тебе шею сверну, если пожелаю, но тебя это не волнует.
Я провожу мизинцем по ее скуле. Ева удерживает мой взгляд, и я хочу поцеловать ее, но останавливаю себя, любуясь зелеными радужками, которые с первой встречи схватили меня за душу и проникли глубоко внутрь, запечатавшись в сердце.
Навсегда.
Ее дыхание обдувает нижнюю часть моего лица.
– Я не считаю тебя монстром. Ты становишься другой, когда тебе больно, как и все мы, но настоящая ты – здесь, сейчас, передо мной.
– Это не одно и то же.
– Они сломали тебя, заставили вновь и вновь проживать события прошлого, создали из твоей боли темную сущность, которая стала куклой в дурных руках, но никто не убьет в твоей душе настоящую Еву. Ты сможешь избавиться от своего проклятия. Я это знаю.
– И чем же я заслужила твое доверие? Чем заслужила это безумное покровительство? Я не понимаю. Ты столько лет искал меня, чтобы посадить, столько усилий приложил… и теперь хочешь помочь?
– Я искал «Затмение»… и тебя, да, но не для того, чтобы посадить. Я верил, что ты жива.
– Что? – Она издает истеричный смешок. – Почему? Тебя так впечатлила история о моем самоубийстве? Ты настолько гениален, что сразу понял, что суицид был фальшивым? Что ж, тогда браво, Виктор.
Мне хочется рассказать, что я лишь надеялся на фарс с самоубийством, это бы дало освобождение, которого я жаждал много лет.
Но я не решаюсь.
Должен.
И не могу.
Освобождения я не получил.
Пусть Ева не мертва, но ее жизнь сломана. В этом есть моя огромная вина, которую никогда не искупить.
Я беру в ладони лицо Евы и поглаживаю ее скулы. Мои руки дрожат, и на несколько секунд я закрываю глаза, чтобы сохранить самообладание.
– Мне не нужно тебя сдавать, Змейка, они и так тебя найдут. Через меня. Рано или поздно это произойдет. – Я прижимаю девушку к груди. Ева упирается, оставляя краску на желтой кофте, но потом вдруг кидается мне на шею, позволяя себя обнять. Ее масляные пальцы скользят по коже. – Ты должна уехать. Прошу тебя. Я вытащу твоего брата из-под ареста, и вы оба сбежите. Если тебя схватят из-за меня, я этого не переживу… пожалуйста.
– А если я не могу уехать? – Она поднимает голову, скользит взглядом от моих губ до глаз, и наши сломанные души вновь тянутся друг к другу. – Если я встретила человека, которого боюсь потерять куда больше, чем смерти или тюрьмы? Не знаю, чувствует ли он то же самое, но…
Не сдержавшись, я распускаю золотистые волосы Евы, ныряю в них пальцами и касаюсь теплых, мягких губ девушки своими.
Я мечтаю присвоить ее, хочу так сильно, что пульс бешено колотится в венах, и кажется, что сердце такого напора просто не выдержит, но я жду ответа. Медленно проникаю языком в ее рот, чувствую мятно-вишневый вкус, и когда она расслабляется в моих руках, позволяя себе ответить, все становится на свои места.
Ева вздрагивает, а затем шепчет:
– Я не верю, что это по-настоящему, постоянно жду, что ты окажешься галлюцинацией… – Она крепко обвивает мою шею, прижимается всем телом, словно я растворяюсь в воздухе. – Так боюсь…
– Ты и я – самое настоящее, что есть в этом мире, – отвечаю и вновь целую ее.
Виктор поднимает меня за бедра, и я обнимаю его ногами, не переставая целовать, боюсь, что он исчезнет, что я снова сплю, что его вообще не существует…
Сердце вот-вот остановится.
Он – такой теплый и сильный – сажает меня на стол, случайно пачкает руки в палитре, но не перестает спускаться с поцелуями по моей шее, стягивает с меня футболку. Я вмиг снимаю с него кофту. Виктор наклоняется вперед, прижимая меня к столу и холсту, который на нем высыхал, расстегивает на мне лифчик, отбрасывает его в сторону.
– Мы все в краске, – смеюсь я и ахаю, когда Виктор обхватывает ртом мою грудь, ласкает языком, посасывая соски.
Он возвращается к губам, прикусывает их и горячо выдыхает:
– Мы создаем искусство.
Я усмехаюсь, беру кисть, провожу ворсом по рельефному торсу мужчины: от солнечного сплетения до ремня. На коже остается след алой краски. Виктор покрывается мурашками и перехватывает мою ладонь, припадает ртом к запястью. Его горячие губы скользят по внутренней стороне руки. Твердая ладонь оказывается на моей пояснице, притягивает ближе, заставляя раздвинуть бедра, ведь Виктор стоит между моих ног.
– Тогда доставай главный инструмент из штанов, – улыбаюсь я, ловя разгоряченный взгляд желтых глаз, – пустой холст удручает художника, нужно начинать работу над картиной.
– Холсту нужно проявить терпение и просто наслаждаться, – шепчет Виктор, целуя меня чуть выше пупка, отчего я хихикаю. Одновременно он стягивает мои лосины и нижнее белье. – Художник хочет растянуть удовольствие… может, это труд всей его жизни.
Он вдыхает мой запах, касаясь носом кожи под ребрами, словно не в силах надышаться. Я и сама схожу с ума, когда чувствую его духи: дубовый мох после дождя и грейпфрут, а еще аромат его тела. Не понимаю, почему я так обожаю этот запах?