Я не знаю, кого ждет мама — Фрэн или отца: уже скоро девять, а их обоих нет. Селеста пошла в молочный бар и вернется позже, так что мама точно поджидает не ее.
Меня не ждите, сказала Селеста, роясь в кошельке в поисках мелочи. У меня встреча.
Ясное дело, мадам, говорит мама. А как же вы домой попадете?
Селесте нравится делать вид, будто у нее есть ключ. Она вздергивает подбородок.
Есть способы, шепчет она загадочно.
Это означает, что Селеста будет стоять на улице и кидать в окно камушки, пока Роза не прокрадется вниз открыть ей дверь. Отец об Уловке, так это называется, и не догадывается, но маме все известно.
Вот разобьешь стекло, сама будешь платить, говорит она обычно наутро, когда Селеста пытается запихнуть в себя овсянку.
Какое такое стекло? — вскидывается отец, и его рука с ложкой застывает в воздухе. Мама меняет тему.
Кто-нибудь хочет добавки? — спрашивает она, берясь за прокопченную кастрюлю. И мы тут же притихаем.
Селеста еще не знает про Пиппо. В глубине души мама хочет, чтобы Селеста порадовалась напоследок: она знает, что ждет дочку.
Мама поначалу меня не замечает: она увлечена пением. Она обычно тихонько что-то напевает, а потом вдруг, ко всеобщему удивлению, разражается громкой песней. Сейчас она что-то пыхтит себе под нос — очень похоже на генератор, что стоит на углу Площади, — и я не хочу ее прерывать. Из-за ее спины я вижу стену в конце двора, небо, полное звезд, изморозь на дорожке. Нам пора ложиться, но мама поручила это Розе. Ничего хорошего, потому что Роза не станет тратить время и помогать мне надеть ночнушку, а вот Люка такой возможности не упустит: ей всего семь, но ведет она себя так, будто это она моя мама.
Долорес, скажет она, ты надела рубашку задом наперед. Немедленно переодень как следует! А когда я высуну руки из рукавов, переверну ночнушку и снова надену, она найдет новый повод придраться:
Вот дурочка убогая! Ты ж ее наизнанку напялила! А ну, давай все заново!
Люка переглянется с Розой, и обе захохочут. Может, я не разбираю, где зад, а где перед, где лицо, а где изнанка, но понимаю, когда надо мной издеваются. Я не хочу сидеть с ними в столовой, особенно когда задняя дверь открыта и мама стоит на сквозняке. У нее такой вид, будто она сейчас уйдет и уже никогда не вернется.
Как мне хотелось убежа-а-ать,
встать на колени и моли-и-иться,
поет она громко, словно нарочно желая укрепить мои страхи.
Мам, может, ты мне почитаешь, тихонько прошу я, чтобы отвлечь ее.
Она оборачивается и смотрит на меня: от вечернего воздуха лицо у нее бледное. Она наклоняется ко мне.
Дол! Ты же замерзнешь! Где твои тапочки?
Я забыла их надеть; они под кроватью. Мы обе смотрим на мои ноги, и мама обнимает меня, берет на руки.
Ох, какая ты стала большая, стонет она. Где же эта негодница Фрэн, а?
Она крепко прижимает меня к груди и прислоняется к притолоке. В соседском дворе кто-то возится, из уборной доносится ругань мистера Рили. Через пару минут он вопит:
Делла! Где это чертово «Эхо»?
Мама, уткнувшись мне в шею, тихонько смеется.
Этот Рили, шепчет она. Опять у него бумага кончилась, Дол. Может, ему через забор перекинуть, а?
Из сортира доносится очередной вопль, миссис Рили кричит что-то в ответ, звякает цепочка. Мама уже не улыбается, она уставилась взглядом куда-то вдаль.
Где эта сволочь? говорит она.
Я не понимаю, о чем она.
Фрэн забыла о времени. Она не думает о том, что уже поздно, а только радуется, что в темноте пламя будет казаться ярче. Фрэн тихонько пробирается вдоль домов на Джет-стрит, приглядывается, нет ли где признаков жизни. Жильцов отсюда выселили, но есть опасность, что их место заняли другие — цыгане, ищущие, что бы продать, или пьянчуги, которые пристраиваются на ночлег где угодно. Однажды Фрэн заглянула в темное окно дома в конце улицы и увидела мужчину и женщину, лежавших посреди комнаты. Теперь она сначала находит незапертую дверь. Стоит, прислушиваясь, в коридоре.
Дверь за ее спиной закрыта, и от этого еще темнее. Фрэн ждет, пока привыкнут глаза, но все равно она вынуждена двигаться по узкому коридору, вытянув руки. Она инстинктивно поворачивает направо, в залитую лунным светом комнату. Посреди стола стоит чашка с блюдцем, перед потухшим очагом сушка для одежды, на которой висит одинокий слюнявчик: жильцы, видно, выезжали в спешке. На полу валяются бумажные пакеты и какая-то одежда. Фрэн их толком не видит, но слышит, как они шуршат у нее под ногами. Она переходит в кухню, слышит в тишине свой собственный вздох и выдвигает ящик. Пусто. Другой — пусто. Она не боится ни пространства, ни его пустоты, ни размеренного гула в собственных ушах: она ищет. В кладовке при кухне находит стул, вытаскивает его в коридор и пинает ногами, пока он не разваливается.
Фрэн собирает деревяшки и возвращается в столовую. Фонари, поскольку здесь уже никто не живет, не горят, поэтому света мало: ей приходится действовать на ощупь. Ее руки шарят по стенам, она нащупывает обрывок обоев, тянет вниз, обои отходят длинной полосой. Пальцы находят следующий кусок, она снова рвет обои. Она работает быстро, и вот уже в воздухе стоят облака пыли, а пол усеян клоками бумаги: на костер хватит.
Сегуны живут на Коннот-плейс, не так уж далеко от нас, но это лучший район города. Фрэнки спешит по черному горбу Дьяволова моста, по пустынной улице, ведущей в тупик, и на подходе к дому Пиппо замедляет шаг. Здесь все здания одинаковые; высокие викторианские дома, у каждого железные перила до самого тротуара, широкие ступени крыльца. Большинство из них разделено на квартиры, и, проходя мимо, Фрэнки все заглядывает в полуподвальные окна. Он не удивился бы, если увидел там себя сидящего с вытянутой шеей, чтобы разглядеть прохожих. Это напоминает ему о той поре, когда он сошел на берег в Тигровую бухту.
Дом Пиппо отличить легко: только в нем все шторы одинаковые — ярко-оранжевого цвета. В каждом окне горит свет, над крыльцом светит холодным белым светом уличная лампа. Венок из плюща на входной двери кажется в ее лучах серым. Фрэнки не догадывается, зачем здесь этот венок: для Рождества рановато, думает он. На самом деле так Сегуны демонстрируют улице свое горе. Фрэнки ставит одну ногу на ступеньку и останавливается — продумать стратегию разговора с Пиппо. Ступень под его начищенным ботинком такая ослепительно белая, словно ее залили сахарной глазурью. Но это всего лишь иней, понимает Фрэнки, когда делает шаг: он тут же заваливается вправо и едва не скатывается вниз. Выругавшись вслух, он хватается за перила и выпрямляется, но по телу успевает пробежать искорка нервной дрожи.
В какой-то момент в комнате становится слишком жарко, и Фрэн приходится переместиться в угол. Она скользит вдоль стены, глядит на тени на потолке — сначала сплошные, потом разбегающиеся в стороны — они словно ищут лазейку, чтобы скрыться от жара. Она поднимает ладони к лицу и смотрит на кости, просвечивающие сквозь кожу — как на рентгене. Скоро наступит время, когда она уже не сможет контролировать огонь — он тогда начинает творить нечто непредсказуемое; будет сверкать, жидким сиропом разливаться по полу, в одно мгновение гаснуть и вдруг расцветать золотом. Дуновение ветерка может его разозлить. Фрэн не понимает, как велик риск, но именно это и тянет ее разводить огонь: она делает свою ставку, выясняет, насколько горячее, насколько высокое пламя может выдержать, и как долго. Она так похожа на отца.
Пока Фрэнки взвешивает свои шансы с Пиппо, Фрэн оценивает свои: еще минута-другая, и ей придется бежать. Она уже выучила признаки; металлический привкус во рту, по всему телу горячие иголки под кожей — как когда хочется писать. Иногда она так и делает, присев в коридоре у выхода или в сточной канаве — под завывание пламени, под сухой треск лопающихся в домах напротив стекол. Выйдя наружу, она почти парит, несется по темным улицам, и сзади нее шипит огонь, а в лицо бьется прохладный ночной воздух.
На другом конце Джет-стрит из верхнего окна высовывается Рой Джексон: он стоит на стреме, пока его брат Томми обследует дом. Ему отлично виден порт слева, лунный свет блестит вазелином на заброшенных трамвайных путях, растекается тонким слоем по солончакам вдали. Посмотрев направо, Рой начинает считать дымящиеся кучи мусора у снесенных домов на Эмеральд-плейс, бросает взгляд на лавочку Эванса на углу, там во дворе сарай, по которому легко взобраться. На улице никого, кроме Фрэн — она несется от дома напротив, как приведение в клубе дыма. Рой отшатывается от окна и смотрит, как она бежит.
И вот она появляется, перелезает через соседский забор и приземляется на нашу лужайку. Мама спускает меня с рук.
Где тебя носило, черт подери! — кричит она. Я чуть с ума не сошла!
Фрэн только ухмыляется, в глазах поблескивают серебряные искорки — она еще находится во власти недавнего потрясения. Фрэн пытается, выставив вперед локоть, проскочить мимо мамы, но мама не в силах сдержаться, она бьет Фрэн наотмашь по голове, раз, другой, третий, мчится за ней через кухню, на лестнице успевает схватить ее за ногу.
Да я тебя убью! Понимаешь, убью!
Ее рука задевает лодыжку Фрэн, стукает по ступени, потому что Фрэн уже бежит наверх, — мама устало наклоняется, садится и начинает рыдать.
Тебя упекут в колонию, причитает она.
Я сажусь рядом с мамой на ступеньку и пытаюсь ее обнять. Она утирает слезы и бормочет себе под нос:
Ее упекут, вот увидишь. Заберут еще одну.
Фрэнки дважды стучит дверным молотком и, не дождавшись ответа, прижимается носом к стеклу. Он видит только озерцо света, потом за матовым стеклом появляется согбенная фигура, плывущая к двери, — как ныряльщик, поднимающийся на поверхность. Вид миссис Сегуны поначалу повергает Фрэнки в ужас; старуха в черном платье и шали — точь-в-точь его бабушка. Он заглядывает ей в лицо и улыбается. Она не улыбается в ответ, молча стоит и, не мигая, смотрит на него.