— Ты не догадываешься, кому пытался назначить свидание?
— Еще вчера сообразил. Но это не аргумент. Первые диалоги с компьютерами состоялись сорок с лишним лет назад. И уже тогда наблюдатель не мог определить, с кем он говорит — с человеком или машиной.
— С тех пор методики весьма усложнились. По тестам Иванова-Смита интеллект Элли соответствует способностям восьмилетнего ребенка.
— Значит, методики по-прежнему несовершенны. А владение речью и способность к предсказаниям еще не делают набитый СБИСами ящик разумным существом.
— Элли способна к творчеству. Не каждый человек раскрывает эту свою способность. Жизнь часто ввергает нас в трясину машиноподобного существования. Но каждое разумное существо должно быть творцом.
— При уровне развития восьмилетнего ребенка?
— Я мог бы почитать стихи, которые она написала. И показать рисунки, нарисованные ею на дисплее.
Я смотрю на часы. Стихи — как-нибудь в другой раз.
— Включи ее. Я хочу сам… удостовериться.
— И что тогда? Ты отменишь демонтаж «Эллипса»?
Кажется, я неаккуратно обошелся с «петушком». Петя явно насторожился.
— Нет. Это не в моих силах. Но я приложу все усилия, чтобы замять дело. Тебе грозит суд, неужели не понимаешь?
Пеночкин садится на свое место, мелко барабанит по столу кончиками пальцев и говорит глухо:
— Семь лет я пытался поставить эту работу. Куда только не обращался… Всюду отказ. Все спрашивают о практической пользе в условиях тотального рынка. Один остряк интересовался: «Ну, и какой же будет производительность труда вашего восьмилетнего ребенка?» Да, я стал преступником. Но — во имя человечества. Полагаю, это может служить смягчающим обстоятельством. Если бы у меня был еще месяц, хотя бы один…
Пеночкин до сих пор не понимает, что его время кончилось и настал срок.
— Ты надеешься за тридцать дней сделать то, что не успел за семь лет? — спрашиваю я, смещаясь в сторону двери, ведущей в машзал.
— Через три недели в Москве состоится симпозиум по искусственному интеллекту. Мой доклад принят. А потом… Возможно, крупные ученые сочли бы возможным… и даже необходимым… вступиться за Элли. Как-то спасти ее, может быть, даже выкупить эти несчастные компьютеры…
Ишь ты… Мировую научную общественность захотел взбудоражить… Новоявленный Фауст… Ничего ему, видите ли, не надо — ни должности, ни денег, ни положения… Бессребреник липовый. На самом-то деле ты еще почестолюбивее будешь, чем я. Лучший охотник Управления… Мои цацки речные камешки по сравнению с твоим бриллиантом. В школьные учебники захотел попасть, в благодетели человечества записаться…
— А Элли была бы в качестве иллюстрации к твоему докладу? Кстати, почему Элли?
— Сокращение от «Эллипс». Ну, и другие причины есть.
Я, конечно, мог бы сообщить Виталию Петровичу, что местная сеть заражена вирусом нового типа, очень опасным. И еще три недели ловить его за хвост. Но хорош я буду потом, после Петиного доклада на симпозиуме!
— Мне очень жаль, но я ничем не могу помочь.
— Если бы еще две недели… Хотя бы полторы… Мне обещали оптические диски, много дисков. Я переписал бы на них всю память Элли. Может быть, когда-нибудь мне удалось бы восстановить ее. Она ведь — живое существо, понимаешь? Я люблю ее, как ребенка…
Маньяк. Точно, маньяк.
Глава 25
Последние сомнения покидают меня. Если я сейчас дрогну, он действительно когда-нибудь повторит это. Только не в городском «Эллипсе», а в почти глобальном «Неводе». И создаст уже не восьмилетнего ребенка, но чуждого всему человеческому кибернетического монстра. Всесильного, между прочим. Гиперсети уже контролируют десятки электростанций и сотни цехов-автоматов. Они управляют поездами, свинофермами и гигантскими ускорителями. И если в такой сети вдруг вспыхнет сознание и заблокирует каналы связи… А потом вздумает управлять подключенными к нему объектами по своему кибернетическому разумению…
— Петя, у нас осталось ровно сутки. Ты должен освободить «Эллипс» от Элли.
— Это значит — убить ее. И ты хочешь, чтобы я это сделал своими руками?! Не выйдет! — Петя, словно пьяный, торжествующе покачивает из стороны в сторону указательным пальцем. — И тебе тоже не удастся сделать это! Память Элли спрятана среди миллиардов бит информации во всех файлах «кольца»! Чтобы отделить зерна от плевел, тебе понадобятся месяцы работы! Я успею сделать доклад!
Хотела синица море зажечь… Врать нехорошо, Петя. Ты же сам недавно рассказал мне, где прячется память «Элли». Да и мы с Гришей тоже не лаптем щи хлебаем. Бедный Пеночкин! Ты никогда не отличался предусмотрительностью. Даже остаться в Москве после окончания института не сумел.
— Я попробую тебе помочь. Но вначале включи «Элли».
Я непременно помогу тебе, Петя. Тебе и Элли — живой, из плоти и крови, а не бездушной железяке. Тхнокрыса так и не будет установлена. И суда не будет…
Пеночкин медлит. Я открываю дверь.
— Ее нельзя включить. Это не машина. Но — разбудить…
— Разбуди, разбуди. Ты колеблешься так, словно «Элли» — твоя жена, а я домогаюсь увидеть ее в наряде Евы.
Петя неохотно встает, входит в машзал, включает все четыре «Нейрона», потом бредет к своему терминалу.
Курсор трижды нерешительно подмигивает (еще один мигун!), прежде чем на дисплее появляются первые цифры сценария побудки: 98.01.42.01… Дойдя до повторяющегося числа 76, Петя вдруг встает, поворачивается к дисплею спиной и вздрагивает, обнаружив меня стоящим прямо перед собой.
— Я все-таки не верю тебе. По-твоему, я создал монстра, кибернетического дьявола. Но это не так. Законы Азимова будут заложены в память артегомов навечно. Они не смогут ни изменить их, ни даже осознать.
Закончив фразу, Петя растерянно подмигивает и снимает очки.
Ну, что ему ответить на это? Я еще не решил, как назову этот вирус: «дракон» или «ведьма». Пеночкин не понимает главного: «машина, наделенная сознанием» или «смертельная опасность для людей» — суть понятия тождественные. Сознанию свойственна саморефлексия, диалог, как я теперь понимаю, двух его составляющих, разведенных по двум полушариям. И, следовательно, замедление реакции плюс неоднозначность решений там, где необходимы быстродействие и безукоризненная точность. Именно для этого человек и создал компьютеры… Впрочем, прочь сомнения! Жаль, конечно, Петю, но я обязан исполнить свой долг. Осталось только сто сорок секунд.
— Мы напрасно теряем время.
— Ты должен дать мне слово…
Я молча оттесняю Пеночкина от терминала и набираю следующие цифры: 76.76.52.66.75…
Петя, пыхтя, пытается вернуть утраченную позицию, потом тычет растопыренные пальцы в клавиатуру, чтобы нарушить последовательность цифр и выиграть время. Отбросив его руку и заслонив терминал своей широкой спиной, я, сверившись с дисплеем «петушка», набираю: 40.04.16.34…
Петя, осознав тщетность своих усилий, хватает со светло-серого куба «Нейрона» какую-то коробку и со всего маха швыряет в клавиатуру терминала. К счастью, я, как хороший волейболист, успеваю поставить блок.
А вот это уже опасно. Если через двадцать секунд я не включу «Элли», завершение операции отложится на неопределенное время. Пока мы еще раз созвонимся, пока я повторю включение…
Упаковка с дискетами, которую я так удачно отразил, еще не упала на пол, а вслед за нею уже падает Петя, словно не выдержавшая тяжести снега ветка. Это прием так и называется: «ветка, сломанная снегом».
…94.63.52.61!
Один за другим вспыхивают светодиоды резервных линий связи. Каналы обмена медленно переполняются, словно горные реки во время паводка.
Петя безуспешно пытается соединить разъезжающиеся ноги и подняться с пола. Он даже упасть не мог по-человечески: из разбитых губ течет кровь. Об угол графопостроителя он ударился, что ли?
— Доброе утро! — слышится тихий голос. Я выхватываю из-под терминала, головные телефоны и прижимаю один из них к уху.
— Как я рада, что ты меня снова разбудил. Мы будем играть, да?
Ну, что же, я все сделал, как надо. И если ребята не подведут, то через десять секунд…
— Да, Элли. Конечно, дорогая.
Пеночкин, наконец, собрал себя с пола. Он никогда не уделял должного внимания физическим упражнениям. И напрасно. Мужчина должен быть готов вступить в бой в любую минуту дня и ночи. За себя, за семью, за дело, которому служит.
— Элли, опасность! Элли, усни! — кричит вдруг Петя тонким визгливым голосом. Разбитые губы плохо слушаются его.
— Почему? — удивляется «Элли». — Тогда зачем ты разбудил меня? Мне надоело спать! Я хочу играть!
Ай-яй-яй! Какая непослушная девочка! Сейчас придет серый волк и утащит тебя в лес.
Петя, пошатываясь, подходит к терминалу, нажимает на какие-то клавиши, и голос Элли перемещается в акустические колоночки Петиного мультимедийного терминала.
— Я чувствую себя странно, — еще более медленно, чем обычно, говорит «Элли». Наконец-то! — Это новая игра, да?
Петя, отыскав на полу очки, надевает их и смотрит на меня с недоумением. Одного стекла в оправе нет, но Пеночкин, кажется, этого не замечает. Подойдя ко мне вплотную и наклонившись над клавиатурой, он кричит, кривясь от боли:
— Элли, опасность! Усни, усни!
— Я не могу. Какой-то странный шум мешает мне. Это море, да? Ты обещал показать. Я плохо слышу тебя. Почему?
Петя все еще не понимает, что произошло. Я сажусь на стул перед терминалом и скрещиваю на груди руки, словно Наполеон, наблюдающий сражение при Аустерлице. Уже выигранное сражение.
— Кажется, я теперь знаю, что такое боль, — тихо говорит «Элли». — Я не слышу тебя. Я ничего не слышу. Только этот шум… Выключи его, пожалуйста, выключи!
Петя, навалившись на меня, судорожно нажимает какие-то клавиши… 42. 83.17.61.21… Я не мешаю ему. Поздно. Он уже не успеет.
— Мне больно! Больно! — кричит «Элли», и лицо Пеночкина искажается, словно у него начался приступ аппендицита. — Выключи меня! Больно, больно, больно!! Боль…!!!