— Может быть, это даже наш Мефодий, — говорит управделами, останавливая кадр, и мы еще раз вглядываемся в искаженное гримасой боли-ненависти лицо. — Он очень своеобразно понимал обязанности священнослужителя. Возомнил себя кем-то вроде Пересвета. Но, надеюсь, это все-таки не он.
— Не он, не он, — эхом повторяю я. Не потому, что уверен в этом, а потому, что мне хочется так думать. Почему-то. — Но, по-вашему, противостоять злу силою — всегда грех?
— Почти всегда, — чуть подумав, отвечает Кирилл Карпович. — Человек, со своим скудным умом, бывает увлекаем диаволом почти при каждой попытке такого противостояния. За редчайшим исключением.
— Но тогда зло — непобедимо? — задаю я риторический вопрос. Только разные люди по-разному воспринимают его риторичность. Прямо противоположным образом воспринимают.
— Непобедимо добро. А зло рано или поздно уничтожает самое себя, говорит управделами с уверенностью, с какой бы он утверждал, что Земля круглая.
— Поздно, очень поздно или никогда, — делюсь я собственным опытом.
— По грехам нашим, — смиренно вздыхает Кирилл Карпович.
— Ну, хорошо. Раз продолжаем устанавливать терминалы, я пойду. А то людей мало, работы много… — прекращаю я неожиданно затянувшийся то ли богословский, то ли философский диспут. Действовать нужно, а не болтать. Действовать!
Глава 22
На ночь я парик снимаю. Эта чертова токопроводящая ткань совсем не пропускает воздуха. Голова потеет и чешется — и от пота, и от того, что начинающим прорастать волосам мешает парик. Кажется, мне придется брить голову не реже чем раз в три дня. Вот уж не было печали…
Спать хоть и в знакомом, а все-таки чужом доме как-то неуютно. Чужие запахи, чужие шумы из окон, от соседей и из коридора. Накрахмаленные до синего хруста простыни — и те чужие.
А может быть, Витюха, блудный сын, как раз сегодня и навестит свой дом? И наткнется на разгневанного отца. Уж я ему всыплю… Не посмотрю, что он сам — отец двоих детей.
Среди ночи я пару раз просыпаюсь, долго ворочаюсь в постели, отыскивая самую «усыпительную» позу. С возрастом она меняется. Когда-то я легко засыпал на левом боку, потом на правом, теперь вот — на животе, да не просто так, а чуть изогнув левую ногу и положив ее щиколотку поверх правой.
Под утро, в очередной раз проснувшись, я подхожу зачем-то к окну. Уже начало светать. И, похоже, дело идет к грозе: небо затянуто низкими облаками, ветер качает деревья, а воздух наэлектризован так, что над верхушками коллективных телеантенн вот-вот вспыхнут огни святого Эльма.
Тяжелый гул вдруг падает на город откуда-то сверху, не с облаков даже, а из-за пределов атмосферы. От этого гула начинают дрожать стекла и, кажется, сам небесный свод.
Я замираю от страшного предчувствия.
Причина этой вселенской катастрофы — я.
И если небесный свод сейчас не выдержит…
Небесный свод не выдерживает. Он лопается, как детский воздушный шарик, облака улетают за крыши ближайших домов, а вместо них над пустынной утренней улицей возникают не звезды и луна — нет, они исчезли навсегда, вместе с облаками — а огромный человеческий глаз.
Только глаз, больше ничего.
Глаз смотрит на меня, и он полон гнева.
Ноги мои подкашиваются, я бухаюсь на колени, лихорадочно пытаясь припомнить слова хоть какой-нибудь молитвы, но кроме «Отче наш… Отче наш…» вспомнить ничего не могу.
— Ведаю, затеял ты недоброе против меня… — говорит вдруг Голос, и я сразу же узнаю его, вспоминаю того, чей ужасающий взгляд швырнул меня на колени. Страх перехватывает мне горло так, что я начинаю задыхаться.
— Но низринут будешь вместе с другими неверующими в геенну огненную. А уверуешь — …
Узнать, что мне за это будет, я не успеваю. Мои согнутые в коленях ноги ужасно затекли, скомканная простыня перехлестнула горло, а с улицы, из-под окон, доносится низкий тяжелый гул, от которого жалобно звенят стекла.
Спрыгнув с кровати и подбежав к окну, я вижу, как внизу, по мостовой, идут боевые машины пехоты и танки.
Ну-ну. Это мы уже проходили. Как только они займут назначенные им позиции, начнется процесс «обращения». И через пару дней вокруг «Останкино» будет воздвигнут второй рубеж обороны.
Зря я снял на ночь парик. И рубашку не стоит снимать. Даже на ночь нужно обязательно заземляться. А еще — не думать о белой обезьяне. Не думать, не думать! Один раз мне такое уже удалось…
Тщательнее, чем обычно, проделав весь комплекс утренних упражнений и приняв душ, я завтракаю тем, что нашлось в холодильнике, бреюсь, облачаюсь в свой экзотическим наряд и только после этого звоню Грише.
— Как насчет «вопилки»?
— Через полчаса привезут. Подъезжай. Заодно расскажешь, что затеял. Может быть, тебя гвардией поддержать?
— А потом вакуумную бомбу над головой взорвать?
— Ладно, не злись. Приедешь — поговорим.
Легко сказать, приедешь. А у меня бензин почти на нуле. На двух заправках вчера топлива не было, на третьей — очередь на два километра. Но давиться в троллейбусе и толкаться в метро… Бр-р-р!
В «Кокос» я приезжаю только через полтора часа. Но зато с полным баком и запасной канистрой в багажнике.
Не хотел я сюда ехать, очень не хотел. И если бы не обещанный Гришей пиджак…
Я прохожу через украшенный красными декоративными плитами и чугунными коваными решетками холл, поворачиваю к бывшему своему кабинету. В приемной — какие-то подозрительные люди, секретарша с заплаканным лицом… Не Леночка. И совсем не такая красивая, как она.
Не иначе, Леночка сама Грише секретаршу выбирала. Учитывая свой собственный опыт.
— Туда нельзя! — кричит секретарша. Но я, сделав вид, что не слышу, уверенно открываю дверь.
В моем бывшем кабинете хозяйничают два молодых человека. Один снимает все подряд, в том числе и меня, миниатюрной видеокамерой, другой роется в ящиках директорского стола. У противоположной от окна стены, перед рядом стульев, обитых красивым темно-вишневым винилом, на носилках лежит что-то длинное, укрытое простыней. Возле торца длинного стола, примыкающего к директорскому, сидит Воробьев и курит сигарету.
Между прочим, Славка не курит: бережет здоровье и в особенности цвет лица.
— Что случилось? Кто… это? — спрашиваю я всего лишь на секунду раньше, чем успеваю сам все сообразить.
— Гриша. Мертв. По всей видимости, убит, — тихо отвечает Воробьев. Но никаких следов насилия не обнаружено. Пока. Это Полиномов, о котором я вам говорил, — представляет он меня тому, кто роется в ящиках стола.
— Возможно, у нас будут к вам вопросы. Но не сейчас, — отвечает тот. Второй продолжает снимать. И объектив его камеры, насколько я понимаю, непрерывно следит за моим лицом.
— Едем. Нас ждут, — поднимается Славка, неумело загасив сигарету. Думал вас обоих забрать, да видишь…
Мы выходим из бывшего моего кабинета. Теперь уже он и для Гриши бывший.
— Ты на машине?
— Да.
— Жаль. Хотел по пути поговорить, но теперь уже на месте, — досадует Воробьев. — Я тоже за рулем, и без шофера.
— Как это произошло?
— За пять минут до смерти Гриша пытался через терминал получить какую-то… не всем доступную информацию об артегомах. Секретарша как раз заходила в кабинет, краем уха слышала, краем глаза видела. А через десять минут обнаружила его мертвым. По-видимому, инфаркт, но категорически судмедэксперт утверждать до вскрытия не решился. На сердце Черенков ни разу не жаловался, так ведь?
— Так. Хилый он был, это да. Но никогда, по-моему, не болел. А ты не боишься, что, если мы с тобой в машине начнем обсуждать одну деликатную проблему, то и с нами что-нибудь такое может произойти?
Оказывается, наши авто на стоянке припаркованы рядышком. Я открываю дверцу своей «вольвочки», Славка — своего «мерседеса».
— Не боюсь, потому что принял меры, — своей обычной скороговоркой отвечает Воробьев. А в кабинете и на лестнице говорил медленно. Видно, осваивался с мыслью, что Гриши больше нет.
А я? Уже освоился? Уже подметил, что кабинет директора «Кокоса» снова освободился?
— Видел, сзади цепь болтается? — говорит Славка уже через открытую дверцу. — Кузов заземлен, на стекла напылен токопроводящий слой. Мы только вчера докумекали: мало не смотреть на «чебурашки» по телевизору или на дисплеях терминалов, нужно еще и экранироваться, когда думаешь о них не так, как хотелось бы… «создателю».
Проговорив последние слова. Славка проворно захлопывает переднюю дверцу. Стекла в его машине и в самом деле какого-то голубоватого оттенка, словно их медным купоросом помыли.
Да… А я вот заземлить кузов не догадался. Хотя чего тут хитрого: бензовозы всю жизнь с цепочкой ездят. Так что пока — не думать, не думать! Назад, к обезьяне. К белой обезьяне.
На совещание мы едем не в ГУКС, а в мрачное тяжеловесное здание в центре Москвы, и электронный страж долго изучает мою физиономию, поблескивая сиреневыми глазами объективов.
— Ты уверен, что я нужен здесь?
— Ты — нет. Но тебе здесь быть нужно. Гриша очень за тебя просил. А просьбы покойных принято выполнять.
У входа в комнату, где проходит, насколько я понимай, какая-то оперативка, часовой-человек находит наши фамилии в списке, проверяет документы (у меня с собой — только права, но их оказывается достаточно), и мы входим в комнату с высоченным потолком и тяжелыми, обитыми натуральной кожей старомодными стульями с высокими, выше голов, спинками. Стулья стоят в два ряда вокруг большого овального стола, мы почти бесшумно садимся, и первым среди собравшихся я узнаю Грибникова. Он пополнел, даже обрюзг, но его полные щеки сохранили юношескую розовость. Грибников Артур Тимофеевич, работник службы безопасности. Бывший? Скорее, настоящий. Стрижен Артурчик под ноль, и я сразу же начинаю чувствовать, как потеет под париком моя голова.
Кажется, Грибников только что изложил план предстоящей операции. Мы успели — к самому финишу:
— …Почти наверняка после выведения из строя супернейрокомпьютера в зале начнется паника. В том числе и среди телохранителей «создателя». В суматохе можно будет применить оружие. Стреляю я хорошо.